Текст книги "Обнуление. Сборник"

– Назовите имя этого мужчины. Он потенциально опасен для общества. Мы должны внести его в базу данных.

– Его зовут… Н.Ж. (ЭнЖэ), – выдохнула я, – этого человека зовут Н.Ж.

Женщина молчала. Она недоумённо смотрела на меня. В её взгляде читались удивление и разочарование.

– Н.Ж.? – переспросила она.

Я кивнула, сглотнув огромный ком в горле.

– Но у него нет сердца! – уверенно воскликнула дама. – Его сердце сломалось ещё три года назад. Мы его уже переработали, – добавила она тихо.

Я молчала. Это какая-то шутка! Она зачем-то играет со мной. Это часть эксперимента? Так нужно? Ведь я своими ушами слышала, как громко бьётся сердце у него в груди!

– Это какое-то недоразумение. Мы говорим о разных людях.

– Простите, мне очень жаль. Я не понимаю, как такое могло случиться. Придётся поднять старые бумаги. Мне нужна ваша помощь.

Больше она не сказала ни слова. Я тоже. Я всё ещё думала, что это просто ошибка. Мы шли по пустым коридорам, они были выкрашены блёклой серой краской, как и стены моего сегодняшнего мира. Затем мы спустились в подвал и подошли к массивной железной двери.

– Добрый день, – сказала она в открывшееся окошечко. – Мне нужны данные на Н. Ж. Номер 6557822. Полное личное дело, пожалуйста.

– …И потом она умерла. Его сердце сначала стало отставать, потом тикать всё медленнее, а однажды он обнаружил, что больше не грустит. Ему стало всё равно, что её нет рядом. Он делал повседневную работу, машинально общался с людьми и ничего не чувствовал. Ни боли, ни утраты, ни любви. Сердце помогло ему. Оно просто перестало стучать. Прекратило качать кровь. Это один из редких случаев, когда остановка пошла во благо.

Он принёс его уже совсем холодным и окоченевшим. С таким же окоченевшим выражением лица. Бесстрастно рассказал всю историю.

Он говорил о её русых волосах, о том, как она накручивала пряди на пальцы, когда что-то рассказывала. Он вспоминал, как она приподнимала уголок рта, когда была заинтересована: с подробностями говорил обо всех деталях. Он произносил её имя с отрешённым выражением глаз. Полина. Её звали Полина. Нелепая смерть. Она лежала прямо у него на руках. Точнее, то, что смутно напоминало её… Он с хирургической точностью рассказал обо всех метаморфозах её тела. Описал каждую лужу крови, слизь и месиво из костей и тряпок. Тогда мы подумали: «Как же ему повезло, что сердце перестало работать. Как же ему повезло!» У этого человека в груди была огромная дыра. И это тот случай, когда сказанное – не метафора. Вот его рентген. Смотрите.

Я поймала себя на мысли, как же хорошо, что и моё сердце не бьётся! Наверное, его бы сдавливало судорогами от услышанного. Оно бы перекачало потоки солёных слёз в глаза. А теперь это была лишь история. История с фотографией когда-то любимых мною глаз. Они стеклянно смотрели с изображения.

– Но, тем не менее, я не понимаю, – продолжила она. – Вы рассказывали о любви. А он не способен любить. Физически не способен. Мы должны в этом разобраться. Я доложу руководству. У него же дырка в груди! – воскликнула женщина, рассматривая снимок.

Я шла под серым небом, и в голове у меня пульсировало «Его сердце сломалось, его сердце сломалось, его сердце сломалось»… Но, что же я тогда столько раз слышала?! Каждый раз, когда я ложилась ему на грудь, сердце, как молоток о наковальню, колотило в моё ухо. Порой мне казалось, что оно выпрыгнет и больно ударит меня по щеке. Я часто шутила, что это – мечта диджея. Идеальная бас-бочка. Говорила, что на этот ритм можно положить любую музыку, и она станет самым лучшим произведением, написанным человечеством за тысячи лет…

Два дня спустя мне пришла повестка в «Сердцелом». Три дня спустя я была там. Напротив сидел Н.Ж, вокруг – какие-то люди с кипой бумаг и снимков. Они все были членами «Сердцелома». Это мероприятие было похоже на мини-суд. Сегодня все хотели услышать правду.

Н.Ж. был в центре. Равнодушный. Холодный. Пустой.

