Текст книги "14. Женская проза «нулевых»"

Очень медленно Геннадий Ильич повернул голову вправо. Раздался сухой тревожный треск. Затем так же осторожно, словно боясь расплескать невидимое жидкое нечто, – влево. Снова треск – и неожиданно тело снова ожило, бойко задвигало руками и ногами, зажевало, зачавкало; глаза шустро отыскали Диму и уставились на него тепло, по-отечески.

– На чём это я… Да, так я тебе ее и раньше давал!

Мне она всё равно уже ни к чему. Спина болит, шея болит, ноги болят, – снова загудел Геннадий Ильич, – так что бери и води.

– Я не умею, – упрямо повторил Дима.

– Умеешь, Дим, умеешь. Ты просто сядь и попробуй, сразу всё вспомнишь. Да и вообще…

Неделю назад они заявили, что Дима никогда не был собачьим инструктором, что автомобили – его единственная страсть, и что до того, как у Димы отшибло память, он каждый день «бомбил» – только тем и зарабатывал.

Дима на поверил. Хотя к тому времени уже поверил почти во всё. К тому времени ему уже продемонстрировали белый альбомчик с розочками, напичканный семейными фотографиями (Лиза в детстве – блеклая невыразительная кукла с бантом; Дима в детстве – чужой пухлый мальчик с чужой пухлой мамой; свадьба: Дима с Лизой обмениваются кольцами, танцуют, целуются, пьют, смеются). Он уже просмотрел две видеокассеты, со свадьбой опять же. В ящике стола он уже наткнулся на матовую фотографию формата А4: на ней был он – именно он, никаких сомнений, – с дебильной самодовольной улыбкой, за рулем полуубитой зеленой «восьмерки».

Димин тесть, Геннадий Ильич, был больным человеком. У него имелся один лишний позвонок – маленькое дополнение к копчику, скромный несостоявшийся хвостик, который очень мешал ему жить и из-за которого часто ныла спина. Кроме того, у него было какое-то заболевание суставов: пальцы на руках и ногах гуттаперчево гнулись во всех направлениях. Зато в шейных позвонках – отложение солей. Чтобы разминать затекшую шею, тестю нужно было время от времени делать упражнения – медленно крутить головой из стороны в сторону, добиваясь множественного треска. В те двадцать секунд, которые требовались на упражнение, где-то в мозгу тестя срабатывал загадочный механизм, и Геннадий Ильич автоматически выключался. Поворачивая голову, он не мог говорить, не слышал, что говорят ему, судя по всему, ничего не видел и вряд ли дышал.

Боли в спине и частые «выключения» неоднократно провоцировали аварийные ситуации на дорогах, так что однажды Геннадий Ильич, с тяжелым сердцем, со стонами и причитаниями, выбрался из теплого жужжащего нутра своей «восьмерки» навсегда.

Дальше, по официальной версии, машина перешла к Диме, и Дима был от этого счастлив безмерно. Вот в это-то Дима и не поверил. Он не любил машины. Он любил собак. Собаки любили его. Собаки были последним бастионом, и Дима не собирался сдавать его без боя.

– Ты очень любишь машины, – убежденно сказал Геннадий Ильич.

– Да плевал я на них, – неуверенно парировал Дима.

– Ты их очень любишь. Ну, ты только представь себе: Audi А4, – тесть мечтательно причмокнул, – нет, лучше Subary Legacy Outback. Полный привод. Трехлитровый, шестицилиндровый, двадцатичетырехклапанный двигатель…. Мощность – сто пятьдесят четыре лошадиные силы…

– Ну представил, – мрачно сказал Дима.

– И что, ты разве не хотел бы иметь такую тачку?

– Да на фига она мне? – злобно огрызнулся Дима. – Я лучше буду собак дрессировать.

– Ну-ну, дрессируй… с-собак…

Тесть укоризненно покачал головой, под воротничком что-то хрястнуло. Геннадий Ильич напрягся и остекленел.

* * *

Сомнительными семейными вечерами, муторными бессонными ночами Дима, сладко поеживаясь, раз за разом прокручивал в голове идеальный сценарий визита к психиатру. Он расскажет врачу дикую свою историю, тот слегка – не сочувственно, а, скорее, просто по-дружески, по-мужски – похлопает его по плечу и скажет: «Не волнуйтесь, Лошадкин, это совершенно нормально. Со всеми случается. Вот и я, например, много лет думал, что я американский летчик-испытатель… ан нет. Оказалось, я даже английского не знаю… Так что не берите в голову – просто больше дышите свежим воздухом, не перенапрягайтесь…»

К врачу Дима так и не пошел – в дурдом как-то совсем не хотелось. Лиза с этим решением согласилась подозрительно легко: «Конечно, не ходи, само пройдет».

