Текст книги "Собаки Европы"

«Привет, – он подошёл к Каштанке и наклонился над ней, обхватив обеими руками её стул. – Здравствуйте».

Здравствуйте – это предназначалось мне. Я мрачно кивнул. Козлик не знал, куда девать свои лапы. Каштанка, оправдываясь, повела плечами:

«Привет, Буня».

«Станислав, – он протянул руку мне, а потом, слегка вытянувшись, Козлику. – А это кто с тобой?»

«Тебе дело, Буня?» – Каштанка с напускным спокойствием доела мороженое.

«Я тебя с ними уже третий раз вижу. Дай, думаю, подойду, познакомлюсь. Каштанка, ты чего вчера убежала? Я тебя весь вечер искал. И чего ты трубку не берёшь?»

«Я тебе говорила, чтоб ты за мной не ходил? А, Буня?»

«Не, ну чего ты в самом деле. Я поговорить хотел, – сказал Буня обиженно. – А они что, иностранцы? Я слышал, как вы говорили».

«Это Олег Олегович, мой репетитор, – раздражённо сказала Каштанка. – А это мой друг, Козлик».

Козлик покраснел.

«Козлик? – Буня расхохотался. – Извини, братан, не смог сдержаться. Хорошая у тебя фамилия. Или это она придумала? Каштанка у нас, по ходу, любит клички давать. Знает, что ничего ей за это не будет. Пока что. Вот подрастёт…»

«Шёл бы ты, Буня, по своим делам». – Каштанка облизала палец.

«Хороший у тебя репетитор, я смотрю. – Буня медленно дотронулся до моего стакана, в котором ожидали своей очереди уже не первые на сегодня сто граммов. – А что вы репетируете? Чему учитесь?»

«Тебе дело? Давай, Буня, быстрым шагом, – проговорила Каштанка, и глаза её сверкнули. – У тебя же бизнес, все дела».

На вид Буне было лет двадцать. Он подумал – и в его раскосых, красивых глазах возникло сомнение.

«Ладно. – Он отпустил стул Каштанки, выпрямился. – Я только другу твоему, Козлику, кое-что сказать хотел. На два слова, брат».

«Не пойду я никуда, – неожиданно громко и возмущённо сказал Козлик. – Говори или исчезни. Остопиздел уже».

«Ого, – Буня подошел к нему. – Белорусский язык. Уважаю. Мова нанова, Пагоня, галерея У. «Толькi ў сэрцы трывожным пачую…» Нормально. Я тоже могу. По-белорусски размавлять. Слушай, Козлик. Ты Каштанку не обижай, добро? Мы с ней друзья. Я её того, люблю. Понял?»

«Ты что, бухой, Буня?» – Каштанка встала и взяла его за руку.

«Ладно. Позвоню тебе сегодня. Репетируйте тут, только закусывайте. – Буня миролюбиво пожал мне руку. – До свиданья, Олег Олегыч!»

И он своим медленным, развалистым шагом пошёл к парку, пару раз обернувшись, каким-то тоскливым взглядом выхватывая нашу троицу из-под тени скрипучих зонтиков.

«Моке а бекке бе моке… Нет, он нормальный парень, – сказала Каштанка и пересчитала деньги. – В драку не полезет. Но достал уже так, что хоть ты ему ногу возьми сломай. Ходит за мной, ходит. Что ему от меня нужно? Сказала же, Буня, у тебя никаких шансов».

Козлик хмыкнул. А я собрал со стола бумаги.

«Он за тобой следит, – я снова подумал об осторожности и как-то мне стало нехорошо, словно Буня следил именно за мной. – Ты что, не видишь? Каштанка!»

Она не слушала, бормотала что-то под нос. Не на бальбуте и не на кунду. Я не сразу понял, что она вполголоса матерится.

«Каштанка!»

Она встрепенулась, посмотрела на меня удивлённо.

«А тебе идёт», – улыбнулся Козлик.

Она показала ему кончик языка. Синевато-красный, замёрзший. Козлик отвернулся.

«Надо придумать другое место, – задумчиво сказал я. – А может, и вообще пока что залечь на дно».

9.

