Текст книги "Собаки Европы"

Зима была не лучшим временем для наших прогулок. Мне нужны были столики, нужны как воздух, без них я не чувствовал уверенности, не чувствовал себя хозяином положения – я с нетерпением ждал, когда над всеми столиками всех кафе города М. снова распустятся цветы зонтов, ждал, когда снова взойдут их солнца, скрипящие на ветру, мне как воздух необходим был этот скрип, он придавал мне решительности, а моим словам – неторопливой и веской властности, он напоминал мне о шаткости всей этой моей авантюры: над нами должны были скрипеть неуклюжие зонтики, как мачты корабля, что стремится неизвестно куда по этим широким улицам и бескрайним площадям…

Неудивительно, что в середине января мы снова оказались у меня дома, все трое. А потом, через неделю, ещё раз. И ещё. Всякий раз, когда они легко раскладывали на моём ковре свои совершенные, отвратительно красивые молодые тела, я вспоминал о Верочке и какой-то ледяной ужас охватывал меня с головы до ног – будто в моей квартире посередине этой зимы вдруг выбило все окна. Но я брал себя в руки, улыбался как ни в чём не бывало, и только старался прислушиваться… всеми волосками на спине прислушиваться, не собирается ли Верочка сегодня меня навестить. Но мне везло, Верочка выбирала другие дни, она, может, и догадывалась о том, что у меня бывают гости, но из деликатности не хотела их смущать. Возможно, я зря боялся – я люблю преувеличивать свои страхи; вполне могло случиться, что она пожалела бы их, не обратила бы на них внимания, не стала бы им мстить. Но лучше было всё же не сталкивать их – моих юных учеников и её, мою Верочку, от которой неизвестно чего следовало ожидать.

Поднимаясь ко мне на третий этаж, мы всё чаще встречали соседей: каких-то мужчин с детьми и санками, женщин, которые здоровались со мной с таким хитрым видом, словно всё обо мне знали, – и как у них получается напускать на себя такой вид, я всю жизнь не могу этого понять: дело в косметике? В выражении губ? В том тоне, которым они произносят своё «Здрасьте», – шутливо-беспощадном, как у врачих, которые приказывают тебе раздеться? У меня что, полный подъезд врачих? Одна из них даже как-то начала цепляться ко мне с расспросами, однажды её доброжелательный голос усыпил мою бдительность и я чуть не проговорился: «Сколько вы платите за квартиру? – спросила она участливо. – Просто у меня сын снимает, я ему говорю, дорого, а он не слушает, говорит, ты цены по городу знаешь, мама? Вот и молчи». «Да не так и дорого, – ответил я. – Всего-то…» – и тут понял, что сейчас скажу лишнее, и пробормотал только: «Всего-то ничего. Ничего не плачу. Я здесь не живу, меня цветы попросили поливать, хозяева в отъезде… Вот и захожу иногда…»

«В отъезде, да, – внимательно глядя мне в глаза, с той самой беспощадной и хитрой улыбкой сказала соседка. – Мы знаем, что в отъезде, это она правильно сделала, сестра ваша, что попросила цветы поливать… Очень правильно… Цветы жалко, когда уезжаешь, засохнут ведь цветы, живые же, умрут, так что это хорошо, когда есть кого попросить…»

О том, что её небритый сосед в старом пальто и лыжной шапочке ходит поливать цветы в компании девушки-школьницы и студента, она ничего не сказала, но несколько раз мы все вместе сталкивались с ней на лестнице, и было ясно, что она запомнила Козлика и Каштанку во всех подробностях. Что поделаешь, мы слишком бросались в глаза – да и в уши: случалось, что мы забывали обо всём на свете, споря на бальбуте о её будущем, и, заходя с улицы в подъезд, наполняли его своими громкими, непонятными соседям возгласами.

В начале февраля мы снова сидели у меня – и где-то в девять вечера я повёл моих козликов на остановку. Каштанка должна была ровно в десять быть дома, чтобы не вызвать подозрений. Козлик напросился её проводить. Я довел их до метро, покурил, стоя на морозе в расстегнутом пальто и с наслаждением вдыхая холодный воздух, – в тот вечер я выкурил в форточку целую пачку сигарет и ещё в квартире начал немного задыхаться (раньше со мной такого не случалось). По дороге домой зашёл в «Рублёвский», купил себе вина и драник с мясом, который попросил разогреть, – было лень засовывать его в микроволновку. И тогда уже бегом, чтобы еда не остыла, добежал до подъезда, достал ключ-таблетку, ткнул в красный глазок дверей, начал подниматься – и понял, что на лестнице меня кто-то ждёт.

