Текст книги "Собаки Европы"

Окурки были короткие, как гильзы, чёрные, примятые на обожжённых концах, и каждый заканчивался золотым фильтром, прикушенным да наслюненным – да не кем-то там, а нездешним, крепким, военным человеком. Молчун поднёс окурки близко-близко к своим вдруг ставшим почему-то мокрыми глазам, глубоко втянул в себя запах – такой пронзительный и такой тонкий… Не было в Белых Росах ничего подобного, никогда он ещё не встречал вещицы с таким удивительным ароматом. Он попытался запомнить этот запах – для этого пришлось напрячь все волоски в носу, но у него получилось, и он счастливо усмехнулся. Закрыл глаза, представил себе, как военная машина на шоссе выбирается и в ней покачивается Космач, обсирая всех со своего вечного низкорослого дуба… Представил да размечтался Молчун, как он на Космачёвом месте сидел бы и так же покачивался, и было бы ему страшно и сладко одновременно. Только он, Молчун, не торчал бы, как картофелина в борозде, и не повторял бы разную херню. Он бы всё вокруг примечал, мимо чего их машина мчала, каждую мелочь в себя поместил бы, навсегда, и всему постарался бы найти имя – а не нашёл, так придумал бы.

Мечты растворились, как тучи в небе, Молчун вздохнул и начал деловито и спокойно рассматривать свои сокровища.

Сигареты у капитана были чёрные, как ряса у попа, – а фильтры золотые. А на тех золотых фильтрах – вот же чудо! – такие же орлы сидели, как на кокарде офицерской. И внизу маленькими черными буквами выведено:

SOBRANIE

Black Russian.

Молчун знал, конечно, что птица эта, орёл двуглавый – не просто птица, а государственный герб. Но одно дело, когда ты его в книжке видишь или в школе на стенке в сенях. А совсем другое, когда кто-то этот го-су-дар-ствен-ный герб ко рту подносит и целует. Кому попало такое не разрешено. А вот военком может го-су-дар-ствен-ный герб целовать. И было в этом что-то ну такое… такое… такое уж символическое: вояка таким поцелуем как бы говорил всем, что жизнь отдаст за матушку Россию, словно он, когда курил, тот флаг целовал, под которым его герои-однополчане смертью храбрых пали. Молчуну тоже вдруг захотелось герб на фильтре поцеловать, он даже окурок к губам поднёс, и тут солнце зашло, потянуло откуда-то из леса совсем уж зимним холодом, и показалось Молчуну, что тот военком с неба за ним следит. Спрятал Молчун окурки в переплёт любимой своей книги про Нильса Хольгерсона и пошёл в школу собираться.

В школьных сенях мобилку полагалось сдать. Согласно постановлению министра народного просвещения, подписанному министром западных территорий, – указ висел тут же, на стене, и бумажку эту венчали те самые птичьи головы, в разные стороны повёрнутые. Молчун отключил телефон и положил в корзину. Он против постановления ничего не имел – в школу он ходил одержимый одним желанием: выучиться всему, чему только можно. А если постоянно в интернет лазить, то и тот мизер, что учитель даёт, запросто можно мимо ушей пропустить. Учиться он любил. А вот одноклассницы его оставляли в сенях свои пёстрые мобилки так, словно котят топили. Чуть ли не со слезами. Вот что значит интернет-зависимость.

Да и что там читать, в том интернете. Заходишь, а там пять разделов. Новости, законы, криминал, спорт и культура. Внутри культуры – любимая рубрика белоросиц: «Магия и красота». Обновляется раз в месяц. Оно, конечно, интересно, что там в столице, в Москве, нового, но… Молчун никому об этом не говорил, но как-то его посетила такая мысль: если в Москве кого-то месяц назад взорвали, это, конечно, событие. Но только на секунду. Бах – и всё. Через секунду – одно мгновение всего! – никакая это уже не новость, а самая что ни на есть старость. Не может быть такого, чтобы в Москве новости тоже только раз в месяц обновляли. Там, наверное, раз в неделю это делают. А может, и вообще раз в день. Ну, Москва есть Москва, столица, ей положено свои привилегии иметь. И всё же такие мысли наводили Молчуна на какие-то очень уж опасные выводы. Только дурак не додумался бы после таких рассуждений, что интернет бывает разный. У них, в Белых Росах, интернет один. На Южной границе другой. А в Москве третий. От таких рискованных мыслей можно было и дальше пойти – и до того доскрипеть извилинами, что интернет вообще у всех свой. И у них в Белых Росах – не самый лучший.