Однажды Дима прочитал на автобусной остановке объявление («Вам не с кем поделиться проблемами? Вас посещают страшные фантазии? Вы не тот человек, за которого вас принимают?») и оторвал прилагавшийся телефон доверия. Позвонил.

– Ну, расскажи, что с тобой? Поделись со мной, – произнес усталый женский контральто.

– Я всю жизнь прожил в Ростове-на-Дону…

– О, какой красивый город! – без энтузиазма отозвался контральто.

– Я совершенно не хотел жениться…

– Конечно, зачем жениться? Можно и так развлечься, – оживился контральто.

– Да нет, вы не понимаете, оказалось, что я женат…

– Это совершенно не важно, котик. Любые твои фантазии, – интимно булькнул контральто, – ВСЁ, что ты хочешь. Анонимность гарантируется. Если хочешь, ты можешь меня изнасиловать. Мы договоримся, где ты меня подкараулишь…

Дима повесил трубку.

* * *

С дрессировкой ничего не вышло.

На объявление «Индивидуальные занятия с вашей собакой. Защитно-охранная служба, курс послушания, коррекция поведения. Любые породы, любой возраст.

Выезд на дом» быстро откликнулась сорокалетняя дама, мечтавшая воспитать своего двухлетнего дога.

Дама шумно дышала в трубку и жаловалась на дога. Она говорила, что дог дурно воспитан. Во-первых, он прыгает на людей. Во-вторых, не любит ходить рядом. Вообще не любит ходить, а предпочитает бегать трусцой, волоча ее за собой. Кроме того, он рычит и скалится, если кто-то подходит к его миске ближе чем на метр.

– А в каких условиях содержится собака? – спросил Дима.

Дог жил в однокомнатной хрущевской квартире, на пятом этаже, вдвоем с дамой.

– Всё ясно, – сказал Дима. – Я зайду к вам завтра в три, немного позанимаемся дома, а потом пойдем на площадку.

Ровно в три Дима пришел по указанному адресу и нажал на кнопку звонка. Что-то тяжелое гулко ударилось о дверь изнутри. Утробно заурчало и снова ударилось.

– Арнольд, пропусти мамочку к двери, – нерешительно пискнули из квартиры, – дай мамочка откроет, это дядя репетитор к тебе пришел.

Дима мрачно сплюнул на зеленый кафель. Дверь наконец открылась. Арнольд сидел у входа, морщил нос и рычал.

Дима решительно шагнул вперед. Дог напрягся и явно приготовился прыгнуть. Неожиданно Дима почувствовал, что ему стало страшно. Просто страшно.

Какая-то тупая усталость, темная, вязкая тоска навалилась на Диму, обволокла со всех сторон, придавила к полу.

– Извините, ошибся дверью, – тихо сказал он и поволок онемевшие ноги к лестнице. Медленно, отдыхая на каждой ступеньке, поплелся вниз. Арнольд чинно выбрался на лестничную площадку, рыкнул для порядка, чтобы закрепить за собой победу, и свесил любопытную морду между перил.

– Арнольдушка, иди скорее к мамочке, – услышал Дима уже с первого этажа.

Вечером того же дня Дима нашел работу.

Она продлилась чуть меньше недели.

На автобусной остановке Дима прочитал объявление: «Требуются расклейщики объявлений». Позвонил по указанному телефону, пришел по указанному адресу. Пожилая волосатая барышня выдала ему огромную кипу объявлений, которые гласили: «Требуются расклейщики объявлений» – и тюбик с клеем. За каждые пятьдесят развешанных объявлений она обещала выплачивать четыреста рублей. Несколько дней Дима колесил на автобусах и троллейбусах по улицам города, выскакивал на каждой остановке и развешивал, развешивал, развешивал. Испоганив двести остановок, пришел за деньгами. Волосатая молча выдала восемь тысяч рублей и новую пачку объявлений с точно таким же текстом.

– А какие объявления вы собираетесь развешивать, когда наберете нужное количество расклейщиков? – поинтересовался Дима.

