Текст книги "14. Женская проза «нулевых»"

Анна Козлова

Анна Юрьевна Козлова родилась в 1981 году в Москве. Отец – писатель Юрий Козлов.

Окончила факультет журналистики МГУ им. М.В.Ломоносова.

Публиковала рассказы и эссе во многих глянцевых журналах, вела авторские колонки в журналах «ОМ», «Медведь», “Sex&City”; повесть «Золотые кошки» была напечатана в альманахе «Литрос». В 2011 году написала сценарий сериала «Краткий курс счастливой жизни», режиссером которого выступила Валерия Гай-Германика.

Автор книг «Плакса» (М.: СовА, 2005), «Общество смелых» (М.: СовА, 2005), «Превед победителю» (СПб.: Амфора, 2006), «Люди с чистой совестью» (СПб.: Амфора, 2008), «Всё, что вы хотели, но боялись поджечь» (СПб.: Амфора, 2010).

Роман «Люди с чистой совестью» в 2008 году вошел в шорт-лист премии «Национальный бестселлер».

Воспитывает двоих детей.

Однажды в Америке

Они познакомились сразу после Нового года в «Азбуке вкуса». Сначала он пялился на нее в очереди к кассе, а потом широким жестом подхватил ее пакеты и предложил подвезти.

– Я на машине, – сказала Надежда.

Это его несколько обескуражило. Надежда поняла, что наличие собственных колес резко понижает ее шансы на гармоничные отношения. Мужчины предпочитают строить их с теми, у кого ничего нет, зато в наличии огромный запас нерастраченной благодарности.

– Хорошая машина, – сказал он, когда она открыла багажник, чтобы засунуть туда покупки.

– Спасибо.

Надежда захлопнула крышку багажника с грохотом, который при наличии минимального воображения должен был вызвать у него образ двери в ее жизнь, захлопывающейся перед его носом. Но воображением он не страдал.

– Может, оставишь телефон? – спросил без особого ажиотажа.

Надежда засунула руки в рукава шубы – пальцы мерзли.

– Или лучше я дам тебе визитку, – он полез в карман.

Надежда почему-то улыбалась. Пошел снег. Интересно, зачем мне его визитка, подумала она. Чтобы позвонить и сказать: привет, помнишь меня? Ты меня склеил в «Азбуке вкуса»?

Он наконец вытащил из портмоне лаконичный прямоугольник бумаги. Цвет слоновая кость. Зовут – Давид. Непроизносимая грузинская фамилия. Генеральный директор чего-то там.

– Ты ведь не позвонишь, – констатировал он.

– Позвоню, – Надежде ужасно захотелось в туалет. – Давид, – добавила она зачем-то.

Он поморщился. Сказал, что так его называют подчиненные. Для своих он – Дато.

– Наверное, думаешь, как бы побыстрее отвязаться.

– Вовсе нет! – она произнесла это с таким жаром, что на секунду даже сама поверила в то, что с грузинским генеральным директором чего-то там ее ждет большое будущее. – Я позвоню тебе завтра. Утром. А лучше даже сегодня! Только завезу продукты домой и сразу позвоню. Честное слово.

Дато грустно усмехнулся и направился к белому «Лексусу», запорошенному снегом, как огромный айсберг. Когда он открыл дверь, Надежда заметила, что салон машины целиком обшит коричневой кожей с гравировкой “Louis Vuitton”.

Вернувшись из «Азбуки вкуса» домой, она сразу бросилась в ванную. Продукты в поникших пакетах остались в прихожей.

– Все гораздо проще, чем я думаю, – Надежда судорожно растирала в пальцах ванильную бомбочку из “Lush”. – Никаких отношений нет. Никакой любви нет. Он просто хочет секса. Просто секса. Секс – это не плохо. Когда занимаешься с мужчиной сексом, может даже показаться, что ты нужна ему. К черту всё.

Она наполовину вылезла из ванной и подхватила мобильный, терпеливо ожидавший на коврике. Визитка, которую Надежда держала мокрой рукой, поплыла, некоторые буквы размазались.