Знал бы полицай ихний, что в голове у Молчуна делается – не сидел бы Молчун уже в школе за партой. А где сидел бы, и подумать страшно.

«А ты не думай», – будто говорил кто-то над самым ухом.

Попробуй бросить это дело. До добра оно не доводит. Молчи себе. И про серую гусочку вспоминай, когда тебе совсем плохо.

В ней, в твоей гусочке, великий смысл заложен. А может, и вообще разгадка.

И Молчун послушно вспоминал про гусочку – и теплело у него на душе, как будто по голове кто погладил.

Первым уроком у них была сегодня родная речь. Молчун вошел, сел на своё место возле печки, обвёл глазами класс. Одни девки. Забрали Космача – так он и правда последний парень в школе остался. Теперь он и учитель – единственные мужики в школе, и это, ясное дело, как-то отразится на их отношениях. Словно подтверждая это, учитель, войдя, подмигнул Молчуну: здорово, мужик.

А может, это ему просто показалось.

Молчуну многое в последнее время просто казалось.

Вот учитель тоже… Молчун его с детства знал. Человек как человек. Не старый ещё. Но чем дальше ходил Молчун в знакомую до каждой щепки, до каждого жука-короеда школу, тем чаще замечал, что учитель их что-то скрывает. А может, и не скрывает, может, сам не подозревает, кто он на самом деле такой… Ну вот и сейчас: повернулся учитель к доске, чтобы мелом на ней тему написать, и в каком-то совсем коротком движении его густых бровей, в какой-то судороге пальцев привиделась вдруг Молчуну странная, насекомая, стригущая ловкость. Нечеловеческая. И так Молчуну противно стало, что он еле комок сглотнул, что к горлу вдруг подступил. А могло ведь и вырвать.

Шумно вышло. Нехорошо вышло. Обидел человека. А что было делать? Тошнить?

«Тебе что, плохо, Молчун? – спросил учитель, развернувшись к нему всем своим чёрным телом, всеми своими лапками-клешнями. – Или ты забыл, как себя вести?»

Молчун виновато опустил голову.

«Нет. Так не пойдёт. Русские люди так себя не ведут».

Учитель подошёл, схватил его за волосы и наклонил к парте. А потом резко ударил по затылку палкой.

«Молчун-писюн», – не выдержала толстая Женька. Сама поднялась, легла пузом на парту, задрала юбку. Жвах, жвах, жвах! Учитель внимательно сосчитал удары.

Потерла попу, села на место бочком.

Молчун рассказал наизусть «Люблю тебя, Петра творенье…», получил пять. Единственный во всей школе. Всё же прав он оказался насчет мужской солидарности. Они с учителем – единственные здесь мужики, среди куриц этих… Кому же, если не Молчуну, соответствовать здесь образу мужчины! Потом писали под диктовку про Петербург, про его дворцы. Потом уже математика была – и снова Молчун решил всё самый первый. Задачу учитель дал им, конечно, хитрую: с дробями, с подвохом, как говорится… Надо было вычислить количество пленных. Но Молчун справился – самый первый. За это его высокоблагородие ему прут доверил, пока до ветру ходил. Что-то часто стал он до ветру ходить, их строгий, но справедливый учитель. Стареет… А как умрёт – кого им пришлют? Может, женщину какую. Пришлую. И тогда кто знает, останется ли Молчун наилучшим учеником. Так что лучше пусть оно всё будет как есть.

Но в том и проблема, что давно уже что-то шло не так. Молчун не знал, что именно, – но в школу его тянуло всё меньше. И всё интереснее ему становилось, что там, за лесом…

А что там? Что там? Молчи и не спрашивай. Мал ты ещё. Жить тебе здесь – здесь и прыгай. В своих родных Белых Родосах.

