Текст книги "Аквариум. Музыкально-пластическая драма в трех частях с прологом и эпилогом"

5. Мик

– Что для вас главное в творчестве?

– Главное – это встретить свою музу. Дальше дело наживное.

Тина сказала, что сама справится с обустройством: мебель в квартире есть, даже кое-какую технику ей от щедрот оставили хозяева. Но Тео был убежден, что сестре нужно настоящее рабочее место – не кухонный стол и не куцый журнальный уродец, стоявший в комнате перед диваном. Тебе придется много рисовать, сказал он строго. Не прошло и пары дней, как по объявлению нашелся замечательный, добротный и удобный верстак. Его было легко разобрать и перевезти, что братья и сделали в ближайший выходной. Купили заодно и лампу на пантографе, а также, само собой, пару бутылок, чтобы обмыть всё это добро. Последним Тина была недовольна.

– Не будь занудой, – отмахнулся Тео. – Зато мы не балуемся травой или, там, грибами. Мы и так чокнутые, да ведь, старик?

Мик важно кивнул. Брат говорил правду: дальше одного косяка, выкуренного «паровозиком» на давней тусовке, дело у них не пошло.

Сидя за верстаком, накрытым по торжественному случаю хозяйской простыней, они быстро размякли, и беседа перетекла в возвышенное русло. Тина притащила какой-то журнал с рассказом и спросила, не знают ли они автора.

– Там должно быть указано, – отозвался Тео. – Вот, смотри: Колетта. Это, кстати, даже остроумно. Была когда-то такая писательница. Она любила женщин и работала у своего мужа литературным негром, а потом бросила его и прославилась. Её звали Колетт, без «а» на конце. Ну, и что тебе понравилось в этом рассказе?

– Он страшный, – сказала Тина с готовностью, будто долго об этом думала. – И я не понимаю, почему. Там совсем короткая история про чувака, который фанател от метро и всю жизнь только и делал, что катался на нем – во всех странах мира. Попутно он еще женился и развелся, не приходя в сознание. А в старости обнаружил, что у него никого не осталось, даже кошка и та сдохла.

– И?..

– И всё. Но он говорит, что счастлив, и от этого страшно. Он как маньяк. Только маньяки обычно делают другие вещи… Так ты не знаком с этой Колеттой? Тут же все авторы явно любители, студенты.

– Нет, – сказал Тео. – У нас такими самородками всё кишит, плюнуть некуда.

Дальше Мик слушал вполуха: он задумался, а самородок ли он сам. Вчера у них была читка сценария, и Ми сказала, что сюжет у него провисает. А Мик никак не мог взять в толк, где надо подрезать: все сцены казались ему одинаково важными, и выбрасывать было жалко. Он решил, что спросит у брата, хоть тот и говорил, что ничего не смыслит в сценариях. Но ведь когда-то его советы сделали Мика – пусть не художником еще, только личинкой художника – какая разница: из мальков рано или поздно вырастают большие рыбы, даже с поправкой на детскую смертность.

Это было еще в школе. Тео сказал, что они давно уже не дети и нельзя больше беззаботно нести пургу. Теперь недостаточно излиться своим творением и бежать показывать всем еще не просохшую бумажку (Мику было почти шестнадцать, но он почему-то смутился). С любым материалом надо работать – даже с тугой пружиной стихов или мелодией, услышанной во сне. Так что, старик, учись строить каналы и плотины. Киркой и лопатой, добавил он и сжал в кулак жилистую руку. Киркой и лопатой.

Как бы то ни было, одного конька Мик сумел найти и даже оседлать. Уже на втором курсе никто не сомневался, что этот жанр точно ему удается: музыкальные видеоклипы.

Он с нетерпением ждал семестра, чтобы реализовать свой новый проект. Площадку нашли еще летом – натурную, шикарную, и даже недалеко, так что можно было смотаться одним днем, если повезет с погодой. День нужен был пасмурный, но, ясен пень, без дождя. Сидя на пассажирском месте фургончика, в котором ехала группа, Мик озабоченно смотрел в окно: прогноз обещал «переменную облачность, преимущественно без осадков», но тучи впереди выглядели зловеще.

