Текст книги "Дьявол"

Что же до династического плана Неккера, ради которого потребовалось бы отпустить Карла на известный срок и призвать на супружеское ложе королеву – старую, совсем уже чужую женщину, – то король ни единым словом, ни единым жестом не давал еще повода думать, что может на это согласиться. Оливер знал, что почти все эти ночи Людовик провел с Анной.

Анна сидела за пяльцами; она подняла бледное лицо, когда вошел Оливер. Ее черты слегка заострились, губы словно стали тоньше от невысказанных мыслей. В уголках рта появились тонкие, горькие складки, какие бывают у людей, прежде любивших смеяться, а теперь одиноких и безрадостных. Она принадлежала к женщинам, которые не умеют плакать, поэтому тени под слегка затуманенными глазами не носили следов слез и не старили ее, а, напротив, – в противоположность чистому, целомудренному рту – придавали ее лицу что-то развратное.

Оливер холодно и учтиво поцеловал у нее руку.

– Чего ты хочешь, Анна? – спросил он, скользнув по ней взглядом.

– Спасибо тебе, – сказала она тихо, глядя на него большими, широко раскрытыми глазами, – спасибо тебе, что ты так скоро пришел, Оливер. Я, собственно, ничего не хочу. Меня лишь мучит что-то вроде надежды, Оливер.

Неккер криво улыбнулся.

– Ты что ж… надеешься родить дофина? – грубо спросил он.

Она опустила глаза и печально проговорила:

– Я надеюсь, что ты ко мне вернешься, Оливер.

Неккер сурово, без единого слова покачал головой и повернулся, чтобы уйти. Анна покорно склонила голову и обняла руками колени. И она не подняла головы, когда закричала ему вслед:

– А он этого боится!

Оливер, весь взбудораженный, остановился: неужели Людовик сам сказал ей это? Значит, самых сокровенных своих мыслей Людовик не таит от нее, – мыслей, которых ему, Оливеру, не решается поверить? Неужто любовь эта становится опасной?

– Чего он боится? – кинул Оливер через плечо.

– Что ты, советуя ему, думал обо мне, хотел меня вернуть… хотя….

Она запнулась, боясь сказать слишком много.

– «Хотя»?.. – настойчиво переспросил Оливер.

Она торопливо зашептала:

– Хотя ты и сказал ему, что он может ни в чем не изменять привычек своей частной жизни.

«Буквально мои слова! – удивился про себя Оливер. – У него нет тайн от нее, но он скрытничает со мной!» Оливер снова обернулся к Анне.

– Его боязнь так же необоснованна, как и твоя надежда; теперь ты это знаешь, Анна, – сказал он сурово. – То, что я советовал ему, я советовал честно. Ты не будешь его удерживать, Анна?

Она не глядела на него.

– У меня нет на это права, – просто отвечала она, – но видишь ли, Оливер. – Она говорила все медленнее. – Он, кажется, очень меня любит и… думается мне, всякая другая женщина ему противна… И он, пожалуй, не сможет…

Оливер прикусил губу. Это было как раз то, чего он боялся. Горькие воспоминания охватили его: разве сам он, обладая Анной, помышлял о другой женщине?

– Ты сегодня ночью у него? – спросил он, отвернувшись.

– Да.

– Я приду с ним вместе в башню, – сказал он. – Устрой так, чтобы ты могла слышать наш разговор.

– Да, – сказала она и протянула ему руку. Он холодно и вежливо склонился над ней и пошел к двери.

На пороге он сказал:

– Хорошо было бы, Анна, если бы ты заболела на то время, когда здесь будет королева.

– Я охотно заболею, Оливер, – прошептала она.

Был канун отъезда новопожалованного герцога Гиеньского. Акт инвеституры[48]48
  Инвеститура – а) в Западной Европе в эпоху феодализма юридический акт и церемония передачи вассалу феода, сана и др.; б) обряд введения в должность епископа или аббата, получающих верховную власть над населением и право на доходы.