Он начал говорить спокойно и медленно, обращаясь ко мне.

– Нам было тогда по 20. Как тебе сейчас. Мы учились на последнем курсе института. Я – на факультете фотографии, она – рекламы. Мы были молоды и невероятно влюблены друг в друга.

Я в ту пору не расставался с фотоаппаратом. Ни на час. Я запечатлевал всё, что видел. Пытался поймать уходящий момент. Знаешь, как Клод Моне на своих картинах. Я мечтал снять самое прекрасное, что есть. Грезил странными фотографиями, новыми образами и необычными ракурсами. Помню, как залез на 37-этажный дом и стоял на узеньком карнизе, прижавшись спиной к бетонной стене, только ради того чтобы сфотографировать закат солнца.

Потом моей страстью стали разрушения. Места, которые раньше были наполнены жизнью и улыбками, а теперь представляли собой лишь бетонную кучу с обломками. Я лазил с фотоаппаратом по всем этим заброшенным больницам, складам, бомбоубежищам, недостройкам. Там познакомился с забавными людьми – они назвали себя сталкерами и диггерами.

Однажды мы залезли в метрострой. Ребятам было интересно исследовать тоннель, мне же необходимо всё это снять на пленку. Эскалаторы, брошенные инструменты, дежурный свет, рельсы, вагонетки… Сумасшедший драйв от того, что нас могут засечь. Голоса рабочих вдалеке. Платформа, по которой ещё не ходили пассажиры, в пыли и металлических конструкциях. Первый тоннель метро, который я увидел. Там были ещё свежеположенные рельсы и новенькие провода. Это было круто.

Когда я показывал Полине те фото, её восторгу не было предела. Она дулась потом, что я пошёл туда без неё. И никакие оправдания, что это была спонтанная вылазка, не действовали. В тот день я клятвенно пообещал взять её с собой.

Был конец зимы. Жуткая метель. Мой друг нашёл очень удобный «залаз» в метро. Прямо в действующий тоннель. Вечером мы хотели его исследовать. Как она радовалась, когда я позвал её с собой! Как смешно снаряжалась в путь! Впервые за два года я увидел её в джинсах и кроссовках.

Она прямо подпрыгивала от нетерпения, когда мы шли к двери в подземный рай. «Залаз» оказался в будке, рядом с обычной многоэтажкой. Железный лист, замуровавший дверь, был отогнут снизу сантиметров на 50. Если лечь на землю, можно было ползком протиснуться внутрь. Благо, лежал снег, и не надо было пачкать одежду.

Нас было четверо. Мы разбились на пары. Лезть предстояло в дырку размером сантиметров 30, не больше: в бетонной стене какой-то умник просто вытащил несколько блоков и изогнул решетку. Нам предстояло протиснуться туда. Эта дырка была на уровне наших ног, но выходила под самым потолком с другой стороны. Стоит сказать, что мы спрыгнули не в сам тоннель: это был небольшой отросток, соединявший две ветки. По нему поезда почти не ходили. Раз в полгода, и то по обещанию. Он был длиной метро 100 и выходил на самый настоящий действующий путь. Мы шли вперёд. Где-то впереди гремел поезд, Полина каждый раз испуганно вздрагивала, улыбаясь при этом во весь рот. Всё пространство было освещено дежурным светом. По бокам висели провода, балки и снова провода. Изредка попадались какие-то стойки с лестницами, за которыми можно было спрятаться. Мы шли вперёд прямо по рельсам. Ребята ждали нас за углом. Всё оборудование было у них. В тот день мы «вооружились» по полной программе.

Мы дошли до конца, прижались к стене, и в ту же минуту справа от нас пролетел поезд. Мы стояли и зачарованно смотрели на него. В вагонах было светло, люди смеялись, читали газеты или просто дремали, проносясь в каком-то полуметре от нас. Это было так необычно. Завораживающе.

Полина кричала, что это самое уникальное свидание, которое у неё было. Она прямо захлёбывалась восторгом. Мы перебежали ещё один участок пути, спрятались за щитком и теперь могли наблюдать, как поезд несётся прямо на нас, сворачивая в самую страшную секунду.

– Давай погуляем по рельсам? Там, в служебном тоннеле, – попросила она.