Выехали еще затемно и к полудню были почти готовы: выгрузили инструменты и технику, наметили точки съемки. Бабье лето пролетело быстро, день был хоть и безветренный, но зябкий. Сразу за руинами усадьбы, перед которой они расположились, начинались поля, но низкие тучи скрадывали простор, вызывая неуютное чувство на грани клаустрофобии. Кто-то включил проверить фонограмму, и Мик подошел поближе к машине, растирая онемевшие руки, точно динамик стал вдруг печкой-буржуйкой. Музыка была странная. От Тео никто и не стал бы ждать иного, но Мику нравилась эта вещь. Она начиналась с мелодии, которую играли, поочередно, то клавесин, то синтезатор, стреляющий отрывистыми нотами, будто космическим лазером. Получался какой-то диалог салонной жеманницы и терминатора.

– Это оммаж, – сказал Тео, когда Мик восхитился придумкой.

– В смысле?

– Homage, – повторил он терпеливо. – Цитата из кого-то, кому ты хочешь отдать дань уважения и поблагодарить за доставленное удовольствие. А вообще-то эта музыка из мультика, и она слишком хороша, чтобы прозябать в неизвестности.

Мик тогда подумал, что брат опять выдумывает. Одно время они увлекались сочинением шутливых рецензий на рассказы друг друга – нарочито заумных, где высасывались из пальца и потом долго обсасывались аллегории и реминисценции, о которых автор и понятия не имел. Когда им это надоело, они перешли на мистификации и стали писать о несуществующих авторах. Это игра, впрочем, тоже была быстро забыта.

Кто-то крикнул, что музыканты готовы. Мик заранее продумал и даже зарисовал, как их расставить на фоне усадьбы. Собственно, само здание, полуразрушенное и исписанное граффити, стояло в глубине заросшего сада и со съемочных точек не просматривалось. Видны были только ворота – в них Мик влюбился сразу, как увидел. Вычурное чугунное кружево с двух сторон обрамлялось каменными колоннами. Камера, панорамируя, должна была в нужный момент взять бескрайнее серое поле справа от ограды. Это будет круто, думал Мик. Такой контраст, такая многозначительность!

Все заняли свои места. Тина, чтобы не мешаться, залезла в кузов фургона и села, свесив наружу ноги в грязных кедах: дождей этой осенью было много, и земля раскисла и хлюпала.

Он, волнуясь, скомандовал «Мотор!». Пустили фонограмму; он стиснул озябшими пальцами листок со сценарием, который и так знал наизусть. Это был уже третий его проект вместе с группой Тео, и он начинал привыкать к тому, что музыканты лишь на экране выглядят эффектно, а сколько за этим эффектом стоит дублей – никому не известно. Перкуссионист с барабаном в виде бочонка, дождавшись своего вступления, наяривал уверенно и попадал в такт, а вот чуваки с гитарой и дудкой вечно казались зажатыми. Мик нервничал, глядя на них, и, чтобы успокоиться, переводил взгляд на брата, стоявшего за синтезатором с двумя мануалами. Вот уж с кем было легко: любивший паясничать в жизни, на камеру он становился удивительно естественным. Он никогда не тряс башкой, как многие музыканты с длинными волосами, и вообще не выделывался. Но ему можно было сказать: Тео, сделай красиво – и он форсировал движения тела и рук, танцующих по клавишам, ровно настолько, насколько нужно. Он чувствовал, как выглядит в кадре, и камера любила его – так говорила Ми.

Ми была оператором.

Здесь мы ненадолго оставим наших героев, тем более что описывать словами музыку – занятие неблагодарное. Итак, Ми была оператором. Не операторшей и даже не оператрицей, как мог бы сказать Мик с усмешкой, если бы не знал ее лично. Она была настоящим профи. Приехала в девяностом снимать здесь документальное кино, да так и осталась. Она была невозмутимой и опытной, и Мика эта опытность сводила с ума. Волосы, как у ведьмы, голос с хрипотцой. Сколько ей было лет, он никогда не спрашивал. Тео при встрече целовал Ми в обе щеки, и хотя братья привыкли всё делить, Мика это задевало. Он был бы рад, если бы Тео обзавелся подружкой, но, к сожалению, неспособность долго сосредотачиваться на чем-то, кроме творчества, была заложена в нем генетически.