[Закрыть] заканчивался помпезным пиршеством. В этот вечер принц Карл благодаря вину, бесконечным тостам и поздравлениям стал настолько беззаботен, что даже решился смеяться и болтать. Легкое опьянение помешало ему заметить, что король становился в течение вечера все сдержаннее и нелюбезнее. Но Оливер отлично знал, какие мысли роятся в мозгу Людовика и бороздят морщинами его лоб. То резкий взгляд из-под полуопущенных век, то резкое слово Людовика давали Оливеру заметить, что судьба Карла все еще не решена, что король откладывает окончательное решение на эту последнюю ночь. Оливер приготовился к бою.

В полночь, по окончании пиршества, король сам приказал Оливеру следовать за ним в башню. Там Людовик после минутной нерешительности открыл потайную дверь и поднялся по витой лестнице. Изумленный Неккер остался ждать; король впервые так неприкрыто сознался в том, что Анна здесь. Скоро Оливеру послышались голоса обоих, а затем – через несколько секунд – шаги короля, спускавшегося по лестнице. Оливер слегка усмехнулся, когда Людовик вошел в комнату и затворил за собой потайную дверь.

– Государь, – сказал мейстер, – у нас с вами одно общее желание: я, со своей стороны, тоже просил госпожу Неккер присутствовать при нашем разговоре.

Король опешил, затем рассмеялся и крикнул:

– Войдите, сударыня!

Оливер тотчас же открыл потайную дверь.

Анна стояла в дверях, застыв в испуге и замешательстве, с распущенными волосами, завернувшись в опушенный мехом ярко-красный шелковый плащ, в ватных туфельках на босу ногу.

– Войдите, сударыня, – повторил король с тонкой улыбкой и галантно пододвинул ей свое тяжелое кресло у письменного стола. – Мы оба, я и Оливер, пожелали совершенно независимо друг от друга, чтобы вы были свидетельницей нашего разговора, поэтому вам нечего больше прятаться. Займите подобающее вам место.

Анна слегка повела плечами и прошла мимо обоих мужчин мелкими шажками и опустив голову. Оливер не глядел на нее.

Она села в кресло властелина, бледная, как мрамор, в пламенеющей одежде, и эта бледность лица, яркость ткани и величие трона составляли сложную гармонию, оттеняли ее манящую и необычную красоту. Она сидела прямо, не прислоняясь к спинке, сложив руки на коленях. Голова была слегка опущена. Она смотрела прямо перед собой.

Король прислонился неподалеку от нее к большой, тяжелой укладке. Оливер остался стоять около раскрытой потайной двери.

– Говори, друг, – просто сказал Людовик. – Ведь ты знаешь, что нужно обсудить.

Оливер покачал головой.

– Я знаю, – произнес он четко, разделяя слова, – нечто, что не подлежит уже обсуждению: принц Карл, живой и невредимый, завтра покинет Амбуаз.

– Ты отлично знаешь, – задумчиво проговорил король, – что я как раз об этом хотел с тобой говорить. В последние дни я потратил на этого несчастного выродка больше времени, чем стоит вся его никчемная жизнь. Он может мне повредить. И он повредит мне. Д’Юрфэ тотчас же начнет плести сеть своей интриги через Бретань и Нормандию к герцогу Бургундскому и через клику Немура – Арманьяка – к Испании. Год – это долгий срок, Оливер. А вот если бы в течение четырех недель у меня явился законный повод объявить Гиень коронным доменом и занять ее войсками, то вся эта сеть была бы порвана раз и навсегда.

– Государь, – серьезно и строго ответил Оливер, – через час после отъезда Карла вы отправите гроссмейстера с войсками на юг, чтобы отобрать у Арманьяка область Руэрг. Тогда Гиень будет и с востока и с юга зажата между вашими землями. Нормандия и без того ваша. В течение этого года принц Карл будет сидеть смирно, а остальных фрондеров вы сумеете устранить. Проверьте себя, государь, убедительны ли для вас самих ваши доводы?

Король молчал. Оливер продолжал быстрее:

– И еще, государь: в вашем распоряжении всего десять часов. Кто даст вам в течение этого времени законную возможность объявить Гиень коронным доменом?

Людовик молчал. По лицу Оливера скользнула улыбка.

