Текст книги "Дьявол"

Сен-Поль стоял у окна, расставив ноги и скрестив руки, открытым своим взглядом провожая герцога от двери до двери, но не кланяясь ему. Карл закусил губы. Бурбон церемонно сопровождал его в самую горницу короля, затем удалился. Оливер вышел вслед за ним и затворил за собой дверь.

Людовик принял герцога с радушной улыбкой, небрежно откинувшись в кресле, протянул ему руку и предложил присесть на табурет рядом с собой. Карл не знал, будет ли Людовик придерживаться того же демонски-официального тона, что и его камерарий, или нет, поэтому он мрачно ждал, чтобы разговор начал собеседник. Людовик не торопился, он заговорил лишь тогда, когда увидел по нервно вздрагивающим рукам герцога, что тот в себе не уверен.

– Давайте играть в открытую, племянник, – сказал он изменившимся тоном, – это выгодно вам одному, потому что ваши карты мне и без того известны.

Герцог промолчал. Людовик, сидевший на возвышении, перегнулся к нему через ручку кресла:

– Когда я сюда приехал, племянник, я уже знал и видел ту хитроумно сотканную паутину, в которой должен был застрять. Я бы мог показать вам каждую петельку этой сети, я мог бы показать вам такие извивы, о которых вы и сами не догадываетесь или догадались только теперь. Я хотел дождаться только решающего момента, чтобы сорвать сеть не только с себя, но и с вас, потому что и вас уже опутали. Развязка подоспела скорее и внезапнее, чем я думал, но это на пользу и вам и мне. Я прибыл сюда, чтобы обещать вам свою дружбу. Благодаря Льежу я смогу доказать вам, что я истинный друг ваш. Располагайте моей шотландской гвардией и пятью тысячами всадников, с которыми гроссмейстер, вероятно, уже прибыл в Сен-Кентен.

– Мы завтра выступаем, – просто сказал герцог.

Людовик положил руку ему на плечо:

– Вы себя побороли, друг мой. Я хочу отблагодарить вас за это, не поминая прежнего. Я по доброй воле дам вам все то, чего вы, по-видимому, надеялись добиться насилием. Бретань вас больше не интересует, но остальным вашим друзьям незачем было фрондировать; принц Карл Французский, многолюбимый брат мой, получит области Шампань и Бри, кроме того, если вы этого серьезно желаете, я дам свое согласие на брак его с вашей юной дочерью Марией. В таком согласии я – по соображениям педагогического характера – до сих пор отказывал еще не созревшему и доставлявшему мне одни огорчения юноше.

– Я сам еще не принял определенного решения по этому вопросу, – сказал герцог в замешательстве, – но спасибо вам на добром слове.

– Немур получит еще какие-нибудь земли, – любезно продолжал король, – вам самому я предлагаю мир и согласие на основе последнего парижского соглашения. Вы удовлетворены?

– Я удовлетворен, – тихо, медленно промолвил Карл.

– Королю Савойскому, моему шурину, я предлагаю примирение и дружбу; я уже просил моего миланского союзника прекратить по отношению к нему какие бы то ни было агрессивные действия. Сеньору Дю Ло я дам наместничество где-нибудь на юге и тем его реабилитирую. Вы требуете еще чего-нибудь определенного для лиц, несших при мне почетный караул?

– Нет!

– И вот еще что, – прошептал Людовик, – с нами играли двойную игру. Кто именно – я знаю, а вы догадываетесь. С Балю я сам рассчитаюсь. Если он в поисках защиты припадет к вашим ногам, вы оттолкнете его?

– Да, – сказал Карл.

– Коннетабль несет за льежскую катастрофу, по меньшей мере, условную ответственность. Он должен был не дать Вильдту соединиться с льежцами. Выдать его вам, племянник?

– Нет! – ответил герцог после краткого раздумья.

Людовик нагнулся к уху собеседника:

– Хотите его голову?

– Нет!

Король отвратительно сжал свои толстые губы.

– Так я захочу ее, когда придет время.

Около восьми часов в присутствии всего бургундского двора и королевской свиты мир был торжественно скреплен на кресте святого Карла Великого, который привез с собой Валуа. Зазвонили колокола.