А хорошее было бы название для деревни…

На перемене, когда все по двору разошлись, к Молчуну подошла Любка и снова своими глазами хитрющими в самую душу полезла, снова запашком своим кислым дразнить начала:

«А где же это друг твой, а, Молчунок? Где твой дружок Космачик? Ещё в ту субботу в это самое время вы с ним забавлялись… Помнишь, Молчунок? Как вы с ним в Голубого пса играли? Точнее, ты в голубого, а он в пса. Как же мы тогда ржали… Ой, не могу. А кто сейчас девушек развлекать будет, а, Молчун? Ну скажи ты хоть слово! Что ты зыришь всё на меня? Тебе что, мамка вместо трусов рот зашила?»

Молчун, конечно, не стал отвечать. Что на такое скажешь? Ушёл от неё подальше, спрятался за школой, чтобы побыть в одиночестве и подумать спокойно.

Там, в темноте, ему всегда хорошо думалось. Вот, скажем, хата, в которой они учились. Та, что школой называется. Сколько Молчун себя помнил, здесь школа была. Но видно, дети здесь учились и раньше. Тогда, когда никакого Молчуна ещё не существовало. Отец здесь учился. И полицай. И сам староста. И зам по идеологии… Нет, эту им из района, кажется, прислали, как и попа. Тэкля слепая в эту школу ходила. В Белых Росах говорили, Тэкля не всегда слепая была. Когда-то в Тэклю все хлопцы были влюблены, но пошла как-то Тэкля в лес и исчезла. Только через две недели вернулась – уже слепая, да седая, да с поломанными пальцами. Кто это рассказывал, Молчун уже и не вспомнит. Может, и никто. Люди так говорят. А люди – это и есть никто. Никто не врёт, и правды никто не говорит, а никто – это ноль, а ноль, как известно, величина математическая. Что было и что будет – можно вычислить, а на слухи опираться и на разговоры – глупое это дело…

Вот вещи – это да. Вещи не врут. За школой столько всякого хлама было навалено, что дай боже. Вот хотя бы плакат, который Молчун однажды откопал в самом низу фанерной кучи. На плакате был белокурый мальчик в синей форме, на шее галстук красный завязан, а за спиной у мальчика доска, а на доске… «Мая Радзiма Беларусь» написано. Что это? Зачем? Куда? Или вот, скажем, другая доска, полусгнившая, Молчун её чуть ли не из-под земли выкопал, вместе с червями и другими ползучими гадами, так они её облепили, что еле выдрал… Заметались, когда он доску из глины и гравия высунул, затревожились… будто было им что скрывать. На доске этой когда-то была надпись, и некоторые слова на ней еще можно было прочесть. «Респ Б лар Министерство обороны. Гн Сре школа». Министерство обороны – ясно, школа – тоже только идиот не допрёт, что это значит. «Респ Б лар» – здесь уже есть над чем попотеть. Ну, республика, ага. Значит, без царя. Но кто же в лесу может без царя? Как это в России их великой – и без царя? Не могло такого быть. Где-то за Западной границей – там ясен пень, но здесь? Без царя-батюшки?

Или вот клочок бумажки, на котором написано большими чёрными буквами: «Настаўнiцкая газета». С ошибкой. Что за буква чёртова такая: ў. Нет такой и не было никогда. Молчун в интернете искал – нет. Настаўнiцкая – типа для наставников, учителей. Что у него, этого учителя древнего, мобилки не было? С бумажки всё читал? У каждого учителя своя бумажка была с новостями, что ли? Эх… Дикие, видать, люди раньше жили в Стратегическом лесу…

Загадочный был тот старый хлам за школой. Таинственное место. На которое – что удивительно – всем в Белых Росах было наплевать.

Но не ему, Молчуну.

Затрясся звонок, Молчун зашёл в класс последним, сел на место. Началась история: Сталинградская битва, немцы против наших, дела давно минувших дней, преданья старины глубокой… Если по книжке, с которой учитель читал, то выходило, что битва та полторы сотни лет назад была, просто в лесу за их деревней. А учитель так руками махал, будто только вчера наши немцев из того Сталинграда погнали. Когда Молчун про все эти героические действия наших русских войск слышал, ему, конечно, гордиться надлежало, он и старался: я помню, я горжусь… Но нет-нет да начинало всё в голове вокруг одного вопроса крутиться. Те немцы… Они ж, значит, и в Белых Росах были. Неужели и правда: ходили по тем же дорожкам, по той самой улице, где сейчас Молчун ходит? В те самые дома заглядывали?