– Ваша совесть не позволит вам этого, государь, – сказал он тихо, – потому что ваши мотивы ничего общего не имеют с политической необходимостью и с судьбой страны. – Он сделал два шага по направлению к королю.

– Ваша совесть не допустит убийства, государь. И меньше всего на свете из-за женщины.

Людовик отстраняюще поднял руку; лицо его выражало боль. Анна не шевелилась. Оливер подошел к королю вплотную.

– Король, – отчеканил он, – не смеет выходить за пределы своей совести, так же как Балю не смеет выйти из своей клетки. Совесть должна быть тверда, как железные прутья, государь. И она говорит вам, что не Карл и не фронда представляют сейчас опасность для государства и для вас, но женщина, которая здесь сидит.

Он указал на Анну, не глядя на нее.

– Совесть заявляет вам, что альков не должен иметь ничего общего с политикой, в противном случае он становится опасен!

Анна не шевелилась. Король смотрел на нее, слегка отступив в сторону. Глаза Людовика были неспокойны. Неподвижность Анны мучила его. Он пожал плечами и задал странный вопрос:

– Почему я вас не защищаю, сударыня?

Анна подняла тихое свое лицо и попыталась улыбнуться, обнажив зубы, но улыбки не вышло. Она сказала очень тихо, как будто издалека, слегка качая головой:

– Ему нужно так говорить… Он больше не хочет меня.

– Я знаю, – прошептал Людовик смущенно, – я это знаю…

Оливер медленно отступил назад, к стене. Он не хотел показывать своего страдающего лица. Но король искал его глазами.

– И ты будешь угрожать Анне, если я не захочу повиноваться, Оливер? – внезапно спросил он.

«Неужто он все-таки видит мое лицо? – подумал Неккер. – Неужто я все-таки слаб?» И серьезно ответил:

– Короли не повинуются! Король завтра пошлет курьера к ее величеству. Никто не станет его удерживать.

– Никто, – тихо повторила за ним Анна.

Людовик с воплем вскинул руки к небу:

– Несчастный я человек!

Он быстро поднял голову, словно изумляясь собственному голосу, и услышал голос Оливера, так похожий на его собственный:

– И человек повинуется королю!

Анна встала, словно слова эти были приказанием встать. Маленькими шажками прошла она мимо Людовика и Оливера, стоявшего около потайной двери и не глядевшего на нее. Уже не видно было яркой ее одежды, слышалось лишь легкое постукивание каблуков по ступенькам. Мужчины больше не говорили между собой и не глядели друг на друга. Оливер поклонился и вышел. Когда замер звук его шагов, Людовик открыл потайную дверь и поднялся по лестнице.

Глава 3. Супруги

Шарлотта, сорокадвухлетняя королева, была тихой, рано состарившейся женщиной, примирившейся с безрадостной долей. По природе своей она не отличалась кротостью и податливостью; горячая, гордая кровь отца и Анны Кипрской играла в ней, когда она сочеталась браком с Людовиком; в первые годы супружества ее часто тянуло к сопротивлению, к противоречию, но очень скоро жизненные ее силы были сломлены в неравной борьбе с жестоким и превосходящим ее в умственном и духовном отношении супругом. Король женился на ней, когда был еще дофином; ему, непокорному сыну Карла VII, нужна была дружба могущественного савойского соседа. Достигнув трона, безошибочно зоркий Людовик нашел в молодом миланском герцоге Сфорца[49]49
  Сфорца – династия миланских герцогов в 1450–1535 гг.


[Закрыть] более надежного и жизнеспособного союзника и круто повернулся спиной к Савойе. Вечная вражда с любимым отцовским домом подточила силы и здоровье Шарлотты; сознание собственной беспомощности, невозможности кому-либо помочь, что-либо предотвратить отдалило ее от людей. Коварные замыслы против ее семьи и ее родины ежечасно ковались тут же, рядом с нею; люди, окружавшие ее, еле скрывали свою к ней ненависть, сама же она никогда не смела показать, насколько они ей ненавистны; каждый час приносил новые муки оскорбленной гордости; все это состарило ее раньше времени. Одиноко жила она в своем Туренском замке; душевные силы убывали, она становилась все молчаливее и тише. Когда родного ее брата бросили в каземат, у нее не нашлось уже больше слез.