Несколько недель мы друг другу почти не писали – а в начале ноября словарь был готов. Не скажу, что это меня очень уж порадовало: бальбута приобретала завершённую форму, но шло ли ей это на пользу? Нет, не шло, и я вообще уже не совсем понимал, куда движется эта моя история. Моя – и моего удивительного языка, выросшего из старой чашки, на дне которой темнела остывшая кофейная гуща. Бальбута задумывалась мной как непрерывная «переливающаяся форма», не способная застыть навсегда. Неужели и правда придуманные этими людишками законы неизбежны и мы никогда не сможем договориться, не условившись строго соблюдать правила? Бальбута родилась как «корневая база», как набор несложных правил – но созданный нами словарь ставил бальбуте ультиматум, он приказывал ей сделать вид, что она существует давно и её не столько придумали, сколько вспомнили. Это был приказ обмануть самого себя. Бальбута на моих глазах превращалась в какое-то иезуитское наречие, требующее от нас троих предавать и убивать во имя понимания и веры.

Но что оставалось делать? Наверное, это был закономерный путь её развития. Единственно возможный. Как-то нам пришла в голову безумная идея – взяться за перевод на бальбуту «Улисса» Джойса. Мы даже разделили текст, нам с Козликом досталось по шесть эпизодов, Каштанке как единственной девчонке – четыре. Конечно, это была всего лишь идея. Но я не просто согласился – я даже распределил, кто за какие части возьмётся. Словно какой-то голос нашептывал мне: ну же, самое время показать им, кто здесь главный.

Нет, мой авторитет первого бальбутанина, пророка бальбуты и её императора никто не оспаривал. И всё же я понимал: если ослабить хватку, если не поддерживать в этих двоих ежедневно боевое пламя бальбуты, со временем мне останется только дымок на пепелище, где я буду сидеть в одиночестве и оплакивать свой народ. Нет, их нельзя было отпускать.

Так что непростым выдался конец этой осени. Несколько раз мы встречались в каких-то душных, набитых молодежью пиццериях – но быстро ретировались, не выдерживая шума и суеты. Возвращаясь домой, я каждый раз страдал, я не мог понять, что меня мучает: я одновременно упрекал себя, что в который раз поддался искушению, и жалел, что мы посидели так недолго. Стоило нам попрощаться – я начинал скучать по моим бальбутанам, а как только мы встречались – с нетерпением ждал, когда же наконец можно пойти домой, чтобы не видеть больше их юных и таинственных лиц.

Меня спасла Франсуаза Дарлон – её лицо, полное pajutima, её полузакрытые okutika и непонятные тексты, в которые я ошалело всматривался среди ночи, голый, больной, прокуренный так, что у меня даже волосы под мышками пахли табаком. Я ловил себя на мысли, что хочу, чтобы в этих её стихах действительно не оказалось никакого смысла. Доказать Козлику, что я прав. Всегда прав.

А ещё я чувствовал зависть к сладострастной сумасшедшей Франсуазе. Умершей лет сто назад Франсуазе с её давно сгнившим в парижской земле псом. Возможно, там, где почил этот дог, перед взглядом которого открывались в своё время такие широкие возможности, сейчас стоит пёстрая арабская лавка. Или кот-д’ивуарская. Или бангладешская. Впрочем, существовал ли этот дог на самом деле? И так ли уж любила Франсуаза устраивать его между своих коротких ног? Или это была просто фантазия благопристойной дамы, которая так хорошо умела рисовать сама себя карандашом, не жалея мелких кренделей и мушиных точек?

Зависть. У Франсуазы Дарлон действительно получилось придумать язык, который никто так и не смог понять. Язык только для себя. Я думал, что бальбута получится такой же. И вот на тебе. Пришлось делиться. Теперь я для них – это всегда я плюс мой язык. До тех пор, пока я существую. Меня не будет на свете – а бальбута останется. И они сделают с ней всё, что захотят. По праву молодых. Их неотъемлемому праву.

Я слышал, как шевелится моя ревность – будто в постели, шевелится, укрывшись во мне с головой и обиженно дыша. Делая вид, что дремлет.

Ну да, была ещё Верочка.

Верочка не собиралась от меня уходить.

Верочке нужно было что-то подарить на Новый год. В прошлый раз я просто оставил для неё на столе цветы. Взяла. Ушла, забрав букет, помыв перед уходом стеклянную банку, в которую я его поставил. А рядом лежал её подарок мне. Та рубашка, которую я сейчас ношу, почти не снимая. И, когда я иногда чувствую – в самых разных местах – что Верочка где-то близко, и начинаю задыхаться, и ноги мои холодеют, и руки начинают дрожать, я почти уверен: это всё рубашка. Она подарила мне её, чтобы каждую минуту быть в курсе, где я нахожусь. Поэтому я почти не снимаю эту синюю рубашку. Я не хочу злить Верочку. Кто знает, как оно всё сложится, когда Верочка меня бросит. Вряд ли как в кино.