Ну не могло такого быть. Но учитель всё знает. И не врёт. Учителя врать не умеют. Умолчать кое о чём – это да, это он может, но выдумывать – вряд ли. Его министерство народного просвещения не затем сюда прислало, чтобы он им лапшу борисовскую на уши вешал.

Трудно ему было сконцентрироваться на занятиях после всех этих мыслей. Раньше Космач не давал голове Молчуна как следует работать, времени не было, чуть перерыв – бежит Молчуна тискать, на бой до первой юшки выскочить или ещё какую новую забаву предлагать. Выдумщик, блин. А теперь все полчаса можно наедине с собой остаться. И вот результат. История закончилась, начался последний урок, а что там поп гундосит на Законе Божьем – никак не уловить.

«Да убоится жена мужа своего…»

Какая жена? Какого мужа? И чего ей его бояться? Молчун был убеждён, что никогда не женится, хоть над ним топор повесят, хоть в лесу привяжут, хоть топить будут. Сама фантазия о том, что он, Молчун, будет привязан на всю жизнь к одному человеку, пугала его и заставляла чувствовать в горле тот самый паскудный комок. Вместо того чтобы книжки читать и думать о всяком-разном, надо же будет, как поп говорит, «ежечасно-еженощно» заботиться, чтобы жена убоивалась. А если она не захочет? Если скажет: «Не убоиваюсь я тебя, Молчун, и всё тут. И не собираюсь убоиваться, как ни проси». Что тогда делать? На колени становиться? Языком чесать, чтобы её убедить? Сидят вон девки, как куры, никто попа не слушает, все только и делают, что звонка ждут, чтобы быстрее в интернет залезть, в магию свою и красоту. Кто же их убоиваться научит? К полицаю придется идти. Докладывать: так и так, жена моя не убоивается, прошу принять меры. Противно. Во-первых, Молчуну тошно делалось от того, сколько слов говорить придётся. Лучше умереть, чем так словесную энергию тратить. Во-вторых, не любил Молчун доносчиков. И сам таким становиться не хотел. Вон Космач-младший сколько Молчуну говна сделал, и так его мучил, и так, а Молчун язык за зубами держит. Ни разу на Космача не нажаловался. За это Космач его зауважал. Однажды валялись они в траве, чтобы передохнуть после драки, и вдруг Космачик обнял его за шею и произнёс как-то странно: «И чего я к тебе так прилип, Молчун? Ты ж больной. Я на тебя как посмотрю – и у самого все болеть начинает. Ты же, падла, убежать хочешь от нас. А я тебя всё в землю вжимаю, чтоб ты, сука, не убежал. Чтобы ты в неё врос и она тебя за ноги хватала, когда дёру задать надумаешь. С дуба тебе на башку насрать, а не дёру! Слышишь?»

И Космач снова схватил его и к земле прижал.

«Никуда ты не уйдёшь! Вечно здесь жить будешь! С нами! С нами, я сказал! Думаешь, ты самый умный? И всех здесь обдуришь? Да я с дуба насёр на твой ум!»

Но далеко уже друг его Космачик. Отучат его там с дуба срать. На Южной границе дубов, может, и нет никаких. Только степь голая и пустыни бескрайние. И по степи и пустыням дикари прыгают, те, что головы русским людям режут. Покатится однажды Космачёва голова по песку – и дадут ему Георгия. Посмертно. Глаза у той головы вспыхнут в последний раз, и тому, кто её поднимет, будет видно, как мелькают в мёртвых зрачках дальние дороги и города чужие, небывалые. А голова упрямая задвигает губами последний раз, и услышит косоглазый вояка странные слова:

«Да я с дуба насёр…»

Космач, Космач. Где ты сейчас? Знать бы…

Любка его, конечно, не дождётся. Сама в это не верит. И никто не верит. С Южной границы не возвращаются. Не женится Космач на Любке, некому будет Космача убоиваться. Не погуляют Белые Росы на самой замечательной в деревне свадьбе. Сейчас на Молчуна все смотреть будут. Внимательно… Ожидая. Кого он, Молчун, выберет из белоросиц этих красноротых.