Физическое отдаление, в котором король держал ее целых пятнадцать лет, было наименьшей из горестей ее тяжкой жизни. Опустошенное шестью годами его необузданной и жадной страсти, истощенное многочисленными родами тело ее просило покоя и только покоя. Чувственность вспыхивала все реже и реже и скоро совсем замерла среди однообразия медленно текущих дней. Единственный сын и две дочери – самые любимые – умерли детьми; осталось еще две дочери: старшая была умна, холодна, энергична, красива; младшая – умна, холодна, безобразна и робка; обе они не любили мать и были ей бесконечно чужды. И это представлялось религиозному чувству Шарлотты естественным и необходимым завершением всей страдальческой ее жизни на земле.

Приказание короля удивило Шарлотту. Удивило не то, что он звал ее, а то, что звал именно в Амбуаз. Каждый год происходили торжественные въезды, приемы, придворные празднества и молебны, при которых ей по церемониалу полагалось присутствовать; ни она, ни король не любили неизбежной в этих случаях парадной официальности. Впрочем, Людовик и на людях не стеснялся выказывать свое пренебрежительное к ней отношение. Однако в Амбуазе она давным-давно не была. Расставшись с нею, король не допускал ее в замок, где протекала его личная жизнь и повседневная работа. С годами, когда подозрительный Людовик стал все больше и больше времени проводить в своем укрепленном замке, нерасположение к королеве превратилось в полное отчуждение и глубокое равнодушие; личные сношения прекратились между ними совершенно, так что резиденция его и повседневная жизнь были ей незнакомы, далеки и чужды. Когда она нужна была как представительница королевского сана, он вызывал ее в Париж, в Орлеан, Тур, Реймс, Лион – на очередные подмостки монархической сцены – и тотчас же, по миновании надобности, отсылал ее прочь. В свой дом он не пускал ее, о его мыслях, чаяниях и интересах она не имела ни малейшего представления. Она всегда была послушна долгу и являлась, куда он приказывал, чтобы в течение нескольких минут постоять или посидеть в чуждой пышности рядом с носителем чуждого величия, а затем снова одиноко и тихо жить, ни на что не жалуясь и ни о чем не спрашивая. Так и тут: она повиновалась, уже заранее зная, что не разомкнет тонких губ, не выкажет своего удивления. А удивляться было чему: ведь она вступила в дом Людовика!

Ее встретил не король, а Жан де Бон, попросивший извинить государя: он-де чрезвычайно занят важными делами и освободится только к вечеру. Затем Бон проводил королеву и дам ее свиты в предназначенные для них покои, тщательно отделанные и заботливо обставленные. Ни словом не обмолвился он о том, для какой цели вызвана королева и сколько времени она здесь пробудет; исподтишка наблюдавшая за ним Шарлотта так и не могла решить, знает ли он сам что-либо об этом или нет? Он с прирожденным радушием оказывал ей знаки почтения и внимания, но на толстом лице его ничего нельзя было прочесть.

Людовик не был занят делами. Со времени отъезда брата он заперся у себя в башне, никого не впуская, кроме Оливера, и вел с самим собой тяжкую, жестокую борьбу. То были жуткие дни, двор трепетал перед невидимым властелином, на высшие правительственные органы дождем сыпались из ненавистной башни приказы об арестах, взысканиях, смещениях с должности. Когда этот человек встречался лицом к лицу с какой-либо внешней силой или внутренней страстью, которую ему не удавалось еще привести к повиновению, он неизменно уединялся от всего мира; так поступил он и на этот раз. Мучительно страдая от неверия в собственные силы, он доводил внешние проявления самодержавной воли до степени подлинной тирании. А боролся он с неведомым дотоле врагом – с мощью собственного чувства; он знал, что должен побороть его во что бы то ни стало, в то же время по какой-то странной, болезненной ассоциации представлений безумно боялся внезапного наступления старческого бессилия. И вот в перерывах между припадками тоски он лютовал как никогда, забрасывая притаившийся в страхе двор и доведенную до отчаяния страну доказательствами непреклонного и нерушимого самовластия. Оливер, которому легко было бы предотвратить слишком явный произвол, смягчить самые грубые, самые капризные выходки расходившегося властелина, ни во что не вмешивался. Вся внутренняя борьба протекала на его глазах, он знал, в чем дело, и понимал, что Людовику нужна отдушина.