Оранжевое пятно. Плечи, что заняли собой всю лестничную площадку.

«Олег Олегыч! А я вас жду».

Да, это был Буня. Улыбаясь во весь рот – немного виновато, немного развязно, а прежде всего – нагло, как это умеют двадцатилетние предприниматели с ясно определёнными жизненными планами, он стоял передо мной, и мне не очень хотелось преодолевать оставшиеся четыре ступени, чтобы оказаться с ним вровень.

«Чего тебе?»

«Не поверите, Олег Олегыч, практически ничего, – вздохнул Буня. – Хожу за вами, за шоблой этой вашей дружной, и ничего. Ничего не понимаю».

Я молчал, поглаживая облупленную краску перил. Он то смотрел на меня, то отводил взгляд – он выглядел всё более печальным, таким одиноким, покинутым… я и правда на мгновение поверил, что ему ничего не надо.

«Я просто сказать зашёл… – Буня сложил губы, как ребенок. – Даже не знаю, вот не хочется вас огорчать, Олег Олегыч, но… Но я с родителями Каштанки поговорил… Говорю, видел вашу Каштанку с репетитором… Они и прифигели. Сказали, ни к какому репетитору она не ходит…»

Он сочувственно поцокал языком.

«Всполошились, давай меня расспрашивать, – Буня опустил глаза вниз, теперь я видел только его ухо, большое, выпирающее, как у животного. – Что да как… Да чего это я интересуюсь… Вы, Олег Олегыч, не переживайте. Я им ничего не сказал. Дурачком по ходу прикинулся. Нет, говорю, просто подумал, что ей же поступать, так надо же, наверное, репетитора нанять… Да, наверное, она и не с репетитором была, а одна… Успокоились вроде. Её родители меня знают. Уважают, кстати. Они бы и не против, чтоб мы встречались. Кормят меня, когда прихожу. Чаем поят. Кофе. Только эта… Шизанутая. Давно уже мне сказала, чтоб я ни с чем таким к ней не лез. Каштанка. Говорит: ничего не получится, неинтересный я для неё. А я, дурак, всё надеюсь. Ну, вы понимаете».

«И что дальше? Давай кончай и дай пройти, а то… а то я милицию вызову», – мой голос дрожал.

«Да не вызовете, – махнул рукой Буня. – Что я, дебил? Я же вижу, что вы сами боитесь. Дальше… Дальше ясно всё. Я же не знал, что она по ходу себе такого дедушку нашла. Вас то есть. Кто бы мог подумать, а? Что Каштанка, девочка же ещё совсем, а на такого старичка, как вы, клюнет. Она вас дедушкой называет? Или всё-таки папочкой?»

Я уже собирался броситься вниз по лестнице – но Буня примирительно сказал:

«Не, ну ладно, я только знать хочу – у вас это что, серьёзно? И ещё хочу узнать, что вы, Олег Олегович, это… по ходу чувствуете. Когда школьницу это… Не знаю, как сказать. Раздеваете… Вы же её раздеваете…»

«Нет, – сказал я твёрдо. – Ошибаешься ты, Буня».

«В смысле? – Он вскинул на меня свои мутноватые глаза. – Не раздеваете, а сразу? Я вас сейчас бить буду, так вы уж не стесняйтесь, Олег Олегыч, чтоб я знал, что извращенца отпиздить пришёл, а не просто там какого-то старичка, у которого только на молодых девочек встаёт».

«Ничего у нас нет с Каштанкой, – торопливо заговорил я, словно оправдываясь. – Ничего такого, что ты себе в башку вбил. Я до неё не дотронулся. Ни разу».

«Пиздёж, – сказал спокойно Буня. – Я видел. Как вы её за руку держали».

Я отвёл глаза.

«Ну, держал, и всё. Больше ничего».