Была бы его воля… Молчун знал, с кем бы он поженился. С гусочкой своей серой. С той, которая все его тайны-переживания знает, с той, которая не предаст, с той, которая такая тёплая, крепкая, пёрышко к пёрышку, с той, которая знает, где Молчуну приятно, а где так себе. С той, с которой так хорошо вздремнуть летней ночью, – а теперь, после Покрова, так славно греться зябким вечером, когда всё в доме переделано и отец в интернете сидит, возле печи…

Но об этом никому говорить нельзя.

Никому.

Иначе не будет ему жизни в Белых Росах. Припечатают клеймо на лоб и погонят в лес, перестанут за человека держать.

Наблюдая за своими односельчанами милыми, Молчун не сомневался, что так оно и будет.

Они помолились, поп потряс звонком и, подобрав длинную рясу, побежал к попадье на обед.

Молчун забрал в корзине телефон и сразу в интернет полез. Но новостей не было. Ни хороших, ни плохих. Семь дней уже информация не обновлялась. А всю, что была, он уже давно прочитал. Недаром у него в школе была самая высокая скорость чтения. Девки свою магию и красоту никак до конца осилить не могли, а он уже все разделы неделю перед тем одолел и нетерпеливо ждал обновлений. Да ничего не происходило в мире. Ни. Че. Во.

Зазвонил телефон, Молчун поднёс к уху, буркнул:

«Алё».

Отец.

«Зайди к Сысунихе, дрова поколи, она за это яиц нам даст, – прохрипел отцовский голос. – И чтобы сразу домой, работы хватает, хоть Покров и прошел, без матки нам с тобой за троих надо…»

«Так взял бы Сысуниху, – пробормотал Молчун. – Что ты ждёшь? Вся деревня ждёт, а ты всё тянешь…»

«Ты это! Молчи там! Это вообще не телефонный разговор, – оборвал его отец. – Сам разберусь».

И положил трубку. Молчун на всякий случай проверил, нет ли обновлений, – пусто. Он положил телефон в карман – словно отца туда засунул. Малого, уменьшенного до размеров телефона отца, с которым можно было больше не считаться. Вот интересно: правда ли это, что людей можно так уменьшать? Сказка сказкой – но люди давно научились сказку в жизнь воплощать. Может, там, в Москве, в Петербурге или Сталинграде, давно уже умеют: был человек роста в метр семьдесят, а стал в семнадцать сантиметров?

С телефоном у Молчуна были особые отношения. Делили они с мобилкой этой прекрасной на двоих одну тайну…

Это на позапрошлую Радуницу ещё случилось. Молчун с гусочкой своей серой лежал обнявшись, и тут дрогнул телефон его, «Победа», да так, что гусочка аж встрепенулась и крыльями забила, замахала, на Молчуна обиделась. Приставил Молчун «Победу» к уху, думал, отец, кому ещё его так поздно искать, но не тут-то было.

«Hallo, – сказала трубка. – Hallo!»

Молчун оцепенел весь. Хочет мобилку от уха оторвать, а не может. В трубке помолчали немного, подышали, да так шумно, что ухо вспотело, а затем мужской молодой голос произнёс удивленно:

«Hallo, Karina? Wieso sagst du nix? Karina, das bin ich, Ahmet…»

Молчун молчал. Голос выжидающе дышал. А потом трубка снова затрубила, страстно, недоумённо, с досадой и какой-то животной любовью:

«Karina, Karina, näh, hör auf, Karina, du brauchst nix zu fürchten, näh…»

Молчун не верил, что всё это происходит именно с ним.

«Karina!»

Молчание, горячее дыхание.

«Verzeih mich, Karina, Schätzchen…»

Замерев, Молчун всё сильнее прижимал телефон к уху и молился об одном: только чтобы этот голос продолжал говорить.

«Karina!»

Голос нежно замычал, словно на том конце бычок был дурной. Молчун боялся спугнуть его, он готов был прикинуться кем угодно, лишь бы он звучал и звучал, этот чужой голос, у Молчуна мурашки по коже ползали – и было в движениях их лапок что-то, чего Молчун давно уже ждал, хотя сам себе и не признавался.