Эти дни были жуткими и для короля. В тот вечер, когда уехал Карл и уже были отправлены курьеры к гроссмейстеру и королеве, Людовик сидел с Оливером в кабинете; он молчал, снедаемый тайным беспокойством, и в мозгу его вертелся один лишь вопрос: почему Анна не идет?

Новое препятствие, ненавистное, но неизбежное, возникшее теперь на пути его любви, сделало эту любовь бесценной, единственной, неизбывной; страсть к Анне, неукротимая потребность утолить ее сейчас, сегодня, причиняли ему почти физическую боль. Он больше не мог выносить каменного лица Неккера. К тому же он уговорил себя, будто присутствие Неккера мешает Анне прийти, и потому скоро отпустил его. Оливер молча поклонился и взглянул еще раз на Людовика; взгляд этот показался королю безжалостным, в нем читалось страшное «нет»! Король вздрогнул. Воцарилась гнетущая, душная тишина. Людовик стоял с открытым ртом и тяжко дышал, озираясь вокруг. Почему она не идет? Все предметы, казалось, нарочно лезут ему на глаза, лезут тихо, деловито, жестоко. И весь мир вокруг него был безжалостен до богохульства. Одиночество и тоска почти лишали его рассудка. Он подошел к зеркалу, чтобы увидеть человеческое лицо, и вздрогнул: вместо прекрасного образа возлюбленной, витавшего в его мыслях, на него глядела уродливая маска старика, вся в морщинах и складках. Он отпрянул, корчась от отвращения, он взывал, он молил об утешении, о какой-нибудь спасительной лжи. И утешение чудесным образом нашлось. Он стал рассматривать свои руки: белые, тонкие, с точеными пальцами, они были очень хороши и необыкновенно породисты. Он поднял их, как бы отделяя от несчастного стариковского тела, вытягивал их, выгибал перед зеркалом, радуясь прелестному отображению. Но игра эта не могла продолжаться долго. Пробил какой-то поздний час. «Неужто не придет?» – спрашивал он себя, бессильно опуская руки. Он вспомнил прошедшие вечера, счастливые вечера… Он приходил в это же время и знал, твердо знал, что Анна там, наверху, над темными балками потолка. Ему снова нужна была спасительная иллюзия, нужно было хоть на минуту уверить себя, что она, быть может, пришла, что она уже наверху… Он отодвинул панель, он, улыбаясь, как дитя, стал медленно-медленно подниматься по витой лестнице, он тихо приподнял портьеру… Наверху было пусто. Здесь царила безжалостная каменная тишина. Все вещи, тона материй, даже самый свет, матово падающий с потолка, стали бездушными, мертвыми. Людовик тупо прислонился к стене, не в силах даже связать воспоминания о возлюбленной с тем, что его здесь окружало. «Неужто она была здесь когда-нибудь?» – спрашивал он себя снова и снова. Все было пусто кругом. Король отступил назад и медленно опустил портьеру. Он спустился по лестнице, тяжело сгибая колени. С потухшим взором запер он потайную дверь и сел на троноподобное свое кресло, которое, казалось, слишком велико было для него. Он сидел, как сидят старики: плечи были опущены, он весь сгорбился, руки болтались между раздвинутыми коленями. Так сидел он, понурив голову, – долго ли, коротко ли – он и сам не знал.