Через пару минут она важно вышагивала и балансировала, а я крепко держал её за руку. Сначала мы шли в одну сторону, потом в другую. Тоннель делал крутой поворот, это ей особенно нравилось. Казалось, что сейчас упрёшься в стенку, но рельсы в последний момент изгибались, и снова виднелся свет.

Нагулявшись, мы отправились фотографировать. Я выставлял штатив, камеру и настраивал выдержку. Хотел сделать необычные фото из тоннеля, с летящим на меня поездом. Захватывающие и волнующие.

Сначала, разумеется, я фотографировал её: Полина на рельсах, Полина на фоне поезда, Полина крупно, Полина мелко, Полина за щитком, Полина… Полина… Мне понадобился другой штатив, и я попросил её принести его. Он был как раз в том безопасном тоннеле. Я в это время стоял на пятачке, где в разные стороны расходились рельсы, и был так поглощён этой картиной, что боялся отвлечься хоть на минуту и потерять нужный угол. Я обнимал глазами все те провода и камни.

Сначала я услышал её шаги, потом звон железок, а затем …звук остановившегося поезда. Да. Именно в тот момент, именно в тот день по служебному тоннелю ехал поезд. Он резко вылетел из-за поворота и раздавил её собой. Визг тормозов, эхо её вопля, грохот рельс: всё случилось в одну секунду. Гул на весь тоннель. Рельсы, залитые кровью и какой-то слизью, мелкие обрывки одежды, осколки костей. Полина. Такой я видел её в последний раз. Её тело просто разбросало по периметру. Его размазало, как кетчуп по хот-догу. Дальше я помню смутно. Мат машиниста, наряд полиции, разборка. Какие-то люди, мучившие меня вопросами, какие-то бумаги, какое-то дело. Его потом замяли. Слишком скандальным получился бы процесс: группа подростков влезла на запрещенный объект, погибла девушка. Так как всё случилось по нашей вине, претензий не было. Этот случай не придали огласке.

Знаешь, каким был последний снимок, который я видел? Следственная фотография Полины, то есть остатки её тела на рельсах. Эксперт безжалостно сделал это фото на мою камеру.

Близкие тогда испугались, что моё сердце сломается. Но оно билось. Стучало в приложенные к нему ладони. Все тогда вздохнули с облегчением. Но рано. Оно сыграло злую шутку. Стало барахлить: биться реже, замирать, отставать и снова возвращаться к нормальному ритму. Мне хотелось выть от боли, что я и делал. Я сжимал в зубах шарф и плакал. Скулил. Бил кулаками стены. Ведь это я. Ведь это из-за меня у неё и похорон человеческих не было. Все её останки поместились бы в коробку из-под ноутбука. Это месиво, раньше бывшее моей любимой девушкой, хоронили в закрытом гробу. И даже родителям не позволили увидеть, во что она превратилась! Иначе их сердца тоже пришлось бы нести в «Сердцелом»…

А однажды я проснулся и поймал себя на мысли, что это утро очень свежее и чистое… Я больше не винил себя и не выворачивался от боли. Потому что я её не чувствовал. Сердце сломалось. Навсегда. Через две недели после смерти Полины, через 14 дней после перебоев и остановок. Оно просто перестало работать. Я стал таким, как сейчас. Долго медлил, прежде чем отнести его в «Сердцелом». Я принёс его, когда связь совсем оборвалась, и оно окоченело.

Я вспомнила его рентген. Дырку на месте сердца….

– Никто не узнал, что оно сломалось. Я никому не сказал. Не хотел, чтобы перешёптывались, жалели. Сжёг квитанцию о сдаче в утилизацию и вживил чип. Он так же колотит. Его проектировали специально под мой организм.

Так вот, что так сильно стучало…

– Теперь я не отвлекался на переживания. Радость, грусть, сожаление – всё это было не в моём кружке, а с другой стороны листа. Моя же плоскость была чиста. Вся энергия уходила в учёбу. Родители всегда мечтали, чтобы я занялся серьёзным делом. Им претило моё творчество и оптика. Теперь я был готов их порадовать: стал получать второе высшее образование. По программированию. Мне ничего не мешало. Я штудировал книги по ночам, они импонировали мне своей чёткостью и ритмом. Они были похожи на меня: ни капли эмоций, ни капли живого. Я существовал в алгоритмах и программных кодах два года. Я был самым рациональным человеком. Безупречной машиной. Прекрасным роботом. Идеальным героем для книг Замятина и Оруэлла. А потом я понял, что не живу, я всего лишь кнопка, существующая под действием пружин всего автомата. Я захотел что-то изменить. Я жаждал эмоций. Пусть бутафорных. Но эмоций. Я хотел видеть их рядом с собой.