«Nah gut, Karina. Okay. Okay, ruf mich an. Du bist so böös…»

И голос наконец исчез. Ошарашенный, Молчун гладил шею серой гусочки, он понимал, что запомнил каждый звук этой речи, каждое слово – да что там слово: Молчуну показалось, что во время этих стонов он слышал и кое-что другое, далёкое, несуществующее, чёткое, как в утреннем сне… Фантастический женский смех где-то в глубине трубки, и шум моторов никогда не виденных им машин, и непрерывный рокот улиц где-то на другом конце мира, чужие голоса, что болтают на непонятном языке, и даже блеяние то ли сигналов, то ли музыки, которую он никогда не должен был услышать – и всё же услышал…

Этого не могло быть. И всё же это произошло.

Бедный Молчун. Да он месяц потом ходил сам не свой. На какую-то пару минут он был там, в трубке «Победа», стоял посреди чужого, далёкого, придуманного телефоном города и слушал, как молодой человек ныл на ухо о чём-то своём, о чём он очень переживал…

Karina…

Что бы это значило, а?

Конечно женское имя. Как, например, Керамина. Так называли, по слухам, зама по идеологии, но Молчун не давал слухам веры. Не бывает таких имён.

И всё же бывает.

Всё бывает.

В телефоне у Молчуна было одиннадцать номеров. Отцовский, да соседей всех, да учителя, да полицая конечно – как что подозрительное увидишь или услышишь, необходимо было не мешкая полицаю позвонить и доложить. И звонок этот… Входящий. Непростой это был звонок. Именно такой и был, что сразу полицая нужно было набрать и признаться, что так и так, поступил входящий звонок от неизвестного абонента, не из нашей сети. Забрал бы полицай мобилку и передал бы кому следует. А вот выдали бы Молчуну новую или нет – это ещё вопрос.

Но не потому скрыл Молчун от всех, что пришёл на его мобилку подозрительный вызов. А потому, что…

Потому что Молчун ждал, что этот звонок повторится.

Вот повторится – и тогда Молчун наберётся смелости и скажет в ответ:

«Раз, раз. Приём. Калина, раз-два-три, малина красная… Малина в ягоды звала».

Нет, не так он скажет. А вот как:

«Здравствуйте, надеюсь, вы говорите по-русски. Меня зовут Молчун, я живу возле Западной границы, в деревне Белые Росы. Я сам русский. Но очень хочу посмотреть, как живут люди в других странах и сказать вам, чтобы вы не убивали нас, русских людей. И не бросали в наш лес всякие отравленные отходы, потому что ими можно отравиться. И ещё хочу сказать вам…»

Что сказать?

«Заберите меня, пожалуйста, отсюда».

В голове у Молчуна шумело, когда он думал о своей тайне. Словно он самогона у Космача напился.

«Только не предлагайте мне стать шпионом. Я шпионов не люблю. Просто заберите. Я вам за это дрова колоть буду, за детьми смотреть. А лучше на птицефабрику меня отправьте. Я птиц люблю. Они меня слушаются…»

Но мобилка больше не звонила. И всем своим видом показывала, что никогда больше тот звонок не повторится. Никогда. Что это был случай. Такой, которых и не бывает с нормальными людьми.

Просто однажды на станции мобильной связи произошёл сбой.

Маленький сбой, который сразу же исправили. Через пару минут.

Но за эти пару минут молодой мужской голос долетел до деревни Белые Росы посреди Стратегического леса – и был услышан.

Вызов был принят. Как писали в книжках.

Когда Молчун поколол дрова Сысунихе, на дворе уже стемнело. Он не спеша шёл по улице, чувствуя, как остывает разогретое работой тело. Ночью, может, и подморозит. Молчун думал о том, что придёт домой, поможет отцу, потом уроки сделает, – и когда отец у печи в свои виртуальные мечты зароется, можно и к гусочке его дорогой на пять минут зайти, глянуть, как она там.

«Помогай бог», – говорил он машинально, замечая то там, то сям за заборами своих односельчан, что неторопливо возились на подворьях. Окна домов уже светили зеленоватым огнём, словно лесные огромные чудовища разлеглись с обеих сторон улицы, ожидая, когда по ней пройдёт кто-нибудь более питательный, чем мелкий, худой, неприметный Молчун.

И чего он их так боится?