Вдруг мысль, промелькнувшая в мозгу, заставила его сорваться с места. Он сжал кулаки, бросился к бронзовой чаше и поднял молоточек, чтобы вызвать дежурного гвардейца. Но бросил молоточек обратно в кожаную сумку, покачал головой, вылетел из комнаты и понесся вдоль галереи так, что от его факела дождем сыпались искры; у дверей опочивальни он оттолкнул прочь оторопелого гвардейца-шотландца, поспешил в гардеробную и остановился как вкопанный, тяжело дыша, дрожа всем телом, около каморки, в которой обычно спал Оливер, если не ночевал ни у себя дома, ни в комнате короля. Людовик нерешительно взялся за ручку двери. Неужто и здесь никого нет? Неужто и здесь разочарование? Великий боже! Неужто эта злосчастная ночь жаждет крови? Он закрыл глаза и повернул ручку. Дверь приотворилась. Он услышал ровное дыхание спящего. Он улыбнулся и открыл глаза. Оливер спокойно лежал на узкой железной кровати; руки были закинуты за голову, как всегда.

– Нет, нет, нет… – И Людовик тихо затворил дверь. – Он не у нее.

Король вернулся в свою опочивальню и только тут ощутил невероятную усталость. Ни одной мысли не было в голове. Он смог уснуть.

На другой вечер предстояло то же самое – пережить то же одиночество и ту же муку. Об этом Людовик не мог и помыслить.

– Останься, останься! – крикнул он, когда Оливер встал, чтобы уйти пораньше. Мейстер снова опустился на табурет; он глядел на короля. Людовик не мог уже больше бороться с потребностью поговорить об Анне. В течение всего дня он не решался на это, он даже не посылал к ней Жана де Бона. Утром и днем, когда дух его был свеж и мысли ясны, он отлично сознавал, зачем Неккер разъединяет их и почему это нужно. Но сейчас, перед наступлением ужасной ночи, он обессилел и сдался.

В Оливере вспыхнула жалость, и он сказал:

– Продержитесь эти несколько дней, государь.

Людовик смиренно глядел на него:

– Она и сегодня не придет, друг?

– Нет! – сказал Неккер, решительно и серьезно.

Король вскочил и схватил его за плечи.

– Мне бы только увидеть ее, – молил он, – только увидеть!

Оливер покачал головой.

– Если вам так будет легче, государь, – проговорил он, – то скажите себе, что она больна.

Людовика трясло, как в лихорадке. Он опирался на руку Неккера.

– Я страдаю, – застонал он. – Оливер, я страдаю!

– Нужно перестрадать, государь, – тихо молвил Неккер. – За ваше страдание я вас люблю.

Он остался на ночь у короля и успокоил его тихими, ласковыми речами. Король смог уснуть.

Реакция наступила в день приезда королевы, когда Шарлотта была уже во дворце и терпеливо дожидалась появления Людовика. Король внезапно и резко приказал Жану де Бону дать понять государыне, что срочные и важные дела требуют его, Людовика, присутствия в Париже и что он покорнейше просит ее завтра же утром возвратиться в свою резиденцию.

– Надеюсь, вы понимаете, сеньор, – спокойно и без тени колебаний обратился Оливер к придворному, – что его величеству было угодно пошутить.

– Я и не думаю шутить! – закричал Людовик и ударил по столу кулаком.

– Я позволю себе вернуться через четверть часа, чтобы еще раз выслушать приказание вашего величества, – ловко нашелся Жан де Бон и быстро вышел из комнаты. Оливер подошел к королю.

– Если вы не шутили, государь, – сказал он холодно, – то это не король приказывал.

Людовик сжал кулаки.

– Король приказывает! – завопил он. – Что же, мне больше не повинуются?

Оливер отступил назад, поклонился.

– Король приказывает, – тихо сказал он, – ему повинуются. Король обрекает на смерть человека, ему повинуются.

Людовик завопил:

– Оливер! Оливер! Нет! Нет!

И снова разбитым голосом прошептал:

– Как я страдаю, друг, как я страдаю!

Неккер склонился к его руке.

– Не король страдает, человек страдает, – сказал он еле слышно. – Помните об этом страдании, когда вы снова почувствуете себя королем.

Наступила тишина.

Возвратился Жан де Бон; он молча стоял и ждал. Людовик раздумчиво глядел на него.

– Мне угодно было пошутить, сеньор, – сказал он наконец.