– Алло? Дато? Это Надя, мы только что познакомились, – Надеждин голос звучал звонко и истерично. – Ха, я и сама не ожидала! Но вот, представляешь, лежу в ванной и говорю с тобой. Совершенно голая, совершенно! Когда вечером, сейчас уже вечер! К тебе? А это удобно, ты там не женат, ничего такого? Ну хорошо. Да, я пью вино. Лучше красное. Да, можешь уже открывать. Я сейчас вылезу из ванной, надену что-нибудь и приеду. Всё случится очень быстро. Ха-ха…

Через час она входила в его квартиру в Оружейном переулке. Там были сломаны стены, всё белое, в красном углу – домашний кинотеатр, а на полу – персидский ковер. Дато явно не ожидал такой прыти и выглядел растерянным, хотя и пытался это скрывать.

– Вина? – он подошел к барной стойке, отделявшей гостиную от домашнего кинотеатра.

– Да, вина.

– Тебя Надежда зовут? Правильно?

– Да. Надежда.

Надежда бросила шубу на кожаную банкетку, потревожив какие-то ключи. Прошла в комнату. Он подал ей вино в широком бокале из «Икеи». Она отпила, не отводя от него взгляда.

– Нравится? – спросил он.

Она кивнула.

– Может быть, поешь? Чего бы ты хотела?

Надежда поставила бокал на стойку, подошла к Да-то вплотную. Он смотрел уже возбужденно. Она поманила его пальцем, он наклонился, словно готовый услышать от нее какой-то секрет.

– Я бы хотела, чтобы ты отодрал меня, как сидорову козу, – сказала она шепотом.

Он положил руки ей на бедра, она обняла его за шею. Они стали целоваться. Его руки шарили у нее по спине, под рубашкой, борясь с застежкой лифчика. Она шумно вздохнула. Руки справились с лифчиком и помогли ей снять рубашку через голову. Надеждин язык сталкивался с его языком, щеки колола жесткая щетина. Она расстегивала ремень на его джинсах. Он лизал ее грудь, она держала в руке его член, сухой и горячий. Через секунду он развернул ее спиной к себе, она оперлась руками на барную стойку. Он провел пальцами по ее промежности, а потом всунул в нее член. Она задохнулась. Откуда-то со дна ее тела рвались в горло стоны. Она не собиралась с этим бороться – незнакомый мужчина, спонтанный секс, какой смысл строить из себя невесту? Надежда орала, пока он насаживал ее на себя. Сверху кто-то возмущенно ударил тяжелым предметом по батарее. Дато одной рукой обхватил ее за живот, а другой закрывал ей рот. Она чувствовала губами и языком его пальцы. Они пахли вином и табаком, ей это нравилось.

– Я сейчас кончу, – сказал он хрипло.

– Кончи мне в рот.

Он резко развернул ее к себе, она практически упала перед ним на колени. Он впихнул член ей в рот, дернулся еще несколько раз и застонал. Она чувствовала, как через губы толчками вливается сперма. Сперму Надежда проглотила. Поднялась с пола и запила вином.

Говорить было как-то не о чем. Она посидела немножко для приличия, а потом вызвала такси.

Дато позвонил через два дня. Они встретились в “Vogue Cafe”, Надежда позволила себе пасту с грибами Портобелло. После пасты он трахал ее четыре часа.

Во всех возможных позициях. Во все существующие дырки. Она ничего не чувствовала. Ей не было больно, не было приятно. Хотелось, чтобы этот огромный эрегированный член просто разорвал бы ее напополам. Тогда не пришлось бы вставать, не пришлось мыться, не пришлось в сотый раз читать название интимного геля-смазки, стоявшего на тумбочке. Что бы он делал, интересно, при таком раскладе? – размышляла Надежда, ощущая, как затекла под его плечом коленка. Привел бабу, ебал ее, а тут – раз, и труп! Наверное, он бы испугался. Позвонил бы кому-нибудь. Кому-нибудь из своих друзей на «Лексусах», которые заседают в “Vogue Cafe”. Они бы потом полжизни вспоминали: сидим в “Vogue”, только мясо принесли, и тут Дато звонит – у него какая-то соска в постели разорвалась…

Когда всё это закончилось, Надежда на подламывающихся ногах зашла в ванную и встала под душ. Потолок и стены в ванной были выложены зеркальной плиткой. Со всех сторон на Надежду смотрело ее отражение. С опухшими губами, полукружьями укусов на грудях и синяками на бедрах – там, где он ее держал. Она подумала, что наверняка сожгла все калории, которые были в пасте.

– Малышка моя, – сказал он, когда она вышла из ванной, обмотанная полотенцем, и стала неуверенно одеваться.