Молчун повернул к речке, деревня осталась в стороне, сейчас срезать через луг – и прямо до ихнего дома.

Через огороды прямо на него шёл человек. В темноте Молчун не сразу узнал, кто такой.

Да и человек его тоже вроде не на шутку испугался. Заметил Молчуна и мордой прямо в землю. Как убитый. Спрятаться думал.

Тут и стало ясно, что это за птица.

«Пан Каковский, это ж я, Молчун. Вы куда на ночь надумали, а?»

С паном Каковским Молчун почему-то любил говорить. Может, потому, что пан Каковский никогда никого не слушал. Даже себя самого.

Пан Каковский медленно поднялся с земли. Стал вглядываться издали в Молчуна глазами своими подслеповатыми.

«Как это? Ты кто такой?»

«Я Молчун, однорукого Кастуся Молчана сын, – объяснил терпеливо Молчун. – Так куда вы, пан Каковский?»

«Как ты меня напугал, – вздохнул господин Каковски, тревожно оглядываясь на деревню. – А вот скажи мне, хлопчик…»

Пан Каковский подошёл ближе, недоверчиво сверля Молчуна глазами.

«Какой сейчас год?»

«Две тысячи сорок девятый, – вежливо и устало ответил Молчун. – Пан Каковский, шли бы вы домой. Темно. Поспали бы – и всё пройдёт».

«Две тысячи сорок девятый… – с ужасом повторил пан Каковский. – Как так? Как так получилось? Ошибка! Ошибка вышла!»

И он снова рухнул на землю. Молчун встал рядом, ожидая, пока тот поднимется. А что поднимется, сомнения не было. Всегда поднимался. И не бросишь же человека. Жаль его.

«Как так получилось?.. – Пан Каковский поднялся, отряхнул брюки и надел на плечи свой рюкзачок. – Ну, ничего. Знаешь что, хлопчик. Я убежать хочу. Как-нибудь до Жабинки доберусь, через лес. Ты мне только дорогу покажи… Как отсюда до Жабинки дойти. У меня там тётка двоюродная живёт. Одна на всём свете родной человек. Покажешь, как убежать отсюда? Пойми, не могу я больше. Должен же быть какой-то выход!»

Такой он, пан Каковский. Всё как, да как-нибудь, да какой-то, да как так получилось…

«Пане Каковский, – Молчун посмотрел ему в глаза. – Не выйдет у вас убежать. Вы уже столько раз старались…»

«Как это не выйдет? – Каковский вытаращил глаза. – Какое ты право имеешь, щенок? А ну показывай, как отсюда кратчайшим путём выйти. Иначе убью тебя! Топором зарублю! Покажу тебе сейчас, какой топор у меня в рюкзаке!»

И правда: пан Каковский начал рыться в рюкзаке, стал на колени, топор никак не находился, и, компенсируя его отсутствие, он делал сердитое лицо: напрягал губы, раздувал щёки, скаля гнилые зубы, и дышал, как одичавший, не старый ещё пёс. Молчун смотрел на него сочувственно.

Рука пана Каковского достала до дна рюкзака и вылезла через дыру наружу – скрюченная, грязная, с длинными тонкими пальцами.

«Как же это я… – Каковский сокрушённо сел прямо на грядку. – Как же это я не заметил… вывалился топор. Нечем тебя убить, если дорогу показать откажешься. Но я найду! Как-нибудь да убью…»

Молчун покачал головой.

«Идём! – пан Каковский вскинулся, схватил Молчуна за руку и потащил в сторону леса. – Беру тебя в заложники. Я террорист, мне можно!»

Кривые пальцы пана Каковского вцепились ему в ладонь. Молчун послушно двинулся в сторону леса вместе со своим захватчиком, следя, чтобы тот не споткнулся о край колеи, оставленной здесь трактором.

«Как же это так вышло, а? – бормотал Каковски. – Какая трагическая ошибка… Но я как-нибудь. Я, может, топор и потерял, но я не потерял веры в себя! Как-нибудь соберусь…»

«Одиннадцатый раз уже в этом году собираетесь, – спокойно сказал Молчун. – Знаете же, чем всё закончится. Может, домой? Я вас спать уложу…»

«Молчать! – выпучил глаза пан Каковский, волоча Молчуна вперёд, к лесу. – Как-нибудь без тебя разберусь, молокосос!»