«Кто же вам поверит, Олег Олегыч? – Буня взглянул на меня с жалостью. Как же быстро у него менялись эмоции. Мужик называется. – Ясно, что вы там в квартире с ней делаете. Вместе с пидором этим, Козликом. Это ваш фотограф? Или вы втроём? Вы её голой фоткаете? Или?..»

«Клянусь, что ничего такого», – сказал я. Прозвучало, конечно, глупо. Сказал бы хоть «зуб даю». Так нет же, «клянусь». Пионер нашёлся. Но почему-то – я сам удивился – он вдруг засомневался. Неужели такое пустое, не нужное никому словцо, как «клянусь», способно ещё на чудеса?

«Клянётесь… – Буня почесался, как обезьяна. – Мы вот что сделаем, Олег Олегыч. Пойдём счас к вам. Разберёмся. Каштанка и этот… Козёл… Часа ещё не прошло, как они от вас ушли. Пойдём к вам, и я проверю. Я сразу пойму, чем вы там занимаетесь, от меня, блядь, ничего не спрячешь. Я, по ходу, в таких делах шарю».

Соглашаться было нельзя. Ни в коем случае нельзя было соглашаться. Но где-то близко, над нами, отворилась дверь, зазвенели ключи, зашуршал пакет. Нас могли здесь увидеть. И это было бы уже слишком. Это могла быть та самая соседка, подумал я со страхом, видимо это она и есть, спустится сейчас, пройдёт мимо нас, бросит свой ядовитый вгляд на меня, на Буню, улыбнётся, отметит в своём графике, запомнит наши растерянные физиономии, наши позы: судьи и обвиняемого, следователя и подследственного, хищника и жертвы. Нельзя, нельзя было позволить, чтобы она увидела.

«Ну, идём». – Я пошел на Буню, он отступил в сторону, я нащупал ключи и поспешно затолкал его оранжевую спину в тёмный коридор. Брякнул дверью – и тут же за ней послышались шаги. Я так и не успел понять, кто из соседей по лестнице спускался. Но решение было правильным. Лучше так – чем привлекать внимание.

«Каштанка, – втянул воздух в свои широкие ноздри Буня, когда я включил свет. – Каштанкой пахнет. Я её запах знаю. Как собака. Ни с каким другим не перепутаю».

Дома я осмелел. Упал в своё кресло, включил ноутбук, насмешливо начал наблюдать, как Буня ходит по комнате, принюхивается, проверяет кровать, шкаф, пол и почему-то оконное стекло, в котором мы с ним отражались, как герои какого-то чёрно-белого триллера.

Он выглядел разочарованным. Сходил в туалет, на кухню, с уважением остановился у книжных полок.

«Книг у вас много, – сказал Буня присмиревшим голосом. – Читать любите?»

Я засмеялся – и мне показалось, что он сразу как-то ослаб от этого моего дьявольского смеха. Улыбнулся недоумённо, даже жалостливо.

«Сколько бумаги… – протянул он с удивлённой интонацией человека, который оказался в неудобном положении. – Это ж надо, столько бумаги исписать. Лесов вам не жалко, Олег Олегыч? Не, это ж надо. Здесь же на пару тонн потянет. Бумажный вы человек, сразу видно».

«Доволен?» – спросил я.

«Ну, не знаю… – Буня сел на мою кровать. – Ничем таким не пахнет. Ничего такого не видно. Одна бумага. Дышать из-за неё нечем. Может, и правда… Может, и не врёте. Но тогда… Чем вы тогда здесь втроём занимаетесь?»

Я молчал. Я не знал, что сказать. Врать было лень. Я устал.

«Нет, ну правда. Что вы тут… делаете? – Буня вдруг перешел на белорусский. – Разговариваете? Может, у вас тут запрещённая секта? А, Олег Олегыч?»

«Мы изучаем язык бальбута», – сказал я, повернувшись к нему спиной. Хорошая вещь эти компьютерные стулья. Круть – и в лицо докучливому идиоту смотрит твоя каменная спина.

«Чего? – голос Буни звучал так серьёзно, что мне хотелось расхохотаться. – Это что за манера выражаться? Это где на такой мове размавляют?»

«В Караганде».

«Что, правда?»

«Да нет, конечно, – я не сдержался и засмеялся. – Забавный ты, Буня. Ты когда-нибудь слышал о языке бальбута?»

«Нет», – сказал он честно.