Барышня непонимающе уставилась на него.

– Вот эти, – ткнула пальцем в Димину пачку.

Диме стало не по себе. Он отнес домой восемь тысяч, но снова идти к волосатой отказался категорически.

– Тебе-то какая разница, что у них за объявления? – удивилась Лиза. – Платят нормально.

– В вашем городе что, все сумасшедшие? – заорал Дима.

– Чья бы корова мычала, – недобро улыбнулась жена.

* * *

Знакомство с мамой подействовало на Диму угнетающе. Мама оказалась мрачным неразговорчивым бегемотом в зеленой кофте с рюшами и пышным синтетическим сооружением на голове. С Димой она, кажется, была знакома не лучше, чем он с ней, спрашивала его, как он устроился, и называла Димитрий. На Лизу смотрела с нескрываемым отвращением.

Дима периодически переходил на «вы», с тоской вспоминал свою настоящую, родную мать из выдуманного прошлого и испытал почти счастье, когда гостья наконец решительно измазала губы красным и ушла.

– На самом деле вы уже несколько лет с матерью в ссоре, – объяснила потом Лиза. – Почти не общаетесь. Она не хотела, чтобы ты на мне женился. Но ты уперся… Когда-то ты говорил, что без меня жить не сможешь… А помнишь, как ты сказал…

Дима ретировался в ванную. Подошел к зеркалу и состроил гримасу.

– …как никого никогда не любил, – всхлипывала Лиза из кухни.

Высунул язык, свернул его в трубочку, вытаращил глаза.

– …а потом говорил, что ни с кем тебе не было так тепло…

Сморщил нос, надул щеки.

– …так светло…

Широко заулыбался и покрутил пальцем у виска.

– …но ты сказал ей: «Мама, не лезь, это мое личное дело»…

Дима вышел из кухни.

– Ну хорошо, а друзья у меня есть?

– Ну есть, – как-то неохотно призналась Лиза. – Один.

В тот же день друга привели на очную ставку. Это был алкоголик Гриша из соседнего дома, ничем не примечательный, но симпатичный и легкий в общении. Дима стал выпивать с ним по субботам.

* * *

– Выжимай сцепление. Первая передача. Чуть-чуть газа – да не дави ты так, чего она у тебя ревет? Вот… Теперь пла-авненько отпускаешь сцепление…

Машина запрыгала на месте, истерически забилась в конвульсиях и в очередной раз заглохла.

Геннадий Ильич вытер со лба пот.

– Слишком резко бросил сцепление. Еще раз давай. Да заведи ты ее сначала, еб-т…

Через неделю «восьмерка» стала немного покладистей. Через месяц полностью покорилась.

На Садово-Самотечной подсел Пассажир, Отправляющий SMS. На проспекте Мира – Женщина, Обиженная Жизнью (резкий хлопок дверью, губы поджаты, суровый и отрешенный взгляд в окно, гробовое молчание). От ВДНХ до Нижней Масловки Дима вез Очень Нервную Женщину («Закройте окно. Выключите печку. Перестраивайтесь в левый ряд. На третьем отсюда светофоре налево. Уже пора перестраиваться в левый ряд. На втором светофоре налево. Нам нужно в левый ряд, понимаете?! Аккуратно, там сзади машина. Левее. На следующем светофоре – налево. Сейчас – налево! Ой, там бабушка дорогу переходит! Осторожно, вы чуть в него не въехали! Так, тут то ли направо, то ли налево…»).

На Нижней Масловке проголосовала еще одна. По виду – тоже Нервная. По крайней мере, при ней был огромный пакет из жесткого полиэтилена, в котором лежало еще пять-шесть пакетов, и Дима, поежившись, представил, как она с мучительным шуршанием будет всё это туда-сюда перекладывать на протяжении поездки.

Дима не любил свою работу. И пассажиров тоже не любил.

– На Курский вокзал.

– Скока? – привычно поинтересовался Дима, покосившись на пакет.

– Сто? – нерешительно предположила Нервная.

Дима окинул ее мрачным взглядом и сделал вид, что трогается.

– Сто пятьдесят?

Дима слегка надавил на газ.

– Двести? – продолжала гадать девушка.

Дима снял ногу с газа и молча уставился на нее.

Симпатичная, рыжее каре, светло-карие смеющиеся глаза. Просто ради эксперимента сказал:

– За двести пятьдесят повезу.