Как-то в конце ноября я встретил у «Щедрого» Буню. К счастью, я был один (залечь на дно, как выяснилось, оказалось правильной идеей). Стоя у дверей (столики, конечно, давно убрали, и на месте, где мы любили сидеть, теперь пенились только дождевые плевки), я пил кофе и курил сырую, кривую сигарету – и тут из-за поворота показалась вдруг ярко-оранжевая куртка, из тех, которые я ненавижу, и знакомое лицо сунулось ко мне, ухмыляясь:

«Здравствуйте!»

Я презрительно кивнул.

«Ну как, репетируете? Как успехи? – Буня видел, что я не хочу с ним разговаривать, и всё же остановился, прижал меня к стене. – Да ладно, Олегыч, я знаю, что вы с Каштанкой и с этим козлищем по городу бегаете. Или с вами тока на белорусском говорить надо? Я могу…»

Он всё ухмылялся. Он сам был смущён не меньше моего. И он тоже мог бы быть моим сыном.

Я докурил, одним глотком допил кофе и двинулся в обход оранжевой куртки. Он сделал вид, что хочет загородить мне дорогу, но сразу же отступил.

«Берегите себя, Олег Олегыч! – услышал я за спиной. – Бережёного бог бережёт!»

О встрече с Буней я никому не рассказывал. У Каштанки от этого испортилось бы настроение – чего доброго, начала бы ещё разбираться со своим доставучим ухажёром, чтобы защитить наше тайное общество. А Козлик начал бы снова во всём обвинять Каштанку – мол, если бы мы её не взяли, то никакого Буни не случилось бы. Его бы просто не существовало. Козлик написал мне как-то, что, пока в твоей жизни есть языки и книги, люди тебе не опасны. А стоит начать путать языки и книги с людьми, разговаривать с ними, переписываться – вот тогда и правда: пиши пропало.

«Пропало», – написал я ему. Что поделаешь, Каштанка была с нами, хорошо это или нет, и мы ничего уже не могли сделать с этим фактом. Она знала бальбуту – а значит, должна была оставаться рядом с нами. Не могли же мы заставить Каштанку забыть наш чудесный язык.

Словарь получился на семь тысяч слов. Конечно, на «Улисс» этого не хватало, но Козлик был уверен, что в процессе перевода лексический запас бальбуты должен увеличиться ещё раз в пять. Так что задача была не только величественной – но и реалистичной. Это придавало нам сил.

И вот как-то в начале декабря, холодным, сырым вечером с грубым ветром и горстями колючего дождя, мы встретились втроём у ратуши и пошли искать кафе – но мест нигде не было, а там, где были, по какой-то негласной договорённости мы сразу решали, что чувствуем себя здесь не в своей тарелке. Услышав, что мы болтаем на «иностранном языке», на нас сразу же оборачивались – и снова прятали взгляды в тарелки: Каштанку это забавляло, и она смеялась, надо сказать, достаточно неприличным смехом, приходилось её отчитывать, а это была тяжёлая для меня роль. В какой-то момент я взял её за руку – она не пыталась её вырвать, только взглянула на Козлика, заметил он или нет. Я понимал, что надо это прекратить, – но чувство полного контроля над ними уже охватило меня, теперь я знал, куда веду их через гудящую минскую непогоду.

«Я живу здесь недалеко, – сказал я. – Хоть согреемся».

И потянул Каштанку за руку.

Ветер гонял по улице безлицых прохожих, в свете фонарей покачивались, будто развешенные на невидимых верёвках, синие надутые плащи, мелькали зелёные, красные, апельсиновые, чёрные, белые куртки… По Немиге пробирались машины, освещая друг друга фарами, останавливаясь, объезжая, наезжая, жалуясь – будто все здесь искали кого-то одного, сбежавшего страшного преступника, которого опасно ловить в одиночку. Молча мы дошли до моего дома с мемориальной доской. За углом улицы не было ветра, мраморная голова советского деятеля проплыла мимо нас, словно мы оказались в каком-то чёрно-белом фильме, фильме без диалогов, в кино не для всех.