Я снова повернулся к нему.

«В мире несколько тысяч языков. – Я рассматривал его круглое лицо, на котором теперь было написано только туповатое внимание. – Ты должен мне поверить. Ты же не знаешь, что это за тысячи языков. Так? Вполне возможно, что среди них есть и бальбута. Что она существует. Просто ты никогда о ней не слышал. Правильно?»

«Ну, по ходу, да».

«А вот и неправильно. – Я придвинул стул к нему. – Бальбуты не существует, и всё же мы на ней говорим».

«Загадочный вы, Олег Олегыч, – сказал Буня. – Каштанка таких любит».

«Всё просто, никаких загадок. – Меня разозлило, что он всё ещё думает о Каштанке своей ненаглядной, в то время как я здесь ему новый мир открываю. – Бальбуту придумал я».

«Вы? А так можно? Придумать язык?»

«Уголовный кодекс разрешает. Но… Это не всем дано, – сказал я гордо. – А я придумал. И на данный момент, Буня, во всём мире только трое человек владеют бальбутой. Я. Козлик. И Каштанка твоя драгоценная. Зацени».

Буня заценил. Не скажу, что он сидел с открытым ртом – но в голове его, и я чувствовал это, закружились, заскрипели ржавые колёсики, нейроны бросились образовывать новые связи, мозг напряжённо работал, пыхтел, плевался паром и дымом, медленно превращаясь в то, чем его задумали, – сложный механизм, данный человеку не только для того, чтобы включать новый смартфон.

На моих глазах рождался человек.

И я гордился этим. Может, даже больше, чем когда открыл бальбуту для Козлика и Каштанки.

Я дал ему опомниться. А затем заговорил, глядя прямо в его расширенные зрачки:

«Бальбутой во всём мире владеют только трое. Я. Козлик. Каштанка. А знают о существовании такого языка четверо. Я. Козлик. Каштанка. И ещё один человек. Назови его имя».

«Не знаю я, – Буня пожал плечами. – Откуда мне знать».

«Ну, подумай. Как его зовут?»

«Понятия не имею».

«У него смешное имя».

«Ну… Не знаю я».

«Буня его зовут, – нетерпеливо сказал я и закатил глаза. – Буня! Кого в этой комнате называют Буня? Меня? Стол называют Буня? Может, здесь сидит какой-то другой Буня? Что ты дурачка из себя строишь? Четвёртый – это ты. Ты теперь знаешь про бальбуту, и я делаю из всего этого вывод, логический и очень несложный. Если уж ты знаешь, чем мы здесь занимаемся, будешь учиться. Бальбута – язык настолько простой, что им можешь овладеть даже ты».

Буня молчал, поражённый моей внезапной атакой и всей той информацией, которая вдруг обрушилась на него. Видимо, он всё ещё не очень мне верил. Но я уже знал, как его убедить. Раскрыл файл с бальбутой для начинающих и начал объяснять.

Буня оказался способным учеником. Уже через полчаса до него дошло, чего я хочу. Правда, его меркантильность мне мешала. Он во всём пытался найти практический смысл. И всё думал о своей Каштанке – вместо того, чтобы сконцентрироваться на философии бальбуты, которую я старался вбить в его стриженую голову. Впрочем, это был человек, у которого был стимул для учёбы: когда до Буни дошло, что теперь он не только знает тайну Каштанки, но и сможет разговаривать с ней на одном языке, он бросился учиться с удвоенной силой.

Настала ночь. Надо было сделать перерыв, бедный Буня быстро обессилел от всего, что произошло с ним этим странным вечером. Я пошёл на кухню, налил себе вина, а Буне сделал кофе. Вернулся – и застал его с книгой Франсуазы Дарлон в руках. Он не мог оторваться от картинок. Ну ещё бы.

«Копаешься в моём столе? – сказал я железным голосом. – Знаешь, Буня, в моём доме это запрещено. И если уж мама тебя не научила, что лазить по чужим столам – это плохо, то и я вряд ли научу. Давай иди, топай домой, и чтобы я тебя больше не видел».

«Да ладно, Олегыч, – примирительно сказал Буня. – Я случайно. Открыл, а тут такое…»

Я рассказал ему вкратце, что это за книга, и спрятал Франсуазу в ящик.