– Хорошо, – покладисто согласилась Рыжая.

Она поставила пакет на пол и сидела совершенно спокойно. Смотрела в окно. От нее пахло какими-то пряными дорогими духами, чуть сильнее, чем нужно, но всё равно приятно. И как-то очень знакомо.

Дима принципиально не разговаривал с пассажирами ни о чем, кроме денег и маршрута.

– Встречаешь кого-то? Или уезжаешь? – зачем-то спросил, уже подъезжая к вокзалу. Немного более фамильярно, чем собирался.

– Уезжаю. Домой, в Ростов-на-Дону.

Дима вцепился в руль и затормозил в нескольких сантиметрах от ехавшей впереди «Волги».

– Приехали, – выдохнул он, – денег не надо.

– Правда? – счастливо улыбнулась Рыжая и вдруг обняла Диму, прижалась всем телом, обдав своим пронзительным, сладким запахом. – А вы приезжайте к нам, в Ростов-на-Дону!

– Может, телефончик, – получилось какое-то сдавленное кряканье.

– Конечно! Ручка есть?

– Ручка есть. Но нет бумажки… – испуганно сообщил Дима.

– Да ничего, давайте ручку, я вам на обратной стороне билета напишу.

– Билета? – тупо повторил Дима. – А как же вы доедете? До Ростова-то на-Дону?

– Да этому билету уже месяца два, – снова улыбнулась Рыжая.

Быстро нацарапала номер, аккуратно свернула билет вчетверо и просунула его в Димину влажную пятерню. На пару секунд задержала свою руку на его руке. Потом наклонилась прямо к его уху; рыжая прядь щекотно скользнула по Диминой щеке.

– Приезжайте, не пожалеете.

– А что, и приеду! – неуклюже подмигнул ей Дима на прощание.

Еще с полчаса поколесил по городу, но клев закончился. Дима двинулся в сторону дома, к «Аэропорту», метр за метром протискиваясь вперед по парализованной Ленинградке, привычно мучая ногой сцепление. В машине стойко воняло бензином, сухим горелым ветерком из обогревателя и едва ощутимо – сладкими духами Рыжей.

А что. Он вернется на Курский, поставит где-нибудь машину, купит билет на ближайший же поезд и махнет в Ростов-на-Дону. Прямо сейчас. На уикенд. Почему бы нет? Жене позвонит, наплетет чего-нибудь.

– …верхняя полка. Отправление в 18:45, прибытие в 14:32, — совершенно убитым голосом сообщила кассирша. – Берете?

– Беру.

Сердце оглушительно стучало в ушах, частыми счастливыми судорогами толкалось в горле, нетерпеливо подергивало за кончики пальцев. Дима рывком закатал рукав, чтобы взглянуть на часы, неловко толкнул кого-то в очереди.

Часов на руке не было. Денег тоже: кошелек бесследно исчез из внутреннего кармана куртки. И ручка. Чуть не плача, Дима развернул билет с телефоном Рыжей. «123456. Придурок».

– Мужчина, вы берете билет? – взвыла кассирша.

Дима молча отошел от кассы.

* * *

У нее никогда не было ни прыщей, ни ушибов, ни царапин, ни аллергической сыпи.

От нее никогда не пахло потом. Или вообще чем-то человеческим. Только лаком, или жидкостью для снятия лака, или шампунем, дезодорантом, стиральным порошком, кремом, гелем. Средством для мытья посуды. «Орбитом» без сахара. Иногда даже резиной. Иногда даже палеными проводами. Но не потом. Не поношенной женской домашней кофтой.

От новой одежды она забывала отпарывать ценники и ярлычки. Так и ходила неделями, пока Дима не сдирал их раздраженно сам.

Что его жена и тесть не жулики, Дима понял уже после нескольких дней семейной жизни. Потом появились другие версии – оборотни, роботы, инопланетяне, – но тоже были отвергнуты.

Родственники отбрасывали совершенно нормальную, темно-серую тень. Дима был вынужден это признать: проверял много раз.

И, кажется, на их телах не было подходящих отверстий, куда можно было бы вставить ключик.

Но о чём они шептались, когда он был в другой комнате, Дима не знал.