Только в квартире страх потихоньку развеялся.

Я сделал Козлику и Каштанке чая, а себе налил дешёвого вина – полный стакан.

«Мороженого у меня нет».

«Я проверю», – Каштанка бросилась на кухню. – «Какая бессовестная ложь!» – Она появилась в комнате с коробкой шоколадного.

Я не знал, откуда оно здесь.

«Не стыдно так обманывать бедную школьницу, ОО?» – Каштанка села на мою кровать рядом с Козликом.

«Это жена купила, – сказал я. – Наверное».

«У вашей жены хороший вкус, – Каштанка с интересом огляделась вокруг. – Но плохой пылесос. Ой, может, это нельзя брать? Я поставлю назад».

«Жри, – разрешил я. – А вот это положи обратно. Маленькая ещё».

Каштанка как раз потянулась к книге Франсуазы Дарлон, рука её замерла, она нахмурилась – но я схватил книгу и спрятал в ящик. Взглянул на Козлика – он запустил указательный палец в бороду и чесал там, чесал, крутил, вертел, как ненормальный.

Каштанка пожала плечами и принялась за мороженое.

«На Рождество мы с родителями снова едем в Берлин, – сказала она. – Принимаю заказы. От Козлика. Привезу любую книжку. А вам, ОО, ничего не привезу. Месть. За то, что не дали посмотреть, что за альбомчик».

«Как ты сказала? Как ты назвала Рождество?»

Что за девчонка. Чтобы сказать на бальбуте «Рождество», нужно иметь хороший поэтический слух.

Я сказал бы: Ujma Kovtejle.

А скорее просто: Kaladutika. Kristmasuta.

Она же сказала так: Dinuta Kovardutima.

И всё же мы все поняли, что она имела в виду. Мы давно были настроены на одну волну – волну бальбуты, и она несла нас неизвестно куда и угрожала спихнуть в ближайший омут, но мы уже научились сохранять равновесие.

Каштанке вдруг стало грустно.

«Мороженое невкусное, дитятко? – я повернулся к ней в своем старом компьютерном кресле. – А я говорил тебе… вкусного мороженого уже давно нет. Его перестали делать, когда ты ещё в памперсы какалась».

«Да нет… – Каштанка махнула ложечкой. – Так, кое-что вспомнила».

«А давайте поработаем, – нетерпеливо сказал Козлик. – Словарь же почти готов. Можно свести всё вместе. У вас есть принтер?»

Каштанка забралась на мою кровать с ногами.

«Нет, принтера нету, я вниз хожу, там какой-то центр копировальный, – ответил я, не сводя глаз с Каштанки. – У меня всё в тетрадях… Значит, работаем?»

«Только давайте на полу, – Козлик сполз с кровати и растянулся на моём пыльном ковре. Коснулся его щекой, провел по старому ворсу. – Здесь супер!»

«Каштанку заморозим».

«Ага. Такую заморозишь. Вон как наворачивает, и никакая холера её не берёт». – Козлик вяло разложил на ковре свои большие руки.

Каштанка опустилась на ковёр, не переставая задумчиво класть в рот мороженое – ложечку за ложечкой. Я нехотя опустился рядом с ними.

Но ничего во мне на этот раз не откликнулось. И почему-то тянуло к книге Франсуазы Дарлон. Интересно, если бы Каштанка раскрыла её – может, она поняла бы? Почувствовала, что имела в виду эта сумасшедшая?

Никто из нас не двигался. Козлик лежал на спине, глядя прямо на мою люстру, в которой лежали высушенные, кто знает в каком году умершие мухи. Может, ещё при Советах. Каштанка сидела рядом с ним, подогнув под себя ноги в тёплых чёрных колготках. Я лежал на боку и щипал пальцами ворс.

«Просто я вспомнила, как раньше родители ездили в Берлин без меня, – проговорила Каштанка, отставив в сторону коробку с мороженым. – Мне было тринадцать. Они оставили меня вместе с тётей Галей. Можно, я расскажу? Мне почему-то очень захотелось. Я быстро».

«Мы работать собирались…» – недовольно проскрипел Козлик.

«С тётей Галей? По телеку рядятся, как дальше жить, достали», – брякнул я.

«Что?»

«Ничего. Рассказывай», – сказал я властно и допил вино.