– Что?

– Поедешь со мной в Нью-Йорк?

Она подняла на него глаза. Вот он. Момент истины.

Вот он – шанс всей ее жизни. Вот ради чего она захлебывалась соплями на беговой дорожке и качала пресс до головокружения. Годами не ела шоколад, белый хлеб и картошку. Вот, вот, вот! Усилия были вознаграждены, мучения принесли результаты. Она лежит в постели волосатого грузина с намечающимся варикозом, и он зовет ее в Америку. О таком можно только мечтать.

– Да, – ответила она. – Да. – И добавила: – Давид.

О том, что произошло между ними в Нью-Йорке, Надежда не любила вспоминать. Не потому, что случилось нечто плохое, а потому, что объективно вообще ничего не случилось. Только ей всё время хотелось от него сбежать. Он, как мог, развлекал ее, приглашал в рестораны. Ей ничего не нравилось, они всё время ругались. Надежда и сама бы не смогла объяснить, чем Дато ей так досадил, но когда он был рядом, мир становился серо-белым, лишался красок. Общий язык, и то ненадолго, они находили ночью в постели. Он стал как-то неожиданно нежен и внимателен. Она закрывала глаза, и ей было почти хорошо. Но утром она просыпалась, видела рядом его лицо, и ей хотелось плакать.

В один из дней она сказала, что поедет на Кони-Айленд. Он увязался за ней. Надежда хотела поехать на метро, ей нравилось американское метро, в нем она чувствовала себя никем и одновременно частью мира. В вагоне, с грохотом несущемся под мостами, мимо набережных и отгороженных проволокой спортивных площадок, у нее возникало ощущение сопричастности жизни. Даже не Америки, а просто планеты, не общества, а человечества как биологического вида. Она становилась единицей. Рожденной, живущей и обреченной умереть. Как и несколько миллиардов других человеческих единиц во Вселенной. Это выглядело не страшно. Обычная закономерность.

Дато ненавидел метро. Надежда не понимала. Для него спуститься под землю, купить в автомате карточку на проезд было сродни личному оскорблению. Он говорил ей, что зарабатывает деньги не для того, чтобы ездить в метро. Если я могу купить хотя бы немного комфорта, я сделаю это, говорил он.

– Я не могу этого слышать, – говорила она.

Они орали друг на друга под дождем, стоя у входа в подземку. Вокруг простиралась 86-я улица.

– Ты всё меряешь деньгами! Это безумие, понимаешь ты или нет?! Сколько бы их ни было, этих гребаных денег, ты всё равно нищий, понимаешь?! Ты ничего не чувствуешь, ты не человек, ты – киборг!

– Ты будешь меня слушаться, хочешь ты этого или нет, – кричал он. – Я тебя сюда привез! И ты будешь делать, как я хочу!

Он схватил ее за руку и поволок к проезжей части. Они поехали на Кони-Айленд на такси. Это стоило сто двенадцать долларов или сто двадцать, Надежда не помнила. На океане дождь усилился. Ветер рвал выгоревшие тенты над витринами. Пляж был пуст. Дато зашел в аптеку и купил два полиэтиленовых плаща – красный и синий. Надежда надела красный. Она шла по берегу океана и была рада, что говорить невозможно. Слишком сильно шумели волны.

– Тебе не холодно? – прокричал он.

– Нет.

– Ты уверена?

– Да. Мне очень хорошо. Очень, очень хорошо.

Пляж был грязным. Песок перемешался с прошлогодними окурками, попадались выброшенные на берег рыбьи скелеты и панцири лангустин. Вокруг стояли блочные дома, на некоторых балконах – пальмы. Сначала он тащился сзади, потом догнал ее и взял за руку.

– Я хочу поговорить, Надя. Что происходит? Я не понимаю тебя. Может, я тебя чем-то обидел? Скажи мне. Давай пойдем в ресторан и обо всём поговорим.

– Я не хочу в ресторан, – Надежда выдавливала слова, как последние капли из тюбика, – и говорить нам не надо. Ты не поймешь. Мы как животные разных видов.

– Скажи просто, что я должен сделать, – не сдавался он.

– Я не знаю, как это объяснить. Ты не поймешь.

– Не пойму чего?

– Как это, когда не существуешь. Когда на твоем месте может быть любая другая женщина. Когда ничем не отличаешься от часов. Или от сумки.