Билет с «телефоном» Дима спрятал в машине. Почти каждый день, перед тем как идти домой, он вытаскивал его из бардачка и внимательно рассматривал. Сначала читал надпись «придурок», несколько раз. Потом переворачивал обратной стороной и читал: поезд № 99/100 «Атаман Платонов», 4 ноября, Москва – Ростов-на-Дону, отправление 18:45, прибытие 14:32, Лошадкин. Это был его билет – обратный, тот что исчез вместе с бумажником два месяца назад по дороге в Москву.

* * *

Накануне Нового года Геннадий Ильич доказал свою целиком и полностью земную природу. Он умер. Продемонстрировав чисто человеческую уязвимость и беспомощность.

Он умер как раз по дороге к ним. Чтобы немного срезать, Геннадий Ильич пробирался под окнами. Острый ледяной сталактит провисел, присосавшись к крыше, больше месяца, и уже много раз начинал таять, сочась ледяными каплями, и много раз застывал вновь – пока, наконец, не дождался именно этой оттепели и именно этого прохожего. Чтобы проломить ему череп и полностью растаять уже там, внутри, в остатках человеческого тепла.

Лиза плакала тяжело, много дней, много ночей, и мелко-мелко дрожала, засыпая, и стонала во сне. Она еще больше похудела, лицо опухло, лак осыпался с ногтей неаккуратными ломтиками. Ее одежда и волосы пахли теперь сигаретным дымом. Она иногда забывала мыть голову. И больше не мазала кремом лицо.

Как-то ночью Дима обнял ее. В первый раз. Она посмотрела на него немного испуганно, но через секунду придвинулась, ткнулась ему в грудь мокрым горячим ртом и перестала дрожать.

По утрам Дима стал сам гулять с Глашей: Лиза не могла проснуться.

Потом возвращался, обнимал ее, сонную, почти родную, гладил по голове, целовал красные измученные глаза. Иногда она улыбалась сквозь сон.

Однажды утром она посмотрела на него как-то затравленно и тоскливо и сказала:

– Сделай мне ребенка. Пожалуйста, сделай мне ребенка.

У нее было немного опухшее от сна лицо. Тоже какое-то детское.

Дима почувствовал, что у него странно дрожат руки. Он расстегнул рубашку и глупо сказал:

– Сейчас, сейчас сделаю.

* * *

Память так и не вернулась. Но память была ему больше не нужна. Свою незнакомую, странную женщину с длинными худыми ногами, с круглым животом, с новой короткой стрижкой (волосы плохо лежали из-за беременности, пришлось отрезать) он любил недавно, и у этой любви еще не было прошлого. Разве что совсем коротенькое: семь месяцев – чтобы привыкнуть, приноровиться, узнать, что ей нравится, а что нет; чтобы послушать, «как он там толкается», чтобы каждый день покупать полную сумку мандаринов.

Но сквозь это свежее, неожиданное настоящее и сквозь счастливое ожидание – всё время настырно маячило что-то; упрямо высовывалось из-за ожидающих своего часа погремушек и распашонок. Оно, это что-то, не то чтобы сильно мешало, но просто раздражало и порядком портило настроение. Точно невыполненное обещание, которое теперь уже и не вспомнишь, кому и когда давал. Точно мелкое, неважное дело, оставленное на потом, навечно незавершенное. Или обидные слова, на которые сразу не ответил и которые теперь раз за разом прокручиваешь в голове, подыскивая самый лучший, самый хлесткий ответ.

– Просто посмотреть. Мне нужно просто посмотреть. На этот город, Лиза, ты должна понять меня, успокойся, не плачь, ты же не хочешь навредить ребенку, я всё равно вернусь, кого бы я там ни встретил, что бы ни увидел, Лиза…

Она говорила: сейчас нельзя этого делать. Она говорила: я не могу объяснить почему, просто нельзя ехать туда сейчас, это неправильно, это не по правилам. Она плакала и говорила: не надо, не надо, не надо. Будет очень плохо.

– Тебе сейчас положено капризничать. Но я всё же поеду. Лиза, это как раз правильно – нужно же мне наконец избавиться от этого бреда! Я просто пойму, что никогда там не жил и никого там не знал. Всё будет хорошо.

* * *

Всё узнал сразу.

Без любви и без удивления, просто узнал. «Ростовчане всех стран – соединяйтесь!» – полоумный призыв на красно-синем плакате. Большая Садовая. Здание городской Думы – гигантский кремовый торт, белый с салатовым. Кинотеатр «Киномакс» с решетками на окнах, похожий на районную поликлинику: здесь они с Катей смотрели вторую «Матрицу».