«Пиздец как захватывает, – одобрил Буня. – А можно мне ещё разок глянуть?»

«Нет».

«И всё же вы, Олег Олегыч, тот ещё извращенец, – засмеялся Буня, шумно отпив горячего кофе. – Хотя и не в том смысле, в котором я думал».

Я с гордостью посмотрел в окно.

Буня ушёл от меня утром, взяв с собой распечатки, валявшиеся под столом. Когда-то я сделал их просто так, неизвестно для кого, просто мне нравилось, как они выглядят. А теперь эти бумажки служили важному и трудному делу. Делу живых и тонких, как книжные страницы, людей, о существовании которых я ещё десять месяцев назад не имел никакого представления.

11.

Я решил пока не рассказывать про Буню ни Козлику, ни Каштанке. У меня возникла безумная идея сделать им сюрприз. Я представил себе, какой прекрасный шок вызовет у них новость, что нас уже четверо, – словно я родил им внебрачного сына. Причём неизвестно от кого – и всем нам троим сразу. Поэтому я втайне переписывался с Буней, несколько раз встретился с ним в «Щедром» (нам уже нечего было скрывать) – я курил, пил рюмку за рюмкой и учил его, дурака, бальбуте. Буня смотрел на меня со всё большим уважением, а я радовался его сообразительности – и строил свои королевские планы. Быть учителем Буни оказалось приятно – вот кто на самом деле умел выразить свою благодарность, вот чьё обожание было действительно искренним. Он слушался меня без возражений – а я всё чаще замечал, что бальбута идёт ему на пользу. Никогда нельзя быть уверенным, что можно изменить жизнь безнадёжного, казалось бы, экземпляра, туповатого юноши без особых талантов. Придумай и дай ему хороший конланг – и ты сделаешь из него человека.

Нужен был только хороший повод, чтобы ввести его в общество.

И такой повод подвернулся достаточно быстро. Слишком быстро. Гораздо быстрее, чем я думал. И совсем не там, где я ожидал.

Как-то в ничем не примечательный день (зима уже догнивала) мне написала Каштанка. Конечно, мы переписывались регулярно, бальбута непрестанно поддерживала в нас это желание не терять связь, она была, как наркотик, без неё мы все чувствовали ломку – да и навык коммуникации потерять было легко, мы все боялись этого и писали друг другу, даже когда у нас не было темы для разговора, писали просто так, чтоб поболтать, болтовня на бальбуте была не менее важной, чем молитва её словам и её священным правилам.

Но на этот раз, когда я снова оказался онлайн, все было иначе.

Каштанка написала мне, и только мне. Не в нашу группу, а мне лично. Она не хотела, чтобы нашу переписку видел Козлик. И это меня насторожило.

Она скинула мне чью-то переписку. Копию чьей-то переписки, которую я не должен был увидеть. Но она сбросила её мне на почту – и хотела этим сказать мне что-то очень важное.

Я всматривался в слова чужого разговора и понимал всё с большим бешенством, что ничего не понимаю.

Ни слова. Каждое слово этого разговора было мне незнакомо.

Я успел от такого отвыкнуть. Подумав несколько минут, я нашёл причину. Причина была неприятная. Да что там говорить. Гнусная причина, которую я не мог проигнорировать.

Это был разговор на абсолютно непонятном мне языке. Беседу вели двое – и один писал много, выпускал из своих загонов целые стада слов, а второй… Второй отвечал односложно, неохотно. Будто ему не очень нравился разговор, будто он хотел поскорее его закончить.

Непонятные слова выглядели не очень благородно. Что-то псевдогерманское: brekken tekken kuekken, и всякая чепуха: kaaru-suaru-ynga…

Абы что. На мой вкус, язык кунду и тот выглядел более красивым. Поэтому я послал Каштанке целый букет вопросительных знаков, и она ответила мне издевательскими смайликами. Мы договорились встретиться с ней в новом кафе, которое недавно открылось на Немиге, я там никогда ещё не бывал – и я почувствовал в кончиках пальцев забытый, далёкий трепет тайны.