– Всё дело в сумке?

– О господи, нет.

К ним с широкой американской улыбкой двигалась женщина лет пятидесяти. В очках. Рядом с ней шел толстый белый лабрадор.

– Oh, – сказала женщина, – what a surprise! Are you also from Equador?

Надежда на секунду растерялась.

– Why you think so? – спросила она наконец.

Женщина, продолжая улыбаться, объяснила, что в прошлом году была в Эквадоре. И купила там точно такой же плащ.

Через несколько часов они, продрогшие, лежали в постели и пили виски со льдом. Дато, как ни странно, пребывал в хорошем настроении, поездка на океан его взбодрила. Он сказал, что Надежда странная женщина, но зато с ней не соскучишься. Надежда кивнула, зубы стучали по горлышку бутылки. Скука была настоящим бичом мужчин с деньгами. Мужчин, разъезжающих на такси по Нью-Йорку, декорирующих салоны своих авто Louis Vuitton’ом. Надежда не знала, почему, но веселье, которое могли обеспечить деньги, было всегда каким-то мрачным. И коротким. Такси, Louis Vuitton, поездки по всему миру, сумасшедшие, странные женщины – всё это было отчаянной попыткой откупиться от скуки. Впрочем, у Дато, кажется, получилось. Не получилось у Надежды.

– Я хочу сделать тебе какой-нибудь подарок, – он выпил грамм 200 и стал чувствительным.

– Конечно, хочешь, – сказала она.

– Ты говорила про сумку.

– Я говорила, но не в этом смысле. Хотя неважно. Я не могу тебе запретить. Для тебя это всё равно ничего не стоит.

– Зря ты так говоришь, – он внимательно и немного виновато посмотрел на нее, – ты мне очень сильно нравишься.

Надежда хотела сказать: тогда женись на мне, живи со мной, сделай мне ребенка. Или не женись, а просто сделай ребенка. Я буду растить его на твои деньги, а ты будешь иногда приезжать и дарить ему какие-нибудь несуразные и очень дорогие подарки. У нее нашлось бы еще с десяток вариантов того, что Дато мог бы сделать для нее, но она промолчала. В тот день, в постели с бутылкой виски, она поняла, что любовь – это тот же бизнес. Для нее нужны ресурсы – финансовые, временные и, главное, эмоциональные. Когда их нет, любовь тоже невозможна. Или возможна, но в таком вот варианте, как у нее с Дато. Ее итогом обычно становятся сережки от “Tiffany”, машина класса люкс, при особенном благоволении звезд – квартира. Это означает, что любовь удалась и каждый ее участник получил награду.

Надежду Дато оценил в дорожный комплект от Louis Vuitton – чемодан на 20 литров и две сумочки: для ручной клади и для документов. В бутике “Louis Vuitton” в “MACY’s” на них смотрели со смесью восхищения и опаски. Американцы и представить себе не могли, что кто-то может купить три кожаные сумки за четыре тысячи долларов. Рядовые посетители “MACY’s” заходили в бутик как в музей. Продукция Louis Vuitton вызывала у них восторг, зависть, любопытство, но только не желание ее приобрести. Надежда молча стояла и ждала, пока две темнокожие девушки заворачивали покупки.

– Oh my God, – сказала одна из них другой, понизив голос, – how lucky she is! He’s rich and he loves her!

Выстрел из прошлого

Елку поставили на бывшей клумбе, прямо там, где в девяносто седьмом застрелился отец Саши Самыкина. Миша тогда еще не родился, да и самому Саше Самыкину в девяносто седьмом едва исполнился годик, так что своего отца он не помнил. В сладкой, как чай, вечерней скуке Миша смотрел на елку из окна первого этажа их развернутого буквой П дома в гарнизонном городке – взвод под руководством старшего прапорщика Денисова развешивал на елочных лапах светящиеся гирлянды и почему-то яблоки.

Комнаты были проходные, и слышались крепкие ругательства телегероев сериала «Бригада». Приходя домой, отец сразу же включал телевизор, хотя сосредоточиться на фильме или программе новостей ему редко когда удавалось. Мать собирала ужин – ее жизненным принципом было отсутствие лишних движений, и поэтому ужинали всегда поздно, измаявшись ожиданием. Матери и в голову бы не пришло покормить Мишу, а отцу еду снова разогреть, когда он вернется. Пока она расставляла тарелки, отец, тоже старший прапорщик, как и Денисов, читал книгу про персидского царя Дария.