Дима медленно подошел к своему дому, завернул за угол и остановился. Мать сидела на лавочке у подъезда. Вместе с Катей. Они о чем-то оживленно беседовали и смеялись, миттель остервенело носился вокруг. Они по очереди кидали ему палку.

Они действительно существовали. Они смеялись. Они не были в трауре, не обзванивали поминутно больницы и морги и не рыдали друг у друга на плече. Года еще не прошло с тех пор, как он пропал из их жизни, а они смеялись и играли с собакой. Мать выглядела даже несколько помолодевшей, подтянутой. Ничего общего с той одинокой больной старушкой, потерявшей сына, которая столько месяцев посещала Диму в ночных кошмарах, манила дрожащим пальцем, платочком протирала слезящиеся глаза. Катя совсем неприлично растолстела; под просторным бесформенным балахоном добродушно повиливал великанский зад.

Они его не видели. Дима немного потоптался на месте и сделал несколько нерешительных шагов в их сторону. И тут вдруг заметил еще кое-что.

Коляска. Синяя детская коляска, самая обычная; она стояла рядом с ними.

Катя тяжело поднялась со скамейки, вперевалочку подошла к коляске, вытащила оттуда большого, запеленатого в розово-голубое младенца. Мать и миттель засуетились рядом.

Дима осторожно зашел за дерево и еще с минуту смотрел на них, счастливых, чужих, оттуда. Подходить ближе не стал: не хотелось приглядываться к лицам, слышать голоса, объяснять, требовать объяснений. Пусть в его новой памяти они останутся такими, как сейчас: похожими, страшно похожими, но не теми.

Дима отправил Лизе sms (“privet! nikogo ne nashel, nichego ne vspomnil, tseluyu, edu domoy”) и не спеша побрел в сторону вокзала. По дороге зашел в зоопарк, посмотреть на своих любимых птиц.

Несколько бакланов грустно прохаживались туда-сюда, рассеянно ковырялись клювом в воде. Метрах в десяти от них стояли зачем-то огромные зеркала.

– Отойдите, не мешайте съемке! – чья-то уверенная рука отодвинула Диму в сторону.

На Димино место встал плотный невысокий человек в очках, с микрофоном. Рядом пристроился второй, с камерой.

– Прекрасная птица баклан – гордость ростовского зоопарка, – елейным голосом сообщил человек в очках. – Но беда в том, что в неволе от нее очень сложно получить потомство. Ведь бакланы размножаются только в колониях. Двадцать птиц – это не колония. Для колонии требуется хотя бы сто. Для того чтобы создать у бакланов ощущение большой колонии, руководство зоопарка установило для них зеркала. Будем надеяться, что благодаря этому прекрасная птица баклан в скором времени даст зоопарку потомство.

Диме стало жалко бакланов. Они явно чувствовали себя очень неуютно, затравленно озирались на мужичка с микрофоном и совсем не хотели давать потомство. На зеркала бакланы смотрели совершенно безразлично и, судя по всему, просто их не замечали. А может быть, отказывались считать собственные отражения соседями по колонии.

* * *

Как только поезд тронулся, зачирикал мобильный. Звонила подруга Лизы: совершенно замогильным голосом она сообщила, что у Лизы начались преждевременные роды и ее отвезли рожать в роддом № 16.

– Скажи ей, что я приезжаю завтра! – заорал Дима. – Завтра!

Связь прервалась. Он посидел немного в купе и поплелся в вагон-ресторан за сигаретами.

Дима зашел в тамбур, прислонился к стене и глубоко затянулся. В привычной тамбурной затхлости отчетливо чувствовался какой-то еще, совсем неуместный здесь запах.

Она стояла в тамбуре и курила. Рыжая девушка, та самая. Дима бросил недокуренную сигарету на пол.

– Ну, привет, – процедил сквозь зубы, по возможности угрожающе. – Давно не виделись.

Шумно шагнул к ней, вцепился рукой в рыжие патлы, прижал к зарешеченному окну:

– Ты какого черта тут делаешь?

– Я… тут работаю… на этом маршруте… пусти!

– Деньги отдавай, сука… и всё остальное. – Дима налег сильнее.

– Денег уже нет, – не слишком испуганно ответила рыжая. – А все остальное отдам! Только сначала пусти!

Дима ослабил хватку и отошел на шаг.