«Хорошо. Тётя Галя, мамина двоюродная сестра, меня ненавидела. Я это знала и очень не хотела с ней оставаться. Но родители упёрлись: отель на двоих, куда мы тебя там поселим, и вообще, там конференция, с детьми никто на такие штуки не приезжает. Ага, конференция. Рождество на дворе. В Берлине вайнахтсмаркты, вурст мит зэнф, бананы в шоколаде, глупая музычка, от которой хочется хохотать, как после травы, глювайн для взрослых, а для детей – пунш, от которого отрыжка такая, будто в глотке калейдоскоп, знаете, такие детские калейдоскопы, приставишь к глазу и не можешь остановиться, так бы и смотрела не отрываясь, пока не ослепнешь… Они просто от меня отдохнуть хотели. По Берлину погулять, сексом спокойно позаниматься, по музеям походить – будто я им когда-нибудь мешала ходить по музеям. Да я сама их первая всегда тащила…

Но делать было нечего. Утром родители поехали в аэропорт, а после обеда приехала тётя Галя. Накормила меня – ей казалось, что мать не умеет готовить, и она сварила борщ. Ненавижу борщ. Я вообще тогда хотела стать вегетарианкой. Весь вечер я лежала и читала “Дублинцев”. А тётя Галя лежала в соседней комнате и смотрела какое-то российское говно. Сериал, ага. И всё кричала мне: “Наташа! Наташа! Давай ко мне, ха-ха-ха, здесь такое показывают, я не могу. Наташа!” До сих пор голос её в ушах стоит – противный, как сало в борще. У некоторых людей есть дар – мешать другим читать. В поезде, например. Или в кафе. Или в пустой квартире в декабре – когда родители в Берлине, “Дублинцы” у тебя на коленях, а в глазах слёзы и на сердце жаба. А кто-то ничего такого не видит, не слышит, не понимает. И кричит из-за стенки. У некоторых людей это их единственный талант.

Ну, вы знаете. Вы же – знаете?»

И Каштанка поглядела на нас с такой надеждой в глазах, что мы только мрачно промычали что-то в знак согласия. Теперь она выглядела так, как и должна была выглядеть почти шестнадцатилетняя девушка – наивной, ранимой и уверенной, что где-то есть существа, способные её понять. Я подумал, что она, рассказывая нам свою историю, впервые обходится без этих своих африканских поговорок. Наверное, в тот вечер мы впервые слышали настоящую Каштанку – а не ту, которую она придумала вместо себя.

«Когда сериал закончился, тётя Галя позвала меня ужинать. Почему-то они очень много жрут, такие тёти. Я отказалась – она обиделась, долго гремела посудой, бормоча вслух так, чтобы я слышала, что я неблагодарная, испорченная, капризная, но – и тут тётя Галя пришла ко мне и села на край кровати – что меня можно вылечить. И что завтра мы поедем куда-то, где у меня из головы блажь повыбивают. Я не слушала, я уже тогда умела делать так, что мир вокруг вроде бы выключался, засыпал, оставалась только я, свободная и всесильная: в такие моменты я могла делать, что хочу. Глупая тётка, которая всегда повторяла моим родителям, что моим воспитанием нужно срочно заняться, иначе поздно будет, – вот эта вот глупая тётка исчезла куда-то, я была в совсем другом городе, и вокруг меня сновали совсем другие люди, важные и вместе с тем такие простые, что мне хотелось с ними заговорить. Тётя Галя наконец заметила, что я её не слушаю, и просто взбесилась – она взяла меня за руку и потянула в другую комнату, и посадила рядом с собой, и включила какую-то пе-ре-да-чу, я всегда произношу это именно так: пе-ре-да-чу, потому что стоит только произнести это слово так, как они, и сама окажешься в пе-ре-да-че, и погибнешь там, останешься опе-ре-да-ченным, я давно это изучила, некоторые слова нужно дробить на слоги, чтобы лишить их мощи, чтобы убежать от них, а если разбить на слоги, они ничего уже не могут с тобой сделать… “Тё-тя-га-ля, – сказала я. – Тё-тя-га-ля…” – я смеялась и повторяла это, пока тетка рядом со мной не озверела: “Заткнись! – кричала она. – Заткнись, ты больная, заткнись, я тебя убью!” – а я всё повторяла: “Ля-тё-тя-га-ля-тё-тя-га”, я могла это повторять до бесконечности, пока родители не возвратятся, мне было нетрудно повторить это хоть миллиард раз. Она затащила меня в ванную комнату, раздела, засунула под ледяной душ, но я повторяла своё заклинание, тогда она дала мне что-то выпить, и я уже просто шевелила губами – было так холодно, что я думала, сейчас умру, – и вот я уже просто лязгала зубами, и всё равно делила тётку на слоги, делила, делила, делила, пока не отключилась.