Отец вообще много читал, а мать почти никогда.

На подоконник пружинно скакнула и ткнулась свежим мокрым носом Мише под руку Пумка. Пумка была кошкой, серо-тигровой с желтыми глазами, у нее уже три раза были котята.

Маленький Миша так сильно и много болел, что даже не мог ходить в детский сад. Стоило ему появиться на пороге игровой комнаты, как тем же вечером температура неумолимо поднималась и Мишу – жаркого, потеющего – испуганная мать укладывала в кровать. Отец устало плелся в санчасть за доктором, который и сам устал к ним ходить, говоря всегда одно и то же: «Слабая носоглотка, гланды надо вырезать», – и рекомендовал не откладывая ехать в тверскую больницу, где такие операции делают. Мать панически боялась удаления гланд, когда-то они сгубили ее младшего братика: хирург занес какую-то инфекцию – и начался сепсис.

Неожиданное решение подсказала медсестра Нина Владимировна, чьей сильной страстью были солдатики первого года службы. Заглянув, чтобы сделать очередной укол – тогда у Миши случилась фолликулярная ангина, – медсестра о чем-то хихикала с матерью на кухне. Потом разговор стал более серьезным, и сквозь бредовую вату подступавшего сна Миша различил:

– А вы бы кошку завели.

– Да ты что?! – изумилась мать. – Еще аллергия начнется!

– Не начнется, – сказала Нина. – Выздоровеет, вообще болеть не будет, у меня тетке кошка ангину вылечила.

Рецепт был странный, но крепко запал матери в голову. Поскольку безусловной главой дома был отец, она, подчинявшаяся с какой-то даже радостью, сообщила о своем желании завести зверенка.

– Кошка не собака, – прозорливо заметил отец. – Хлопот меньше.

Миша привязался к Пумке, она стала его самым дорогим безмолвным другом. Каждым вечером перед сном происходила трагическая баталия с матерью, чьей целью было изгнать Пумку из Мишиной комнаты и не дать им вместе заснуть.

– Но она тихо! Она уже спит! – плаксиво возражал Миша.

– Это ночное животное, – говорила мать. – Она проснется и будет ходить, скрести, тебя разбудит.

Сведения о ночной природе Пумки она почерпнула из книги «Повседневная жизнь и история домашней кошки», которую отец, любивший обстоятельный подход к любому делу, купил на следующий день после того, как завернутую в шарф от мороза кошку принесли из подвала два солдата.

На ужин были сардельки с макаронами. Отец густо полил разваренные, напоминавшие старые эполеты макаронины кетчупом. Пумка уселась около раковины, рассчитывая, по всей видимости, на сарделью кожуру.

– Ну что, – сказал отец, – первый день каникул?

– Да, – ответил Миша.

Мать похвалила за целых шесть четвертных пятерок.

Потом они обсуждали, что завтра нести Ане Самыкиной – водку или шампанское.

– Сегодня пораньше ложись, выспаться надо. – Мать забрала у Миши опорожненную тарелку и поставила в раковину.

Миша умылся и почистил зубы. В кровати его уже ждала Пумка, освоившая небольшой конспиративный секрет. Она забиралась в щель пододеяльника и там затаивалась, находясь не под, а как бы внутри одеяла.

Мать пришла погасить свет.

– Здесь кошка?

– Нет, – ответил Миша.

Она рассеянно оглядела комнату и вздохнула:

– Прошел сочельник. Спокойной ночи, загадывай желание.

– Спокойной ночи, – повторил Миша.

Дверь за матерью закрылась, и Миша очутился в темноте, согреваемой лишь дружеским тарахтением Пум-ки. Он вдруг заплакал, сердце прищемила случайность и даже ненужность собственной Мишиной жизни, елки с яблоками, пули, раздробившей лобные кости неведомого отца Саши Самыкина. Одиночество и пугающая ненадежность будущего, выраженные почему-то одновременно мелким розовым яблоком на еловой ветке, мучили Мишу, и только кошка Пумка, не понимая, почему он так разволновался, ласково тыкалась в Ми-шино лицо, и усы ее вздрагивали, как струны.

– Милая моя Пумочка, – тихо всхлипнул Миша. – Ты мой единственный друг! Почему ты не говоришь?