Последняя ночь в Перонне. Король и Оливер уже легли спать; горницу наполнила мирная тишина и более свежий, чем давеча, не спертый воздух, словно бы стены стали тоньше. И в том состоянии отрешенности, которое предшествует близкому сну, Оливеру послышался голос:

– Мой Оливер, я Анну не трогал…

Сердце Неккера забилось с такой силой, что он привстал и, прерывисто дыша, прислушался. Через некоторое время король опять сказал:

– Мой Оливер, я Анну не тронул…

Неккер дышал все прерывистее, словно тайне его стало тесно в груди. Он встал на колени тут же в постели и простонал:

– Государь, простите меня! Государь, я вас…

– Прощаю, мой Оливер, ибо догадываюсь и догадывался о том, что вы нуждаетесь в прощении. Прощаю тебе недобрую мысль твою ради великого и доброго дела, которое ты совершил из любви ко мне, поборов себя самого. Но, брат мой, то зло, что живет во мне, не прощает мне моего доброго поступка, не прощает из-за той недоброй твоей мысли.

Он умолк. Неккер соскользнул с постели, ощупью дополз до него и поцеловал ему руки. Король тихо промолвил:

– Теперь, брат мой, мы знаем друг друга до конца.

В парижском аббатстве Сен-Дени, куда святой Дионис принес усекновенную главу свою для погребения, три дня спустя служили торжественный молебен и пели «Тебя, Бога, хвалим» по повелению короля, отправившегося вместе с герцогом Бургундским в поход на Льеж. Звонили колокола всего города, колокола всей страны.

Книга II

Глава 1. Двойник

В начале ноября, в то время, когда раздраженные упорным сопротивлением и тяжкими потерями солдаты предавались еще в захваченном городе убийствам и грабежу, когда Лимбургская пожарная команда герцога в третий раз устраивала по определенному плану пожар, когда груды разбухших трупов плыли, словно плоты, между льдинами Мааса, а бургундские всадники насаживали на пики бежавших в горы мужчин, женщин и детей, – в это время король вместе со своей свитой и войсками покинул Льеж. Его племянник Карл провожал его вплоть до Гюи, а канцлер Кревкер – до самой границы.

Во время наступления и осады Людовик старался избегать всяких переговоров с участием парламентеров, чтобы не быть скомпрометированным показаниями предводителя ландскнехтов фон Вильдта. У стен Льежа король назначил своим шотландцам значительную премию за голову Вильдта и сформировал отряд стрелков, которому было дано единственное задание: устранить во что бы то ни стало этого человека. Во время страшной вылазки ландскнехтов, которая стоила осаждавшим пятисот человек, Вильдт был убит. Наемники, которым отрезал наступление отборный отряд под личным предводительством герцога, были сметены с лица земли.

При заключительном штурме города, согласно королевскому приказу, пленников не брали.

Неккер, все время находившийся вблизи своего повелителя, дивился ловкости и энергии, с которыми Людовик расставлял сети своим открытым и тайным врагам. И в конце концов всех этих обуреваемых враждебными стремлениями людей король влек за собой на аркане, как некое многоголовое, укрощенное чудище.

Единственным человеком, который тихонько и уверенно выскальзывал из королевских тисков, был – как это ни странно – коннетабль. В Камбре – первом привале во время похода на Льеж – к французско-бургундскому войску без лишних слов присоединились три лучших его полка, которыми он с величайшим искусством командовал все время осады, так же как Антуан Бургундский, Филипп Савойский и Понсэ де Ривьер – своими отрядами. Впоследствии, при отъезде короля, оказалось, что эти три отряда по численности не уступали войскам Людовика. И потому Людовик и Сен-Поль – и тот и другой с улыбкой на устах – совершенно дружески расстались в области Эн, которая замыкала собой владения коннетабля.