На следующий день я пришел на условленную улицу, к кинотеатру «Победа», который тогда ещё стоял на своём месте, пугая народ цветами: жёлтым, кроваво-алым, в которые выкрасили колонны, и нежно-розовым… засохший торт, от одного вида которого начинали болеть зубы. Мне нужно было нырнуть во двор – там, за задубелой террасой, были двери, в стекле которых мутнело печальное лицо администратора. Я давно не ходил в такие места. Кофе здесь обошлось бы мне в сумму, за которую я мог купить полбутылки дешёвого коньяка. Я вошёл – седой дядька в прожжённом дешёвыми сигаретами пальто и лыжной шапочке. На меня посмотрели так, будто на этой клоунской шапке и правда было написано «Майстар». Именно так, по-белорусски. Надо было напиться перед тем, как сюда идти. Но Каштанка уже махала мне из глубины зала.

Я пошёл к ней и шлёпнулся в мягкое кресло, не снимая пальто.

Что и говорить, она выглядела шикарно. Свежая, шелковистая кожа на насмешливых щеках, загадочные тени на острых скулах… Почему она показалась мне некрасивой тогда, в нашу первую встречу? Они что, так быстро растут, эти шестнадцатилетние? Каштанка сочувственно следила за тем, как по моему лицу пробегали старческие складки. Она не обращала никакого внимания на мир вокруг, неторопливо цедила свой безалкогольный коктейль, по ней было видно, что она собирается до смерти меня удивить. А мир вокруг следил только за ней. Мужчины за соседними столиками не сводили с неё глаз, но, чувствуя то презрение, которое я излучал, они с огорчением прятали лица в своих бокалах и фужерах. Вот где Буне нужно было искать извращенцев, а вовсе не в моём логове, в этой скромной келье святого конлангера… Добропорядочные буржуи жевали и шевелили в такт толстыми пальцами и жирными мозгами, размышляя, что эта восхитительная девочка во мне такого нашла, а я вовсю издевался над ними и одновременно пытался угадать, что за тайна меня ждёт.

Все вокруг были в полном недоумении – и это меня веселило.

«Что будете пить, ОО?» – спросила Каштанка, подсунув мне меню.

«Водку».

Она разочарованно вздохнула. Никто здесь не догадывался, сколько ей лет. Я торжествующе обвёл зал глазами и выпил первые сто.

И тогда она рассказала, что случилось.

Недавно, начала Каштанка, когда Козлик провожал ее домой, он признался ей в любви. Услышав это, я громко хрюкнул, и на нас снова оглянулись, теперь уже не скрывая возмущения. Думаю, если бы не моя спутница, меня б отсюда вышибли. А может, это и не Каштанка спасала меня от позора, может, виновата была бальбута, на которой мы вполголоса с ней переговаривались. Иностранцев не так легко выставить даже из самого хорошего кафе, если дело происходит в городе М.

«В любви? Тебе? Козлик?»

«Ага, – Каштанка засмеялась. – Сказал, что я его первая и последняя любовь. И что любит меня с первого взгляда. А я-то думала, он меня ненавидит».

«И что ты будешь делать?» – спросил я, наливая себе ещё водки из не такого уж и чистого графина.

«Не знаю, – Каштанка взмахнула длинными, совсем взрослыми ресницами. – Это вообще какой-то бред: Козлик, любовь и я…»

«А что ты к нему чувствуешь?»

«Я?»

«Ты», – я чувствовал себя разочарованным. Ну да, ну да, от Козлика и я сам не ожидал каких-то там чувств к кому бы то ни было, он же Козлик, какая там любовь… – но в том, что рассказала Каштанка, не было, по большому счёту, ничего особенного. Они же ещё дети. Ему почти двадцать, ей шестнадцать, ничего удивительного.

«Вы серьёзно? – Каштанка даже обиделась. – Я? К Козлику? Он же такой смешной… Такой маленький и смешной. Его хочется троллить, а потом жалеть. И кормить. Вот и вся любовь. К домашним животным».

Ей наконец принесли мороженое – целую вазу. Мороженое опять напомнило мне человеческую голову – или, скорее, на этот раз, чей-то белый череп. Каштанка сунула ложечку прямо в темя и достала холодный, блестящий в мёртвом свете ламп мозг. Лизнула его и закатила глаза.

«И это всё, что ты собиралась мне рассказать?»

«Почти, – хитро прищурилась Каштанка. – Есть ещё кое-что…»

«Подожди, я выпью. Вот так. Теперь можешь рассказывать. Или вам с Козликом нужно моё родительское благословение?»