Он обнял теплую кошку и заснул.

Утром к Мише заглянула мать – в старом драповом пальто и серых сапогах, подошвы которых стерлись в бугристую пшенную кашу.

– Я на рынок, сынок, там каша на плите, позавтракай.

Глухо щелкнул дверной замок. На постель запрыгнула Пумка, Миша погладил ее по пушистой спине.

– Еще, еще, – металлическим телефонным голосом попросила кошка.

Миша ошарашенно сел.

– Ты говоришь?

– Да, – сказала Пумка, – я всегда говорю.

Она подробно объяснила, что сегодня утром произошло нечто удивительное, она и сама не знает, как получилось, что Миша стал понимать ее язык.

– Я загадал желание, Пумка! – прошептал Миша. – Чтобы ты научилась говорить по-человечески.

Пумка зевнула.

В ее речи сразу же обнаружились некоторые досадные странности. Во-первых, словарный запас Пумки оказался очень скуден, но с обилием вводных конструкций, и Мише казалось, что он пытается разговорить умственно отсталого уголовника, а во-вторых, глаголы Пумка могла употреблять лишь в настоящем времени и начальной форме. Прошлого, даже случившегося десять минут назад, для нее не существовало, и все Мишины попытки обсудить с ней причину чудесного превращения оказывались бессмысленными.

Как, впрочем, и разработка общей тактики дальнейшего поведения.

– Не говори при маме, – убеждал Миша.

– Ее нет, – отвечала Пумка.

– Но она придет, она вернется с рынка!

– Нет ее, – тупо глядя по сторонам, повторяла кошка.

За завтраком Пумка сообщила, что видит усами, когда нет света. Миша тоскливо ел остывшую кашу. Также выяснилось, что всех жильцов дома она различает по шагам, а когда у человека появляется большое дергающееся пятно, ей хочется на него лечь. Тогда пятно слабее шевелится, а иногда и вовсе исчезает. Свои лапы Пумка на болгарский манер называла «краки», ей не нравился шум, и еще она считала, что за окном нет земли, а только воздух и птицы.

При всей явной неадекватности своих суждений Пумка считала себя персонажем неглупым и уж определенно более перспективным, чем Миша и его родители. Попытки объяснить ей действительное положение дел в мире наталкивались на враждебное недоверие. Пумка полагала, что это она должна учить и объяснять, но никак не Миша. Отца она вдобавок к прочим постоянно изливаемым оскорблениям считала глухим.

Пумка находилась в постоянной негативной тревоге. Ей мнилось, что кто-то может проникнуть в их квартиру, чтобы причинить ей боль и разные другие неприятности. Сколько ни старался Миша доказать, что посторонние люди если и врываются в квартиры, то за имуществом, а не для того, чтобы мучить кошек, – она не желала ничего слушать.

Миша спрятал кошку в шкаф. Вскоре вернулась с рынка мать – ей предстояло испечь пирог и наварить холодца. По договоренности салаты резала Аня Самыкина. Миша пошатался вокруг матери, пока она не наорала, что он мешает и лучше бы пошел почитал книжку.

Обиженный, он прикрыл дверь своей комнаты, залез в шкаф.

– Пумка, – спросил Миша, – а ты помнишь свою маму?

Его ожидал новый удар. Пумка слегка насмешливо сообщила, что никакой мамы у нее нет и, очевидно, никогда не было.

– Ты родилась в подвале, а потом тебя принесли сюда, – сказал Миша.

– Я здесь всегда, – ответила Пумка.

Еще она не верила в смерть и во время. Смена света и темноты за окном представлялась ей пустой прихотью природы, чем-то настолько мелким, о чем не стоит и задумываться. Свое присутствие в Мишиной квартире Пумка считала априорной данностью, и никакие силы, с ее точки зрения, не могли тут ничего изменить.

Вечером, когда по комнатам плыл жирный запах свиного холодца, мать надела тесную блузку желткового цвета и коричневые брюки. Встречали год Деревянного Петуха, и мать была намерена соответствовать древесной гамме. Впрочем, безотносительно желтого и коричневого в одежде она приобрела какую-то самостоятельную деревянность. Руки свисали, как тонкие ветки в безветренный день, ноги словно вросли в белорусские туфли, которым предстояло бежать по снегу до Ани Самыкиной, выражение лица напоминало открытый шкаф.