Наступил вечер. Шарлотта тихо и принужденно беседовала со своими дамами. Непривычная близость Людовика давила ее. Присутствие ее в этих чуждых покоях было для нее тяжелой загадкой. Беседа замерла. Государыня сложила руки и закрыла глаза. Ее лицо, которое, вероятно, было когда-то привлекательным, теперь расплылось и стало грубым. Изборожденный горькими складками, искусственно увеличенный лоб, согласно давно прошедшей моде середины столетия, массивно и неженственно высился над маленьким плоским носом, над тусклыми, слегка навыкате, глазами. Неумеренное употребление косметики, приготовленной на сулеме, испортило кожу лица, горе и годы не поскупились на морщины. Многочисленные роды и сидячий образ жизни лишили тело упругости; она потяжелела и обрюзгла.

Шарлотта тихо вздохнула, печально подняла выбритые, подведенные тонкой черной чертой брови. Одна из фрейлин захотела развеселить государыню, взяла лютню и стала наигрывать мелодию, которую та любила. Шарлотта кивала в такт головой и тихо подпевала… Дверь отворилась. Песня оборвалась. На пороге вырос паж и возгласил:

– Король идет!

Придворные дамы встали. Шарлотта возбужденно и поспешно оправляла тяжелые складки платья; она сидела очень прямо и с горькой улыбкой глядела на дверь. Людовик вошел быстрыми шагами, снял обтрепанную шляпу и небрежно, как бы мимоходом поцеловал ей руку. Одно мгновение они пристально глядели друг на друга. В глазах их отражалось изумление: они показались друг другу бесконечно постаревшими. Короля, по-видимому, оскорбил этот взгляд. Он надменно откинул голову и очень нелюбезно сказал придворным дамам:

– Mesdames, будьте добры оставить меня наедине с ее величеством.

Они ушли с почтительным поклоном. Король не спускал глаз с ковра, на котором стояло кресло Шарлотты. Он стиснул губы и громко, тяжко дышал. Он не говорил ничего. Это молчание, эта мука на его лице, этот опущенный взор были так необычны, что королева совсем растерялась. Колени ее дрожали под тяжелой парчой. Она мучительно закашлялась. Людовик быстро поднял на нее взор и стал рассматривать ее с беспощадной и загадочной доскональностью: взгляд его медленно скользил по ее волосам, глазам, носу, рту, шее, груди и остановился на ее животе. Он ничего не говорил, он только сжимал губы. Шарлотта вся горела от стыда. Она не знала, зачем его взгляд раздевает и одновременно уничтожает ее. Она не знала, зачем он так глядит на нее, зачем он оскорбляет ее тело, которое ведь ему уже не принадлежит. Она больше не могла этого вынести, она подняла плечи беспомощным девическим движением.

– Государь… – взмолилась она.

Король поднял глаза. Лицо ее было влажно и блестело, по нему пошли от волнения красные пятна. Под глазами, еще более обыкновенного вылезшими из орбит, набухли мешки.

Она была сейчас так безобразна, что Людовик резко отвернулся и инстинктивно забаррикадировался стулом. Шарлотта униженно опустила голову. Он тряс резную тяжелую спинку стула, словно лишь мускульным усилием мог заставить себя говорить. Наконец он хриплым голосом начал:

– Вы, Madame, вероятно, удивляетесь тому, что я попросил вас прибыть сюда. Речь идет о… речь идет о… об одном решении…

Человек этот, которому слово было так же послушно, как любой из подданных в его стране, человек, дух которого не знал неразрешимых задач и недостижимых целей, беспомощно барахтался, запнувшись после двух бессвязных фраз: отвращение сковывало язык.

В каждый нерв грозно ударяло растущее «не могу!». Оно отдавалось во всем теле, в каждом биении сердца, гремело в мозгу. Он поднял массивный стул, ухватившись за резьбу, и покраснел от натуги.

– Я рада… рада видеть вас, ваше величество, – запинаясь, прошептала Шарлотта.

Король с треском опустил стул на место и, уничтоженный, простонал те три слова, какие только еще и были в его мозгу:

– Я… не… могу…

Шарлотта глядела на свои сложенные руки; в ее глазах стояли слезы. Плечи ее дрожали. Что это за новая, нежданная мука? Она не понимала и не решалась спросить. Видя, что Людовик держит голову руками, она лишь прошептала после долгого молчания:

– У вас какая-нибудь забота, государь?