Они дошли до первых, тёмных, похожих на стражников, деревьев, пан Каковский потянул Молчуна дальше, Молчун это место хорошо знал, здесь начинались все их с отцом лесные вылазки, а пан Каковский сразу же попал в лапы к веткам, то в глаз от них получал, то в живот. И всё же лез вперёд, как одержимый. Молчун сначала раздвигал кусты да заросли для пана Каковского, словно двери перед ним открывал, но потом надоело – хочет, пусть себе всю кожу обдирает.

Дошли до лесной дороги, перешли на другую сторону, тут уж совсем густой лес начался, а пан Каковский всё тянул Молчуна вперёд, в темноту. Бросить его здесь – неделю бродить будет, если солдаты раньше не найдут.

«Ты мне правильно дорогу показывай! – хрипел где-то рядом невидимый пан Каковский. – А иначе привяжу к дереву и оставлю здесь диким зверям!»

Так они, может, целый час шли куда глаза глядят. Пока вдруг яркий свет не перерезал им путь. Пан Каковский закрыл глаза и бросился бежать, споткнулся, упал на колени, достал из рюкзака верёвку и обвязал вокруг шеи.

«Живым не дамся!» – крикнул он и потащил левой рукой верёвку вверх.

Из леса вышли двое солдат, лица до глаз закрытые, фонарики острые, будто ножами темноту рубят.

«Мы из Белых Рос, – сказал Молчун, закрывая глаза от ослепительного света. – Опять наш пан Каковский разошёлся».

Один из солдат достал мобилку. Второй опустил автомат и показал на тропинку, высеченную в чаще нестерпимо белым лучом фонарика.

Сейчас нас на уазике в деревню отвезут, подумал Молчун. Полицай около Тэклиного дома встретит, Каковского домой потащит, проспаться… Ну, может, плетей ещё выпишет. Ну, это не беда. Сколько раз пан Каковский уже режим нарушал, чудак этот неисправимый. А его, Молчуна, к отцу. Привезут на уазике, как важную персону. Сколько раз такое уже бывало.

Долго они с паном Каковским шли… Если по часам на мобилке считать, то часа полтора. Пока на пост не наткнулись. Так и живут они здесь, как на острове. Гуси на болоте. Один русский писатель когда-то такую книжку написал. Дед, пока живой был, рассказывал. Гуси – это якобы о них, сельчанах. Да какие же они гуси? Гусь – животное красивое, крепкое, совершенное в своей прелести. А вокруг – паноптикум. Понатыкал Господь Бог людей, склеив из чего попало, в землю и сказал: живите.

И какое ж тут болото… Море тут. Зелёное море, из которого в серое небо торчат узкие горы военных вышек. Лёжа ничком между сплошных елей и сосен, всматриваются в эту серую высь острова малолюдных деревень… Тоска…

Остров, как их учили в школе, – суша, со всех краёв окружённая лесом. Стратегическим лесом, который начинается здесь и повсюду и нигде не кончается. Шумит лес. Скрывает что-то. Гудит. Сердится.

Прямо под его, Молчуна, ногами.

3.

В воскресенье Молчун с отцом отправились на охоту.

Поднялись рано, как и полагается, у Молчуна ещё сны по спине лазили, а отец уже горячую картошку ему под нос суёт и молоко наливает: давай, сынок, пей – и пойдём. Вышли из дома на рассвете, отец с двустволкой на плече, старой, дедовской, а Молчун сетку несёт и снова, как когда-то, удивляется отцовской ловкости. Однорукому из двустволки выстрелить – это непростая задача, а отец, как что, сбрасывает ружьё, сжимает возле курка, взводит и бах! – рука даже не дрогнет. Такую вещь одной рукой удержать – это же какая сила нужна. Крепкий у Молчуна батька. Но сына не лупил никогда, ни разу тяжёлую свою единственную лапу на него не поднял, чтоб до Молчуна лучше доходило, кто кого слушаться должен. Поэтому, поговаривают в Белых Росах, и растёт Молчун таким странным – мало отец ему всыпал в своё время. Ну, что поделаешь – однорукий да без жены: где ж ты хлопца как следует воспитаешь…