Менее посчастливилось кардиналу. Самым недвусмысленным образом отвергнутый герцогом и введенный в заблуждение как будто снова милостивым видом короля, который после Перонны обнаруживал по отношению к кардиналу прежнюю благосклонность, Балю не решался даже заговаривать о своем желании остаться в Бургундии. Точно так же его попытка проникнуть с помощью д’Юрфэ ко двору Карла Французского окончилась неудачей, так как умный советник принца не хотел ставить на карту те значительные выгоды, которые по Пероннскому договору так легко достались его повелителю. Возможное бегство Балю к коннетаблю Людовик предотвратил очень простым способом: он не отпускал от себя Балю ни на шаг и все время устраивал так, чтобы между кардиналом и людьми Сен-Поля вклинивались гвардейцы-шотландцы. Когда улыбающийся король отпустил графа Сен-Поля, начальник шотландцев лорд Мильфорд получил приказание следовать за кардиналом по пятам и стрелять при его малейшей попытке к бегству. Но Балю, лишь слегка похудевший от пережитых волнений, спокойно и важно восседал на своем белом иноходце и на прощание обменялся с коннетаблем лишь несколькими формально-учтивыми фразами.

В тот же вечер во время привала в Лаоне, когда кардинал пожелал уже улыбающемуся королю спокойной ночи и прошел к себе в комнату, у его двери постучались. Раздался мягкий голос сеньора Тристана:

– Именем короля!

Балю отворил. Лицо его побелело как мел, левой рукой он ухватился за наперсный крест. Генерал-профос вошел спокойный, серьезный, учтивый, слегка дотронулся до сутаны кардинала пергаментным свитком с королевской печатью и тихим своим голосом произнес:

– Монсеньор Жан Балю, преосвященнейший кардинал, архиепископ Анжерский, именем короля я объявляю вас арестованным.

Тристан л’Эрмит переночевал с двумя своими молодцами в комнате Балю; тот молчал и слабости не выказывал. Когда Тристан собрался со своим пленником в путь, то оказалось, что король со свитой и частью войска уже покинул город. Оставшийся многочисленный отряд должен был конвоировать кардинала.

– Сколько копий для одного священника! – насмешливо скривил губы Балю.

Сеньор Тристан слегка улыбнулся.

– Тем более польщенным может считать себя министр и политик! – любезно проговорил он.

Король остановился в замке Компьень, отпустив гроссмейстера и шурина своего Бурбона; они не посмели спросить, где Балю. Людовик ни слова не говорил об его аресте, и только Оливер и Жан де Бон знали о поручении, данном профосу.

Ночью Балю был доставлен в Компьень и заперт в башню.

Прошел еще день. Вечером дверь отворилась, и появился король в сопровождении Оливера и Тристана.

Коленопреклоненный кардинал молился перед распятием из драгоценного черного дерева и не прервал молитвы. Людовик и его провожатые, обнажив головы, молча ждали у дверей.

– Аминь, – произнес Балю, осенив себя крестом, и встал.

– Аминь, – сказал король, перекрестился и надел свою старенькую войлочную шляпу с иконками на полях.

– Аминь, – сказал сеньор Тристан. Оливер перекрестился, беззвучно шевеля губами.

Прелат с достоинством поклонился государю и безмолвно предложил ему единственный стул, находившийся в комнате. Людовик сел, несколько секунд задумчиво смотрел перед собой и затем поднял серьезный проницательный взгляд на стоявшего перед ним Балю.

– Я вас считаю изменником, – начал Людовик спокойным голосом, нарочно повторяя те слова, которые сам Балю, доведенный до отчаяния, говорил в памятную ночь после дня святого Диониса. Людовику показалось, что по лицу кардинала скользнул луч надежды, и он поспешно поднял руку:

– Я это достоверно знаю, Балю.

Прелат глядел на него без малейших признаков страха. Король продолжал:

– Вы не оспариваете моего утверждения, Балю, вы не защищаетесь?

– Государь, я покончил все счеты с жизнью, – твердо сказал кардинал.

Людовик слегка опустил голову и задумался. Потом сказал:

– Вы признали себя виновным, Балю. Ну а если я не хочу слушать ваших признаний? Если я сам хотел бы усомниться в том, что знаю? Если я попрошу вас вспомнить ту ночь в Перонне, когда вы пришли и предостерегали меня относительно намерений герцога, если я вас сейчас в третий раз спрошу: знали вы это…

Он встал, протянул руку и схватил золотой наперсный крест кардинала:

– …Если я вас именем Господа нашего Иисуса Христа спрошу, знали ли вы о заговоре? Что вы мне ответите, Балю?