Каштанка поглядела на меня как-то странно, а потом быстро, будто боялась, что передумает, сказала:

«А ещё Козлик придумал для нас с ним особый язык».

«Что?»

«Да, он придумал для нас с ним свой язык. Там всё очень серьёзно, он прислал мне правила и словарь. Сказал, это язык нашей с ним любви. Но он надеется научить ему всех, кого мы с ним полюбим. Я уже знаю штук тридцать слов… Он заставляет меня их учить. И то, что я вам прислала, это наша с ним переписка. Он, конечно, просил меня вам не признаваться, сказал, что это должно остаться нашей тайной… Но я…»

«Билядь!» – громко сказал я. Очень громко. Весь зал аж вздрогнул. С противоположного его конца к нам направилась администратор, на ходу приделывая на лицо корректно-нудное выражение. Но маска всё время сползала. На самом деле она жаждала моего позорного изгнания из этого буржуазного райка.

«Я сама удивилась… – Каштанка с наслаждением разглядывала мою перекошенную от злости и обиды морду. – Мой друг извиняется, он сегодня впервые в Минске, а его уже дважды ограбили. Войдите, пожалуйста, в положение…»

Это она администраторше так сказала – и та, смутившись, вернулась на место.

«Предатель, – произнёс я вполголоса. – Чёртов Козлик. Вот же су-ка».

Каштанка кивнула.

«И как он назвал это своё… изобретение? – спросил я с дьявольским смехом. – Этот язык вашей большой и чистой любви?»

«А вы угадайте».

«Да ладно…»

«Форнаталь».

«Как?»

«Форнаталь. Типа язык для Натали. Для меня. Подарок от любимого. И тут я должна была бы с гордостью сказать, что я, наверное, первая женщина в мире, которой подарили целый язык. Но вот беда… Первым языком, который мне подарили, была бальбута. Я об этом помню, ОО.Так что у меня теперь два языка. Смотрите, завидуйте, у каждой женщины должна быть змея, а во рту у змеи раздвоенное жало, один конец – форнаталь, второй – бальбута… Забавно. Правда, ОО?»

«Я пойду покурю, – мне нужно было остаться наедине с собой. – Ешь свои мозги, я быстро…»

«Собираетесь ему позвонить?»

«Собираюсь его убить».

«Может, не надо? Он же просто козлик».

«Просто предатель».

Форнаталь, блин. Форнаталь! Козликанто! Вот урод. Я выкурил сигарету, вторую, третью и почувствовал, что трезвею, а внутри меня росла тошнотворная, чёрная злоба, с мохнатыми толстыми стеблями, жгучая и одуряющая злоба, почти что ненависть. Она наливалась ядом, она тащила свои тяжёлые листья через весь город, нависая над проспектом, она простиралась вплоть до северной окраины моего большого города, она закрывала своей чёрной тенью многоэтажку в тёмном микрорайоне, она знала, что ей нужно отыскать в этом лабиринте одинаковых квартир. Существо под названием «Глупый маленький козлик», мелкое, убогое создание, которое бросило мне вызов.

Форнаталь.

Вот же падла.

Я ему покажу форнаталь.

Я вернулся и попрощался с Каштанкой, которая ответила мне какой-то своей африканской поговоркой.

«Пришли мне всё, что у тебя есть, по этому форнаталю…»

«Хорошо, – с готовностью согласилась Каштанка. – Но я хотела вас попросить, чтобы вы не очень больно его убили, ОО. Просто я думаю, что…»

Но я уже не слушал, что она там щебечет. Я уже знал, что я сделаю. Я уже готовил суд. Первый судебный процесс на языке бальбута.

Каштанка пообещала ничего не рассказывать этому предателю, и я ей верил. Ну да, девка – но она не такая, как все, она умеет хранить тайны. Но о своей идее я ей решил всё-таки не рассказывать. Мало ли что ей в головку ударит. Через несколько дней она и Козлик получили от меня письмо, полностью посвящённое бальбуте, – и только в самом конце, будто невзначай, я написал, что жду их у себя второго апреля. Ровно в семь. А затем я послал имейл Буне, который получил от меня особые инструкции. Буня был приглашён в мою резиденцию на шесть вечера.

Оставалось только ждать.