Я стал внимательно всматриваться в лица людей: пытался запомнить, какие жесты они делают в определённые моменты, при каких обстоятельствах поджимают губы, закатывают глаза, теребят рукава или дотрагиваются до носа. Я купил тонны книг по невербальным коммуникациям. Учился улыбаться и делать вид, что опечален. Учился закатывать глаза от восторга или нервно потирать веко, когда вру. Я просмотрел километры пленки с сопливыми мелодрамами, внимательно наблюдая за поведением влюбленных. За их глупостями, срывами и порывами. На это ушло около года. А потом… Кто-то наверху, наверное, решил устроить мне экзамен, и я познакомился с тобой, – он в упор посмотрел на меня.

– А это было даже забавно. И безусловно, интересно. Моя жизнь наполнилась смыслом. Я пытался стать великолепным актёром. Перед каждой нашей встречей я смотрел десятки фильмов про любовь, ставил их на паузу и записывал в блокнот все жесты и поступки. Перед каждой нашей встречей я читал книги о любви, запоминая слова и фразы. А потом проверял их. Ты была мне нужна. В тебе бились и дрались эмоции. Именно ты стала моей батарейкой. Именно с тебя я брал пример. Весь этот твой бред со стихами и рисунками на теле я воспринимал как вызов и старался соответствовать, хотел быть ещё безумнее. Ещё правдоподобнее. Я ничего не чувствовал, занимаясь с тобой любовью. И конечно же, мне было плевать, больно тебе, страшно или обидно в определённые моменты. Но я был верен своей игре. Жалостливо поджимал губы и мусолил: «Девочка моя, всё пройдёт». Я часами сидел в парках и наблюдал за влюбленными, чтобы потом в точности воспроизвести каждое движение и улыбку. Ты мне, вроде бы, верила.

А ещё я купил тогда мотоцикл. Байкер, король дорог, безумец. Это точно должно было всех обмануть. Я летал, как сумасшедший. Обо мне говорили, что я ничего не боюсь. А я и правда не боялся – ну и что, что стрелка спидометра уже упала? И плевать, что дорога неровная. Я же не чувствовал ровным счетом ничего. Да, рассказывал все эти байки про неповторимый ветер в лицо, драйв и оргазм от скорости. Но не чувствовал ни-че-го. Порой даже завидовал тем ребятам, которые боялись выжать и 160. Страх… Они знают хотя бы его. Счастливые.

Но я же не мог вечно играть. Физически не мог. У меня не получалось дарить тебе этих мишек и поцелуйчики. Иногда меня срывало. Я даже при тебе снимал маску и был собой. Ты часто плакала в эти дни. Но после короткого тайм-аута я вспоминал о своём эксперименте и снова становился нежен.

Спустя год я понял, что меня это начинает раздражать. Все мои клоунские ужимки не приближают меня к цели. Сколько бы я ни корчил из себя влюбленного, я никогда уже не полюблю. Каждая моя улыбка – всего лишь результат правильного напряжения мышц. Я понял, что обмануть себя не удастся, а на других мне уже было всё равно. Пусть думают, что хотят. Оно того не стоит. В тот же день я вывез на свалку все книги по невербалике, фильмы о любви и стопки блокнотов с наблюдениями. Я смирился. Опустил руки. Сдался.

Я не думал, что смогу сломать чужое сердце. Это не было моей целью.

Всё закончилось. Н.Ж. насильно заставили забрать сертификат об утилизации, а также сообщили на работу и родителям. Теперь так будут делать с каждым, чтобы избежать подобных ошибок. Мне же выдали обратно пустую коробку, добавив к ней документы и денежную компенсацию.

Как будто два пласта успокоительного… Как будто какая-то тётка с ведром и шваброй пришла и дочиста отмыла мои мысли. Чистота, свежесть и пустота. Я больше ничего не боялась, ни о чём не переживала, ничего не чувствовала. Собаки меня больше не раздражали, дети не умиляли, а парочки в метро не смущали.