Кардинал поднес крест к губам и поцеловал его; он говорил громким, ясным голосом:

– Во имя Господа нашего Иисуса Христа, пролившего за нас кровь свою, я отвечу: pater peccavi[37]37
  Грешен, отец (лат.).


[Закрыть].

Наступила полная тишина. Король задумчиво провел рукой по лбу, посмотрел в пол и снова сел. Оливер кусал губы.

– Балю, – спросил Людовик через некоторое время совсем тихо, – вы не одни это знали?

– Да, я не один знал.

– Мой брат Карл Французский знал, Немур знал, коннетабль знал…

Кардинал бросил через плечо короля взгляд на Неккера; взгляд этот был холоден и спокоен, в нем не было ненависти.

– …И мой верный слуга Оливер, – докончил король.

Кардинал не ответил. Людовик наблюдал за ним очень внимательно. Волнение Оливера росло. Король снова заговорил, все тише, все медленнее, и голос его заставлял души присутствующих корчиться, как под пыткой:

– Ваше молчание – знак согласия, Балю. Что к первым трем именам, мною названным, вы ничего не прибавляете, это понятно, но что вы молчите при имени того, кто сейчас стоит за мной, в этом видна либо большая мудрость, либо большой упадок сил. Вы молчите, потому что считаете это нужным, Балю, или потому, что устали?

Кардинал ответил с мукой в лице:

– Я молчу потому, что мейстер действовал как верный ваш слуга, так, как повелевал ему долг.

– Когда вы впервые его заподозрили?

– В Перонне.

– Вас сейчас не удивляет, что он допустил мой приезд в Перонну?

– Нет, государь. Ведь вы все заранее знали и против всего были вооружены.

Король помолчал. У Оливера задрожали колени, и он закрыл глаза под взглядом Балю.

– Можете ли вы, – тихо и безжалостно продолжал Людовик, – можете ли вы, Балю, – а ведь вы знаток людей и вдобавок вам теперь известно, что Оливер действовал по моему поручению, – можете ли вы, припоминая все, что было, начиная с вашего отъезда из Амбуаза, сказать мне: каждое ли слово Оливера, каждое ли его действие было игрой?

Кардинал снова взглянул в глаза Неккеру, который был этим загадочным допросом потрясен более, нежели пленник. Обуреваемый раскаянием, забыв обо всем, Оливер простонал с воспаленным взором, не дожидаясь ответа Балю:

– Нет!

Король не шелохнулся, словно не слыхал ничего. Балю повел плечами, словно его знобило, приподнял слегка голову и сказал громче, чем Оливер:

– Да.

Людовик слегка кивнул головой.

– Чтобы добиться полной уверенности и ясности, которая мне представляется особенно необходимой и важной в этом деле, – продолжал он с убийственной своей мягкостью, – я повторю вопрос в несколько иной форме: можете ли вы, оглядываясь назад, вплоть до вашего отъезда из Амбуаза, объявить какие-либо слова или действия мейстера хоть на одно мгновение искренними, а не наигранными, не обманными?

– Да! – прокричал Оливер, не в силах молчать и не дожидаясь ответа Балю.

– Нет! – громко и твердо сказал кардинал.

Король встал с торжественной серьезностью судьи.

– Ваше высокопреосвященство, – проговорил он ясным голосом. – Вы хорошо сделали, что не послушались наветов лукавого. Оба ваших ответа – ваше «да» и ваше «нет» – спасают вам жизнь. В противном случае вам бы не сносить головы, как и тем трем господам, о которых мы только что говорили. Вам самим виднее, чем диктовались ваши ответы: политической мудростью или христианским смирением. Полагаю, что и тем и другим, ибо если бы вы обвиняли человека, спасшего жизнь короля, то король был бы принужден казнить обвинителя – того единственного человека, который может обвинять, а благодаря христианскому смирению вашего ответа мы вновь возымели должное уважение к вашей святейшей особе. За оскорбление величества и государственную измену я вынужден обезвредить вас, кардинал Балю. Я не предам вас казни – всенародной или тайной, – как тех трех; ни единого волоса не упадет с вашей головы; я просто, по своему обыкновению, отправлю вас в подземный каземат и позабуду о вашем существовании.