– Ребята-а-а! – истошно заорала Рыжая. В тамбур оперативно ворвались двое смуглых крепышей; один галантно обнял ее за плечи, второй с ходу двинул Диме в нос. Поезд в этот момент качнуло, и Дима тяжело повалился на заплеванный бурый пол.

– Завтра я тебе всё отдам! – весело засмеялась Рыжая, выскакивая из тамбура. Крепыши остались.

Дима размазал по подбородку кровь и стал, пыхтя, подниматься на ноги. Толстая резиновая подошва, с узором в елочку, на секунду мелькнула перед глазами и смачно впечаталась в лоб. Дима снова повалился на спину. Тот, что обнимал Рыжую, присел рядом с Димой на корточки, ловко извлек из его кармана мобильный. Потом сказал:

– Сиди тихо.

Дверь тамбура с грохотом захлопнулась. Дима еще с минуту посидел тихо и уполз в туалет смывать кровь.

* * *

Маленькая миловидная медсестра с прыщиками на носу снова испуганно покосилась на Димину разбитую физиономию и снова зашебуршалась в бумажках.

– Нет, точно нет.

Елизавету Геннадьевну Прокопец в роддом № 16 не привозили. Дима вышел на улицу и собрался было звонить Лизиной подруге, но понял, что номер ее телефона исчез вместе с мобильным.

– Два пять семь. Черт, два пять семь, – вслух сказал Дима.

Код не срабатывал. Наконец из подъезда вышла старушка, ойкнула, посмотрев на Диму. Дима отодвинул ее в сторону и ломанулся внутрь. Подошел к своей квартире и с изумлением уставился на новенькую железную дверь. На всякий случай ковырнул в скважине ключом. Ключ не подошел. Дверь, впрочем, открылась – изнутри. На лестничную клетку недружелюбно шагнула толстая лоснящаяся туша в тельняшке.

– Я вас слушаю, – мрачно сказала туша и угрожающе почесала шерсть на груди, под полосатой тканью. Дима аккуратно заглянул туше за спину, в дверной проем. Незнакомые обои с фиолетовыми ромбиками.

Только после того, как алкоголик Гриша заверил Диму, что год назад завязал, и попросил «ему не тыкать»; после того, как Дима безрезультатно сходил по всем известным ему адресам и столь же безрезультатно позвонил по всем известным телефонам, – только после этого Дима пришел в милицию и заявил, что у него пропала жена.

* * *

– Да какая у тебя, на хуй, жена? – монотонно повторил потный усатый мент.

– Где твоя регистрация? Кто тебя нанял расклеивать эти объявления? – Второй мент, лысый, с густыми черными бровями, аккуратно выложил перед Димой его паспорт с ростовской пропиской и знакомое «Вам не с кем поделиться проблемами? Вас посещают страшные фантазии? Вы не тот человек…».

– Из-за тебя, сука, женщину изнасиловали! – взревел усатый и швырнул поверх объявления фотографию. На фотографии красовалась, вся в синяках и ушибах, дама, которая хотела воспитать дога.

* * *

Били долго, до вечера, но в итоге все-таки отпустили. Полуживой, Дима добрался до Курского вокзала и купил билет в Ростов-на-Дону.

* * *

– Ну, вот и папа вернулся, – сказала Катя и сунула Диме в руки визжащий, дрыгающийся сверток. – А что так долго? Очередь была? И что у тебя с лицом?

Миттель равнодушно обнюхал Димину штанину. Сверток неожиданно замолчал. Маленькое красное лицо судорожно сморщилось, потом разгладилось, и на Диму безо всякого выражения уставились воспаленные равнодушные глаза.

– А у нас – диатез, – сообщила Катя. – Ужинать будешь?

Ночью Дима долго ворочался на узкой кровати. С отвращением упирался лбом в чужое, с резким запахом чужого пота, Катино плечо. Наконец устроился, ровно задышал.

Во сне он увидел Лизу. Худую, длинноногую, грустную, бледную. В руках у нее был аккуратно завернутый в детское одеяльце игрушечный младенец. Неподвижный резиновый пупс с восковым лицом и красными кругляшами щек.

Она качала его на руках, быстро-быстро, со странным деревянным скрипом.

– Тебе надо петли смазать, – тоскливо, чуть не плача от нежности говорил ей Дима.

Она не слышала. Она качала ребенка и всё повторяла:

– Дима, возвращайся.

– Дима, приезжай.