– До часу, договорились? – спросил отец, уверенно поднимая эмалированные судки с холодцом, завернутые в детские одеяльца.

Миша кивнул. Пумка спала на батарее.

У Самыкиных парила газовая плита, окна запотели. Аня дожаривала картошку в толстодонной чугунной сковороде. Саша сначала жался, а потом, осознав, видимо, что общества достойнее Мишиного ему в этот праздник не светит, показал детали разобранного магнитофона и зеленый предмет, который выдавал за снаряд Великой Отечественной войны.

Покончив с картошкой, вдова удалилась в ванную, чтобы прихорошиться голубыми тенями. Она то ли не выказывала почтения деревянному петуху, то ли заранее знала, что, сколько ни почитай, всё равно следующий год будет таким же, как уходящий, – хорошо, если не хуже. В своем дешевеньком голубом костюме Аня напоминала американскую продавщицу косметики.

За стол сели в десять. Провожали старый год, ели… Миша отметил, что из самыкинских окон елка не видна. Еда была жирная и тяжкая, словно по случаю праздника в каждое блюдо бросили пачку маргарина.

Отец, кирпичный от водки и как будто подернувшийся пленкой, рассказывал, какие сюрпризы готовит завтрашнее празднование Нового года в офицерском клубе. Женщины смеялись – по популярности с отцом в тот вечер мог сравниться только телевизор.

В двенадцать Мише и Саше налили шампанского, все чокнулись, поцеловались, прокричали «Ура!». Без десяти час Миша оделся, чтобы идти через двор домой. Ключ всегда висел у него на шнурке под рубашкой. Сашу Самыкина тоже отправили спать – родители и Аня собирались идти еще к кому-то в гости или даже в несколько гостей.

Во дворе было тихо, никто не кричал «Ура!», не взрывались петарды. Миша пошел наискосок, через сугробы, к клумбе, где стояла опутанная потухшими гирляндами елка. Высокая, с оборчатым низом, она была похожа на замысловатое женское платье. Она излучала столь гордую красоту, что Мише на секунду стало жаль елку, жаль ее обрубленной ножки и поломанных солдатней веток. Но тут же он со злостью подумал, что дай этой елке слово, и она окатит дремучей глупостью, самодовольством, презрением… Миша осторожно снял с еловой лапы обмерзлое, твердое яблоко. А яблоко это, что оно может сказать?

Мише стало как-то спокойно и страшно от мысли, что, возможно, нет никакого цельного мира, а есть мирки, обустраиваемые существами с убогой изобретательностью. И, возможно, есть кто-то над человеком, кто-то обладающий большей правдой, и для этого кого-то Миша, стоящий у елки с яблоком в руке, так же беспомощен, смешон и самонадеянно упрям, как говорящая Пумка.

Яблоко вдруг ощутимо потеплело, оно наливалось не мертвой, морозной, а настоящей, спелой твердостью. В нем обнаружилась сила, как будто это было не яблоко вовсе, а искусно сотворенный робот. Яблоко слабо сияло, и Миша, зачем-то вытянув руку, ответил сиянию:

– Я… хочу… понять.

И в тот же миг плод начал тяжелеть и сморщиваться, отмороженная кожица вздыбливалась и отслаивалась, открывая привыкшим к темноте Мишиным глазам фруктовое мясо, овальные кости и то окончательное знание, которое семь лет назад привело на клумбу отца Саши Самыкина. Вдруг совсем рядом из темноты донесся пьяненький смех матери, чьи-то незнакомые голоса, и Миша с ужасом понял, что ни мать, ни эти другие никогда не смогут понять того, что только что понял он, а до него неизбежно понимал кто-то еще, и так до бесконечности. Яблоко стало темным, оно уменьшилось до размеров грецкого ореха, голоса приближались. Миша хотел, просил у издыхающего полуяблока-полуореха, чтобы для матери и отца, для Ани Самыкиной, старшего прапорщика Денисова, для Пумки и миллиардов всех остальных всё всегда оставалось прежним…

Он успел спрятаться за елку, и хмельная компания проследовала мимо, на ходу отпивая из бутылки шампанское и постреливая снежками по деревьям.

Миша тихо открыл дверь, в прихожей уже поджидала, мурлыкая, Пумка. Миша вспомнил, что всех жильцов дома она различает по шагам.