Широкие плечи прелата задрожали, казалось, он вот-вот упадет… Оливер бросился к нему, но Балю уже снова твердо стоял на ногах; он схватил наперсный крест и поднял его, как бы защищаясь, навстречу Оливеру:

– Изыди, сатана!

Неккер отошел с расстроенным лицом. По лицу Людовика пробежала улыбка. Он обратился к сеньору Тристану:

– Повелеваем тебе, генерал-профосу Франции, предать суду Жана Балю, кардинала-архиепископа Анжерского, по обвинению в государственной измене и оскорблении величества. Члены суда будут мною назначены.

Кардинал опустился на колени и произнес звучным голосом:

– Solve vincla reis, profer lumen caecis[38]38
  Разреши узы виновным, дай свет слепым (лат.).


[Закрыть].

Потом он стал тихо молиться. Король обнажил голову.

– Аминь, – сказал прелат.

– Аминь, – сказали Людовик и сеньор Тристан.

Оливер молчал.

Король решил вернуться на следующий день в Турень, не заезжая в столицу; Людовик терпеть не мог торжественных въездов, процессий, парадов.

Когда король – еще до допроса кардинала – сообщил об этом своем решении приближенным и увидел радость, вспыхнувшую в глазах Неккера, он, быстро замявшись, переменил разговор. Во время сцены с Балю Людовик отлично рассчитал, каково будет действие его неожиданных вопросов на Оливера. Возвратившись в свой кабинет, он серьезно и без малейшего удивления выслушал вопрос все еще не оправившегося от потрясения мейстера:

– У вашего величества, несомненно, найдется для меня работа в Париже?

– Да! – ласково и спокойно ответил Людовик и тотчас же обратился к профосу: – Ты, куманек, головой отвечаешь мне за Балю и доставишь его в каземат. Ты, Оливер, поедешь в Париж и подготовишь парламент к судебному процессу и к конфискации всего имущества Балю. Ты вручишь назначенным мною членам следственной комиссии их мандаты и дашь им понять, какой приговор мне угоден, затем ты подождешь, покуда Тристан прибудет в Париж. Тогда ты можешь вернуться в Амбуаз.

Король и Неккер остались наедине.

– Обязан ли я тебе в чем-либо отчетом? – немедленно спросил Людовик.

– Нет! – тихо ответил Оливер. – Но вы знаете, государь… то, что я крикнул тогда при кардинале… меня не спрашивали и не уполномочивали…. это была не ловушка для кардинала, это была правда.

– Я знаю, – молвил растроганный король, – я знаю, что ты – лучшая часть моего собственного «я», мой двойник.

И он поцеловал Неккера в обе щеки.

Оливер провожал короля до Мо. По дороге они ни о чем не говорили, кроме как о парижском поручении Неккера и прочих политических делах. Но когда Оливер прощался с королем, когда тоска и острая боль засветились в его глазах, король крепко взял его за обе руки.

– Хочешь ехать со мной, друг? – спросил Людовик, еле шевеля губами. – Ты хочешь, чтобы я снова повел борьбу с самим собою, Оливер?

Неккер покачал головой.

– Да, вам пришлось бы снова бороться, государь, – ответил он чуть слышно, – а этого я больше не смею желать.

Король глядел куда-то мимо него. Потом задумчиво произнес:

– Ведь мы нераздельны, значит, и виноваты можем быть друг перед другом одинаково.

– Да! – сказал Неккер.

– В таком случае мне уже легко сознавать, что ты – лучшая часть меня самого, мой двойник.

Оливер посмотрел ему в глаза.

– Лучшая часть пусть достанется вам, худшая – мне, а все вместе пусть называется совестью, – молвил он загадочно и дерзко.

Король промолчал, потом сказал:

– Господи, помилуй нас, грешных! До свидания, брат мой!

Неккер поцеловал ему руки и в тот же час выехал по направлению к Парижу. Король направился через Орлеан в Турень.