Первым пришёл Козлик. Стараясь ничем себя не выдать, я изредка поглядывал на него, пытаясь найти на его бородатом, плохо прорисованном лице приметы совершённого предательства. Но он выглядел как всегда. Только прыщей стало ещё больше. В марте на мордах молодого поколения вылезают целые колонии прыщей, а нам смотри на них и терпи. Терпи и отводи глаза от этой скверны.

Я тебя самого выдавлю, как прыщ. Прыщ на красивом лице моей бальбуты. Козлик-хуёзлик, король форнаталя, влюблённый шекспирчик. Мало не покажется. Это будет твой последний вечер. Последний вечер на острове Бальбуты.

Влюблённый шекспирчик лежал на полу и читал мои книги. И только по тому, как вздрагивала его шея, по тому, как краснели щеки, было понятно, что он ждёт звонка в домофон. Никак не может дождаться, что сейчас придёт она и…

«Когда! Она!» – вспомнил я «Гостью из будущего». Фильм из того далёкого времени, когда я, лёжа на полу с приятелями, вырезал из бумаги фигурки солдат, купцов, чародеев и обнажённых женщин. И читал «Словарь юного филолога» вприкуску с халвой.

«А говорил, романтик…»

Я улыбнулся.

«Пиво?» – предложил я Козлику. У него было право на последнее желание. А он, дуралей, ни о чём не догадывался.

Каштанка пришла ровно через десять минут. Может, они даже вместе приехали к моему дому, странному дому с мемориальной табличкой на боку, где шли последние приготовления к публичной казни предателя. А потом Козлик сказал на своем форнатале: «Сначала зайду я, чтобы Олег Олегович ни о чём не догадался. А ты через десять минут позвонишь в дверь». И Каштанка согласилась, глядя на него своими невинными глазами. Наверное, так и было. У меня уже почти не было сомнений. Почти ни в чём не было никаких сомнений.

Каштанка села на мою кровать. Свесила ноги так, чтобы они оказались совсем близко к Козлику. Чтобы дразнили его, дразнили и не давали ему почувствовать опасность.

«Я думаю, бальбуте нужна перезагрузка», – сказал я мрачно.

Козлик замахал руками: «Этого я и боялся! Вот не поверите, я так и думал, что однажды это услышу. Нет! Бальбута уже живёт, она наливается всё большей силой, я уже думаю только на ней! Перезагрузка её убьёт. Ей нужно дать развиваться самой… И вы увидите…»

Я остановил его ритуальные выкрики властным движением руки.

Одними глазами я установил молчание в этой тёмной,

задымлённой,

съёмной

однокомнатной квартире,

в городе М.,

в доме с мемориальной доской,

во времена всеобщего помрачения.

Каштанка сидела на кровати. Козлик полулежал у моих ног. Большую часть ковра занимал низкий журнальный стол, лакированный так щедро, что казалось, он полностью состоит из лака, страшный коричневый стол, на котором я расставил угощение: разогретую пиццу, зефир, накрошенный шоколад, пиво, вино и чай, да ещё полную коробку мороженого цвета женской пудры.

«Мои дорогие бальбутане, – сказал я и улыбнулся. – Нас становится всё больше. Позвольте представить вашего блудного брата по бальбуте. Свободного и счастливого!»

Я махнул рукой и налил себе вина. Но Буня не появлялся. Козлик и Каштанка, кажется, не поняли, в чём дело, – вместо того чтобы оглядываться по сторонам, они следили за моим ртом. Будто их блудный брат по бальбуте должен выскочить оттуда.

Придурок, куда же он подевался?

«Вот он, наш свободный и счастливый брат Буня!» – раздражённо выкрикнул я, пытаясь спасти этот спектакль.

Буня вышел из коридора и стал в дверях. Я долго учил его, что он должен сказать в эту минуту, но, видно, от волнения он забыл текст.

Козлик и Каштанка придвинулись друг к другу. А говорила, никакой любви.

«Что он здесь делает? – Каштанка схватилась за виски. – Что здесь делает эта морская свинка?»

И тогда Буня вспомнил. Заикаясь и путаясь в словах, абсолютно игнорируя все выдуманные мной благородные – utima, он тем не менее поздоровался с моими бальбутанами и рассказал им свою трогательную историю обращения.