Я проснулась рано: тётя Галя стояла надо мной и шипела. Я и не знала, что она умеет так шипеть – словно её накачали и из неё теперь воздух выходил. Она одела меня, брезгливо, поспешно, повторяя, что я оборванка, маленький бомж, и что родители мои перед богом ответят за то, что вырастили такую дочь. “Но я помогу, помогу, – шипела она, толкая меня в коридор. – Как же сестре не помочь. Сейчас поедем, съездим в одно место, к бабушке, приедешь домой человеком, перестанешь папу с мамой мучить”. Солнце ещё не встало, а мы уже выходили из подъезда, нас ждала машина, а в ней – тёткин-Галин муж, дядя Слава. Тётя затолкала меня в машину, помолилась, и мы поехали – я сидела рядом с тётей Галей, которая крепко вцепилась мне в руку, словно боялась, что я выпрыгну на ходу. А я была словно во сне – и в голове крутилась мысль, что она мне что-то подсыпала вчера, подсыпала яд в стакан, о который я чуть не сломала зубы…

Мы выехали из города, и только тогда солнце появилось над нами – тётя Галя выглядела так ужасно в его красноватом свечении, что я закричала. Но крик не вырывался изо рта, никак не вырывался, она залепила мне рот ладонью. “Быстрей, – командовала она дяде, – быстрей, ты не видишь, плохо нашей девочке, не хватало ещё в больницу попасть. Сейчас, сейчас бабушка тебя полечит…”

Мы мчались по шоссе, а я думала о родителях. Знают ли они, или догадываются, что со мной и где я? А когда узнают, что скажут? “Ничего, – скажет папа. – Мы должны Гале спасибо сказать, она хотела как лучше. Вокруг не так много людей, которые хотят как лучше. Разве с тобой случилось что-то плохое, Наталка? Нет, это просто новый опыт. Это важно. Мы должны ценить новый опыт. Он достается нам абсолютно бесплатно”. И тогда он рассмеётся. Милый папа. Он у меня такой хороший. А мама скажет: “В конце концов, Галя была права. Ты и правда вела себя не наилучшим образом. Боже, если то, что она рассказала, правда – все эти истерики, крики, игнорирование, свинячьи выходки – я её понимаю. Ты обидела её – без всяких на то оснований”.

Так она скажет, мама. Если узнает.

Я успокоилась. Помощи ждать было неоткуда.

“Родители знают, куда ты меня везёшь?” – вдруг спросила я. Тётя Галя так удивилась, что я говорю с ней нормальным языком, – даже руку отпустила.

“Да, конечно! – соврала она. – Я им позвонила. Они же умные люди. Переживают за тебя. Не хотят, чтобы ты всю жизнь прожила дурочкой”.

Дядя Слава облегчённо вздохнул и включил радио.

Так мы и проехали час, потом второй – под радио, которое не умолкало ни на секунду. Но мне было уже всё равно.

Наконец мы свернули с шоссе и поскакали, поползли, потряслись по лесным дорогам, мимо деревень, проваливаясь в снег, объезжая по несколько раз размокшие мусорные свалки, спрашивая дорогу, а потом остановились. Тётя Галя закрыла меня шапкой, накрепко закрутила у меня на шее шарф – словно задушить хотела, взяла за руку… И мы пошли через лес. Я, конечно, сразу про братьев Гримм вспомнила. Отведёт меня тётя в чащу и бросит. Такая перспектива меня так обрадовала, что я уже начала представлять, чем займусь. Найду хутор и останусь там жить. Прикинусь парнем, наймусь в батраки, буду на сене спать, вместе со свиньями, и так проживу всю жизнь, лет до двадцати пяти, а потом меня конь копытом в висок ударит, и я умру на месте, меня положат на деревенском кладбище, на место, где уже кто-то лежит, и поп приедет, напьётся, молитву пьяную прочитает, и будет забывать слова, а через год уже и не вспомнит никто, что был такой парень.

Серьёзно. Об этом я и думала. Но лес расступился, впереди озеро сверкнуло, рядом с озером хатка, тётя Галя перекрестилась и повела меня по следам от шин автомобильных – прямо во двор.