Вернувшись в Амбуаз, Жан де Бон в тот же вечер явился к Анне. Она было перепугалась, но веселое, брызжущее здоровьем и жизнерадостностью лицо Бона сразу ее успокоило. Он поторопился рассказать, что мейстер чувствует себя превосходно; что он совершил нечто великое; что заслуги его перед троном неизмеримы; что король любит его теперь еще больше прежнего, если это только возможно; что мейстер сейчас в Париже, где выполняет весьма важное и почетное королевское поручение, и скоро прибудет сюда, в Амбуаз, покуда же он посылает в подарок жене вот это. И Жан с грацией придворного передал Анне коробочку из свиной кожи. Она улыбнулась ему и просто ответила:

– Спасибо вам, сеньор. Я очень рада.

Царедворец склонился перед ней и лукаво поднял брови:

– И еще кое-кто другой радуется, сударыня…

При этих словах пальцы ее задрожали от волнения: она нажала нечаянно на пружинку коробочки. Крышка приоткрылась, и на пол упал мелко сложенный кусочек пергамента. Анна увидела нитку драгоценного жемчуга, который, согласно флорентийской моде, нужно было носить в волосах. Жан де Бон поднял с пола записку и подал ей. Она поспешно поставила коробочку на стол, развернула пергамент и прочла несколько слов, набросанных почерком Оливера: «Он властелин, Анна, и он – это я».

Она выронила записку и повернулась к де Бону с белым, застывшим лицом. Жан де Бон тихо сказал:

– Король ожидает вас, сударыня.

– Да! – сказала Анна еще тише и совсем медленно добавила: – Я… очень… рада…

Полчаса спустя она была уже в знакомом круглом покое на самом верху башни. Она сбросила с себя покрывало, под которым шла по тихим переходам и залам дворца мимо лакеев и патрулей. Жан де Бон еще раз хитро улыбнулся, поклонился и выскользнул в потайную дверь.

На Анне было то самое платье из золотистого бархата, которое она надевала в ночь после отъезда Оливера, в волосах ее был жемчуг – его подарок. Снова в покое пахло цибетовой пудрой и миррой. Снова серебристый матовый свет падал на зеркальный потолок и на светлую парчовую обивку стен, на ковры нежнейших оттенков. И опять манило к себе низкое, широкое, покрытое песцовыми шкурами ложе. Но Анна осталась стоять у стены, прислонив к ней голову; взгляд ее растерянно и безостановочно блуждал по комнате. Она попыталась было усилием воли вернуть себе то мужество, ту дерзкую готовность отдаться, какие были уже у нее однажды здесь, в этой башне. Но ей не удалось это; ее дух потерял связь с духом Неккера, ее мысли улетали за пределы комнаты и цеплялись за Оливера, но не находили его. Только теперь она поняла весь смысл его поспешно набросанных в записке слов. И она заплакала от сознания своего одиночества и заброшенности. То были беззвучные слезы; медленно катились они из широко раскрытых глаз по восковому лицу.

Снова послышался внизу шорох потайной двери и звук быстро поднимающихся по лестнице шагов. Но сердце ее не забилось быстрее, она не отошла от стены, губы не сложились в улыбку, рука не поднялась отереть с лица жаркие капли.

Людовик вошел в комнату, почти задев Анну дверью. Он поспешно подошел к ней, взял ее голову в обе руки и глянул ей в глаза. И она тоже смотрела в его глаза, словно ища чего-то, взгляд ее был странно вопросителен. Зрачки увеличились и слегка затуманились.

– Оливер!.. – простонала она, словно спрашивая о чем-то.

Король притянул к себе ее голову и поцеловал в губы.

– Анна, – прошептал он, обняв ее, – я тоже Оливер.

Он осторожно положил ее на шкуры. Откинув голову назад, она еще мгновение видела себя в зеркале, видела свое распростертое тело и расплывчатые контуры лица. Затем тяжкая тень опустилась на ее веки.

Когда Неккер несколько дней спустя увидел, возвращаясь из Парижа, темные очертания замка под серым ноябрьским небом, он вспомнил тот летний вечер, когда взорам его и Анны в первый раз представилась эта картина, и он вспомнил, как Анна сказала: «Мне страшно». И вдруг его стало знобить. Вместе с Даниелем Бартом и прочими спутниками он завернул в деревенский трактир и много выпил. Он не торопился.