Я стала шикарно выглядеть, потому что больше не зависела от своих эмоций и слабостей. Я питалась определенное количество раз, в нужном соотношении белков, жиров и углеводов. Еда была для меня нужностью, а не радостью. Я часами тренировала тело, без лишних мыслей и неуверенности. Я перекрасила волосы в свой натуральный русый цвет, т. к. не видела больше практического смысла щеголять «пожаром на голове». Я сменила все свои розово-зелёно-синие колготки на строгие чулки, а байкерский экип – на сдержанные платья. В итоге я стала настоящей женщиной, лучшим работником и надежным другом. Идеальным роботом для выполнения социальных функций. Инфузорией туфелькой, примитивной амёбой. Клеткой без ядра. Водорослью.

Зачем я живу? Чтобы принести пользу миру? Мир всё равно останется прежним. «Ослепительно снежным и сомнительно нежным» (Бродский). Зачем…

Я не умею улыбаться, любить и испытывать оргазм. Не умею наслаждаться жизнью. Carpe diem на спине превратилась в насмешку.

Н.Ж. стоял передо мной и делал вид, что улыбается. Смотрел на меня и нежно проводил пальцами по губам. На полу стояли банки с краской… Литры краски вокруг. Кольцо из тягучей жижи. Кисти: разных размеров, цветов и жёсткостей. Я стояла в центре этой вакханалии. Обнажённая. Белоснежная. Снова рыжеволосая.

Н.Ж. опустил пальцы в красную краску. Вытащил их из банки, и на паркет упали первые капли. Он выпрямил руки и дотронулся ими до моего тела: провёл черту от груди до живота, мазнул по шее. Дальше всё напоминало безумный танец: он быстро опускал пальцы в различные цвета и вытирал их об меня, ставя кляксы и точки. Поллок позавидовал бы такому холсту…

Н.Ж. гладил меня кончиками пальцев, прижимал ко мне ладони, надавливал на меня запястьями. Затем настал черед кисточек. Первая была очень жесткая и твердая. Он аккуратно проводил её лезвием по моим бёдрам, рисовал под коленками, щекотал за ухом. Затем настал черёд самой мягкой и нежной – ей он разрисовывал грудь и обводил контур губ. Моё тело превратилось в картину из сгустков краски и ломаных линий. Я вся была покрыта какими-то первобытными узорами, а он всё не останавливался, нанося слой за слоем, цвет за цветом… И затем нарисовал красный круг в левой части груди: сердце.

Моя давняя фантазия обретала реальные контуры, краска стекала с меня, а кисти танцевали вокруг. Я не видела ничего, кроме приподнятых уголков губ Н. Ж. Я ничего не чувствовала, кроме его пальцев, липких и тёплых.

Он поднял с пола нож. Попросил меня повернуться спиной. Медленно обводил буквы на моём позвоночнике… Теперь они были даже не чёрными. На месте татуировки зияла открытая рана, из которой струями вытекала кровь, с примесью разноцветной краски… «Carpe diem», – сказал он.

Затем он повернул меня к себе и точно так же обвёл контур нарисованного сердца. Теперь я кровоточила симметрично: красным кольцом на груди и 16-сантиметровой полосой на позвоночнике… Мечта художника. Фантазия безумца. Моё последнее желание.

«Давай, – прошептала я, – уж лучше так, чем жить, как ты. Давай. Ты мне обещал!»

Н.Ж. продолжил… Теперь он использовал нож вместо пальцев и кистей. Он чертил глубокие порезы и лёгкие царапины. Краска питалась моей кровью и медленно стекала на пол. Живой осквернённый холст. Существо с нарисованным сердцем.

Но я чувствовала! Впервые, за несколько месяцев. Плевать, что этим чувством была дикая боль. У меня не было эмоций и страха, у меня не было ничего. Кроме этой боли.

Он нежно провёл языком по запястью, и его губы окрасились в синий. Затем он поднёс лезвие к моим венам. Туда, где ещё секунду назад запечатлел поцелуй. Резко взмахнул. То же самое сделал со второй рукой.

Теперь я была обладательницей экстравагантных браслетов. Красная кровь смешивалась с синей краской и представляла собой мой любимый фиолетовый цвет. Я удивленно развернула к себе руки, посмотрела на них и умерла, …вспомнив в финальный миг всю эту историю.

–

Н.Ж. взял полотенце, вытер с себя краску, спокойно перешагнул через Алину и пошёл заваривать чай.

2012 год