“Бабушка! – крикнула она, оглядываясь. – Бабушка!”

Из дома кот вышел, посмотрел на неё важно, сел, лапу лизнул.

“Бабушка!”

Тётя Галя меня с котом оставила, а сама в дом пошла. Я посмотрела на кота – а он на меня.

“Чего приехала? – спросил кот. – По записи? Или по живой очереди?”

“По живой”.

“У нас строго, – сказал кот. – Предупреждать надо”.

“Я несовершеннолетняя, – объяснила я ему. – С тётей. Она меня убивать привезла. У вас здесь как, быстро убивают? Нужно потерпеть?”

“Специалисты у нас самые лучшие, – сказал кот. – Бабушка так лечит, что пикнуть не успеешь. Чик – и уже готово. Но подождать придётся. Она одна, а вас много”.

“Где же много? Я и тётя”.

“Да, не сезон, – согласился кот. – К бабке весной все едут. В лесу зимой заблудиться можно. А ты это… Может, беги? Пока не поздно. Нехороший человек твоя тётя. Я таких за километр чую”.

“Не могу, – сказала я. – Пусть убивает. Может, ей это поможет. Может, ей совсем чуточку не хватает, чтобы хорошей стать. Меня убьёт – и станет счастливая, спокойная. Я готова. Пожертвовать собой – это святое. Так меня мама с папой учили”.

“Дурные они у тебя, – сказал кот. – Ну, ладно. А ты что любишь? Перед тем, как умереть, надо что-то приятное вспомнить”.

“Языки, мороженое и мужчин после сорока”, – ответила я.

“Этого добра у нас хватает, – кот обвел лапой окрестность. – Снег за городом вкусный. Языки – так у бабки моей таким языкам можно научиться, что тебе и не снилось. Даже неандертальскому. Ты по-неандертальски как, могёшь?”

“Нет”, – призналась я.

“А она – может! – поднял лапу кот и откусил себе кусок желтоватого когтя. – Ну а мужчины…”

“Что мужчины?”

“Ну, подумай… Посмотри вокруг”.

Я оглянулась. Лес, озеро, снег. Я наклонилась, набрала в ладонь липкого снега, лизнула. И правда – вкусно.

“Не вижу я никаких мужчин”.

“Ты что, слепая? Так к офтальмологу нужно тебе, а не к бабке! Посмотри перед собой, долбанутая!”

Я посмотрела на прогнившие двери дома.

“На меня посмотри, – кот говорил таким голосом, будто видел перед собой полную идиотку. – Я что, баба? Вот… дошло… Яйца не видишь? Все вы такие. Да, правильно, погладь. Можешь здесь. И здесь. А здесь не надо. Мала ещё”.

“Наташа!” – Скрипнула дверь, кот едва успел отскочить в сторону, тётя Галя вышла и схватила меня за руку. Потянула в хату – тёмную, страшную, вонючую. Завела за печку.

За печкой стояла бабка. Чёрная, как негритос, а глаза синие. Я её и не заметила бы ни за что, если бы не глаза.

“Я снаружи подожду”, – сказала тётя и вышла. В хате было темно, а стало ещё темнее. Только глаза бабкины синие на белом крутились, в меня впивались, повивальная пиявка, страшная бабка, как смерть страшная, я такой не видела никогда, клянусь.

Я сразу начала бабку на слоги делить:

“Ба-буш-ка-ба-бу-шка-ба-бу…”

Но на бабку это никоим образом не действовало. Она посмотрела на меня исподлобья, но без злобы, и протянула руку. И я поняла, что она меня раздевает. Перестал душить шею шарф, одна за другой отскочили пуговицы, и вот я стояла перед ней в одних трусах, а бабкины сухие руки легко бегали по моему телу.

“Это правда, что вы неандертальский язык знаете, бабушка?” – спросила я шёпотом. Я уже не боялась – мне было легко и тепло. Словно лето было прямо за дверью этой хаты.

Мне показалось, что она улыбнулась. И тогда я вдруг увидела: осенний солнечный день, я сижу за столиком, ем мороженое, двойную порцию – и слышу, как за соседним столиком…»

«Врёшь, – сказал Козлик, нервно дёргая себя за бороду. – Это ты только что придумала. И на Alice in Wonderland чем-то похоже».

Каштанка засмеялась.

«Ньи ле конди ба ма унье ё о лоа?»