Опершись локтями на неуклюжий стол, он закрыл лицо руками.

– А ведь вы седеете, мейстер, – сказал Даниель, глядя на него.

– Да, да, – кивнул Оливер, – мне кажется иной раз, что мне уж стукнуло все пятьдесят… – И он взглянул на слугу с горькой усмешкой. – Мне кажется иной раз, что мне столько же лет, сколько королю.

Оба замолчали. Оливер все пил и пил.

– Скажи-ка мне, добрый мой Даниель, – спросил вдруг Неккер и подпер рукой подбородок. – Посмотри-ка на меня: разве я не стал похож на короля?

Барт растерялся и не знал толком, что ему отвечать, он решил, что мейстер пьян и желает, чтоб ему польстили. Он вспомнил и необычайное поведение своего господина в Париже, где Неккер против всякого обыкновения каждую ночь напивался до бесчувствия, и притом в самой дурной компании. Неужто сопутствующая ему удача, благосклонность короля и полнота таинственной власти, которой он пользовался, ударили ему в голову? Даниель просто не понимал его.

– Может быть, мейстер, – ответил он, запинаясь, – пожалуй, глаза, лоб… и уж конечно, разум…

– Ну а теперь, куманек? – проговорил Оливер, великолепно подражая звучному грудному голосу Людовика, оттопырил губы, с помощью пальцев выгнул крючком костлявый свой нос, слегка свернув его на сторону, и поднял правую бровь, как это делал король.

– Ради бога, мейстер, – прошептал Барт, испуганно озираясь, – будьте осторожны, мы не одни!

– Наплевать! – расхохотался Оливер и продолжал пить.

Было уже совсем темно, когда мейстер со своими людьми въехал в Амбуаз. И снова Оливер остановился у какого-то городского трактира, слуг с лошадьми он не отправил во дворец, а оставил их ночевать тут же, на постоялом дворе, сам же в сопровождении изумленного Даниеля подошел к пустынной стойке.

– Мейстер, – пытался урезонить его Барт, – нам и во дворце дадут вина. А ведь вы госпожу Неккер уже много недель не видали!

Но Оливер сел и сделал вид, что не слышит. Он ударил ладонью по столу и потребовал лучшего вина и закуску. Он ел, пил и не говорил ни слова. Даниель беспокойно разглядывал его серое, угрюмое лицо.

– Разве вы, мейстер, не собираетесь сегодня во дворец? – спросил он.

– Сам еще не знаю, – коротко ответил Оливер и снова погрузился в апатию.

– Король, пожалуй, уже не ждет вас сегодня, – сказал усталый Барт.

Неккер посмотрел на него внимательно. По лицу его блуждала горькая усмешка.

– Конечно, конечно, – захихикал он вдруг, – король меня уже, конечно, не ждет сегодня. Я это знаю. Разве тебе не известно, – добавил он таинственным тоном, – разве тебе не известно, Даниель, что я – дьявол и что дьявол сидит в короле? Я мог бы сказать иначе: мое «я», находящееся в короле, уж не ждет сегодня меня, нечистого. Понимаешь?

Глаза его горели, как в лихорадке. Он перегнулся через стол и схватил Барта за руку:

– Понимаешь. Даниель?

Барт раздраженно и озабоченно сказал:

– Вы пьяны, мейстер.

Оливер еще больше перегнулся вперед и тряс Барта за плечи.

– Дурак ты, дурак, – прошипел он, – как ты меня мучаешь! Вот в том-то и все дело! Когда я здесь пьян, то мое «я», которое сидит в короле, тоже, пожалуй, пьяно. И быть может…

Он привстал, обхватил Даниеля за плечи и прошептал ему на ухо:

– И быть может, я сейчас лежу рядом с Анной, Даниель, быть может, я сам себе мешать не желаю!

– Ради всех святых, мейстер! – крикнул Барт в отчаянии и попытался освободиться из железных объятий Неккера. – Вы помешались! Это Господь вас карает! Мейстер, дайте мне помолиться за вас! Оставьте меня!