Король не обратил внимания на вопрос. Он выпрямился, словно приняв какое-то решение.

– Madame, – тихо произнес он, – у меня есть верный слуга, близкий, родной человек. Я пошлю его к вам, и вы его выслушаете. Есть вещи, Madame, о которых трудно говорить. Я не могу сказать их вам, но он пусть скажет. Обождите несколько минут и будьте одни. Простите меня.

Он вышел поспешно и с поднятыми плечами. Шарлотта отгоняла от себя назойливые мысли и вопросы; голова ее болела. Она, согнувшись, сидела, глядя в пол на разостланный у ее ног чудесный персидский коврик и на нежную гамму тонов – розовый, кремовый, зеленый, алый на темно-синем фоне, на орнаменты в виде деревьев, переплетенных между собой ветвей, листьев, почек, цветов, плодов; воистину ее бедные глаза видели только одно это и пропускали мучительные минуты ожидания сквозь чарующую призму.

Затем в дверь тихо постучали. Шарлотта ничего не сказала, а только кивнула головой, словно незнакомец, стоявший за дверью, мог услышать этот кивок. И он, видимо, услышал; дверь тотчас же отворилась. Королева вся встрепенулась и подняла глаза. Вошел худощавый человек с рыжими, тронутыми сединой волосами и бледными, острыми чертами лица; он низко поклонился, быстро выпрямился и приблизился уверенной походкой человека, несущего важное решение. На расстоянии двух шагов от Шарлотты он остановился и окинул ее прямым, ясным взглядом.

«Совсем его глаза», – подумала она, и мысль эта странным образом ее растрогала; однако она стала спокойнее.

– Я слушаю, сеньор, – просто сказала она.

Оливер опустил голову и провел рукой по лбу и вискам. Он внутренне вовсе не был так тверд, как хотел показать. Он только что видел измученное лицо короля, слышал его «не могу!» и был потрясен. А тут еще заболела Анна, заболела, прежде чем он успел прибегнуть к флорентийской склянке, и симптомы этой болезни были очень-очень подозрительны. Неужто он недооценил силу того чувства, которое перешло от него к Людовику? И неужто он недооценил его, выступая, хоть и подсознательно, в роли мстителя, – что еще хуже? А главное, ощущает ли он хоть малейшее желание, чтобы все шло так, как идет, или чтобы все было не так, а по-иному? Только что, оставив короля, он отрицательно покачал головой. Все эти вопросы были лишними, ненужными, даже вредными; ведь они манили мысль назад, к прошлому, заставляли вспоминать о себе самом, а это опасно. И кто такой Оливер? Входя к королеве, он улыбнулся: Оливер сейчас во всех отношениях король.

– Моя задача не легка, – начал он ласково и спокойно, – но ваша тяжелее, всемилостивейшая государыня. Не смотрите на меня как на постороннего, но как на человека, призванного говорить от имени нашего высокого повелителя, как на человека, который так ему близок, что может сказать за него все самое значительное и важное и вместе с тем произнести все то сокровенное и интимное, чего такт не позволяет высказать его величеству. Смотрите на меня как на врача, которому самое строгое целомудрие не препятствует показать наготу.

– Я не смотрю на вас как на постороннего, – тихо ответила она и улыбнулась смущенно, – но я не нуждаюсь во враче, сеньор.

– Как знать, – молвил он, – ведь можно врачевать души, можно врачевать отношение человека к человеку. Я говорю от имени вашего царственного супруга, как человек, которому все известно и который имеет право так говорить. Ваша супружеская жизнь тоже не нуждается во враче, всемилостивейшая государыня?

Шарлотта сильно побледнела, щеки ее дрожали. Она сжала руки, медленно и безнадежно качая головой.

– Не знаю, – проговорила она дрожащим голосом, – я думаю, что для моей супружеской жизни лекарства нет. По этому моему ответу, сеньор, – добавила она уже твердо, с царственным величием в осанке, – вы можете судить о моем к вам доверии. Ведь вы не хотите меня оскорбить, я знаю. Говорите прямо и откровенно.