«Чего?» – Козлик перешел на белорусский.

«Это моя любимая поговорка, – удовлетворённо сказала Каштанка. – Я не ела орехов, почему меня должно ими тошнить? Так говорит какой-нибудь кунду, когда его обвиняют в том, чего он не делал. Я не ел орехов – почему меня должно ими тошнить?»

«Великолепная поговорка. – Мне и правда настолько понравилась эта фраза, хоть сам на вооружение бери. – На бальбуте будет так: au bim ne kusuzu trudoje strudutikama, parous au bif strudutima nariguzu?»

«Ну, примерно так. – Каштанка задумалась, но не о моём переводе, а о чём-то своём, Каштанкином, замороженном, белом, сладком. – Тебе виднее, ОО».

«А вообще, тебе в писательницы надо идти», – сказал я.

«Слушайте, мы работать собираемся?» – Козлик погрыз кончик ручки.

И тут я услышал, как где-то далеко отсюда, ещё неуловимое, но уже живое, тёмное, проснувшееся от наших голосов, шевельнулось, тяжело ступило на землю… двинулось через дома и улицы… раздвигая руками ветер… сдувая куртки…

Верочка.

«На сегодня хватит», – резко сказал я и вскочил с пола, стряхивая пыль со штанов.

«Но мы…» – Козлик с недоумением и умоляюще посмотрел на меня, вцепившись в ковёр, словно я собирался отнять у него что-то бесценное.

«Хватит, – я легонько толкнул его мыском ноги. – Вам нужно идти».

Козлик нехотя поднялся, Каштанка принялась одеваться, думая о чём-то своём.

«Скорее», – я толкнул Козлика в мягкую спину. К двери. Прочь из квартиры.

«А ваша жена…» – начал было Козлик, но я прикрыл ему рот ладонью.

Они вышли и стали там, на пороге, ожидая, что я скажу им что-нибудь на прощанье. Но я просто молча закрыл прямо перед их юными, такими растерянными лицами свои ненадёжные двери, которые уже не могли меня защитить.

10.

Вот и вышло, что в следующий раз мы встретились только после Нового года. Наконец пришёл настоящий мороз: я натянул старую лыжную шапочку – на которой никто никогда не собирался вышивать слово «Мастер». Козлик был в длинной куртке, такие как раз вошли в моду, бесформенные, до колена, балахоны, из-под которых молодые козлики махали тонкими копытцами в узких джинсиках и идиотских кедах. Как подстреленные, говорила когда-то моя бабушка. Зато Каштанка зимой выглядела просто шикарно – было видно, что на этот раз в Берлине она всё же поддалась искушению и купила себе пару-тройку вещей, которые и правда ей прекрасно шли: стильную чёрную кепку, под которой её лицо стало таким узким и уже совсем не здешним, да пальтишко, что хорошо подчёркивало её пока не испорченную биографией талию, да высокие сапоги на шнуровке… Девочка была с вызовом, ничего не скажешь. Теперь мы, шляясь по городу, выглядели так, будто Каштанка и Козлик были гостями из далёкой, недостижимой Бальбуты – а я напоминал минского бомжару, который за выпивку согласился быть их гидом. Правда, бомжара я был класса люкс: говорил по-иностранному не хуже своих подопечных…

В январе бальбута окончательно распухла и начинала болеть каждый раз, когда я к ней прикасался. Думая о составленном нами словаре, я чувствовал досаду и злость, словарь убивал бальбуту, он начинал диктовать и устанавливать незыблемые правила, поэтому я на первой же встрече потребовал от своих ребят забыть всё, что они написали, и создать абсолютно новый лексикон, принцип которого противоречил бы уже разработанному. Соль бальбуты в том и состоит, что каждый сам решает, с помощью каких корней ему передавать смыслы, – а наш грандиозный словарь лишал того, кто обратится к бальбуте, главного: свободы. Самого важного критерия, согласно которому бальбутоязычный человек конструирует свои высказывания и мысли. Кажется, Каштанка поняла меня лучше, чем Козлик, – ему нравилось покрывать бальбуту всё новой и новой паутиной правил, нравилось расширять корневую базу моего языка, ему хотелось обогащать его и править: во всех смыслах. Я всячески старался напомнить ему, что это мой язык и только я решаю, куда ему двигаться, как одеваться и что делать с нами, слабыми людишками, которым вздумалось стать счастливыми бальбутанами.