Но Оливер держал его так крепко, что гигант не мог вырваться.

– Нет, Даниель, – простонал он, – нет, не молись за меня! Господь меня покарает, но на другой лад. Пойми это! Помоги мне! Верь мне!

В его мольбе было столько душевной муки, что даже неотесанный и грубый слуга был потрясен и почувствовал к нему нежность.

– Да, милый мейстер, – сказал он ласково, – я вас понимаю.

Оливер без сил опустился на сиденье, руки тяжело легли на стол, голова упала на руки. Молча, с закрытыми глазами просидел он так долгое время. Даниель уже решил, что он спит, и хотел встать, чтобы приготовить постель, но Неккер снова потянулся за вином. Барт остался сидеть, ожидая, что будет дальше. Оливер раскрыл глаза, поднял кружку к губам и залпом выпил все до дна.

– Нет, Даниель, – сказал он вдруг спокойно и решительно, – я все-таки решил помешать.

Он встал, бросил на стол золотой и вышел из трактира уверенными, быстрыми шагами. Барт шел за ним по пятам, так как думал, что мейстер пьян, может упасть на улице и расшибиться. Но Оливер был, по-видимому, трезв, он шел по замерзшей земле короткими твердыми шагами, не сбиваясь с дороги, не глядя по сторонам, и без малейших колебаний свернул на потайную тропинку, окаймленную капканами, волчьими ямами и самострелами, по которой и днем идти было небезопасно. Он ни слова не говорил своему спутнику и лишь хрипло восклицал «Ле Мовэ!» («Нечистый») всякий раз, как гремящий латами патруль преграждал ему дорогу. Недоброе это слово отворяло ему все двери и все ворота.

Он шел все скорее, скорее, прыгая через четыре ступеньки, несся бегом по коридорам, добравшись до своей квартиры, он отослал пыхтящего Даниеля спать и с бешено бьющимся пульсом остановился у дверей своей спальни. Он с шумом скинул тяжелые сапоги, вытер пот со лба и прислушался. Но ему слышен был только хрип в собственной груди. Он громко закашлялся, задвигал стульями, сбросил с себя оружие, так что оно зазвенело о кирпичный пол. Ничто не шелохнулось кругом.

Он тихо позвал, а затем стал звать все громче и громче:

– Анна! Анна! Анна!

Он закричал во весь голос:

– Анна!

Ничто не шелохнулось. Он снял со стены факел и с горькой улыбкой отворил дверь. С этой улыбкой он вошел в спальню. Постель жены была нетронута. Платья были разбросаны там и сям. Баночки с притираниями и серебряные флаконы стояли перед зеркалом раскрытые – ими только что пользовались. В воздухе пахло амброй, мускусом, миндалем. Оливер вдохнул знакомые ароматы, тихонько провел рукой по полотну подушки, словно то было лицо Анны, и стал смотреть на свою нераскрытую постель, по-прежнему улыбаясь. И он покинул спальню. С факелом в руках скользил он, словно призрак, по переходам и галереям дворца, по лестницам, мимо недвижных, усталых гвардейцев, поспешно кланявшихся любимцу короля, через дежурную комнату шотландцев, охранявших жилые королевские покои. Сонный офицер вскочил с койки и услужливо доложил заплетающимся языком:

– Его величество еще работает.

Неккер кивнул головой и подошел к двери кабинета. Он тихо постучал условным стуком, ему одному известным, – один долгий удар, два кратких, – и так три раза подряд. Никто не ответил. Дверь была заперта, Неккер осторожно открыл ее своим вторым ключом. Горница была пуста, потайная дверь на винтовую лестницу отворена, сверху доносился заглушенный смех.

Оливер поднялся на цыпочках по лестнице, медленно ступая, останавливаясь на каждой ступеньке. Вот он уже у двери. Ему слышны циничные возгласы Людовика и нежно стонущий шепоток Анны:

– Оливер!.. Оливер!..

Он прижался лицом к двери и впился зубами в занавеску. Так стоял он долгое время. Затем он выпрямился, напружился весь, стиснул зубы и постучал в дверь тем условным стуком, которым только он один мог стучать, – один долгий удар, два кратких, – и так три раза подряд.