Но вернемся на площадку. Там всё как будто бы шло хорошо, и дубля с третьего группа более-менее сыгралась. Мик стал понемногу успокаиваться. Теперь он не сводил глаз с Ми: оставалось всего несколько тактов до начала панорамирования. Мик бросил взгляд в направлении движения, и вдруг…

– Стоп! – заорал он. – Почему в кадре посторонние?

Спустя секунду он понял, что произошло еще кое-что: сквозь прореху в тучах выглянуло солнце. Он подумал, успела ли Ми остановиться. Это солнце ему было совершенно не нужно.

Потом он узнал, что увидели остальные.

Тео показалось, что прямо напротив, выше уровня глаз, включили софит. Он, кажется, сумел не зажмуриться, хотя гарантировать этого не мог.

Тине показалось, что на блеклую картинку с изображением бескрайних полей наложили целлулоидную пленку с нанесенным на нее ярким рисунком. Теперь по полю ехала всадница, и лошадь под ней была неправдоподобно белой на фоне густо-синего грозового облака.

А Ми, глядевшая в видоискатель, увидела, как заброшенный сад по ту стороны ажурной ограды полыхнул золотом, которого до сих пор никто не замечал. Но Ми недрогнувшей рукой повела камеру дальше по плану, потому что была профессионалом. К тому же, будучи японкой, она знала, что ценее всего та красота, что живет лишь миг.

Мик не увидел ничего – даже потом, в записи: он снимал на черно-белую пленку.

Всадница почти сразу прижалась к самой кромке поля, словно поняла, что мешает. Пустила лошадь рысцой, объехала съемочную группу с тыла и остановилась. Мик вернулся к работе: отснять надо было еще дофига, включая крупные планы. Солнце, по счастью, тут же скрылось и больше им не мешало. Когда в перерыве между дублями он оглянулся, незваная гостья уже спешилась и, прикрывшись конем, наблюдала за происходящим. Мику было видно только ее лицо – совсем юное, чуть ли не школьницы – да ядрено-желтая каска на голове. В глазах светилось любопытство, но по тому, как она пряталась, можно было догадаться, что девушка отчаянно робеет.

Они уже почти закончили, когда небо захмурилось совсем. Мику вдруг почудилось, что сейчас хлынет дождь, и всадница, забыв про страх, кинется на площадку, на ходу стаскивая куртку. Именно так, только так: девушка спешила укрыть от дождя синтезатор, потому что остальным инструментам ничего не сделается – и, главное, потому, что перед этим она, не отрываясь, смотрела на Тео. Больше смотреть там было решительно не на что.

Мик представил эту сцену так отчетливо, будто она была соткана лучом кинопроектора. Он видел всё до мелочей: отчаянное движение, которым всадница, только что робевшая, срывала в себя одежду; их мокрые волосы – ее и Тео, который, разумеется, кинулся ей помогать. Внезапно он ощутил, что разволновался – эвфемизм, к которому он почему-то продолжал прибегать, хотя был уже совсем взрослым. Он поспешно отвернулся к фургону, сделав вид, что делает пометки в сценарии. Ему казалось, что вот-вот, и дождь начнется. Но тучи погрозили и стали рассеиваться. Световой день был на исходе, работа закончена. Гостья принялась поправлять на лошади сбрую. Уходить ей явно не хотелось.

– Слушай, – сказал Мик сестре, – чего она там мнется? Давай позовем ее, познакомимся. Ей же интересно.

– Ну позови.

– А давай ты? Как женщина женщину.

– Еще чего, – фыркнула Тина, не переставая болтать ногами.

Ну и ладно, подумал он, без сопливых обойдемся. Он знал, что Ми ни в чем ему не откажет, и при этой мысли у него сладко сжалось под ложечкой.

6. Тео

– Музыкантам приходится беречь руки?

– Обычно да. Но лично я считаю, что лучше всё тратить, чем беречь.

Когда он проснулся, небо в мансардном окне едва начинало светлеть. Ему теперь особенно хорошо придумывалось в этот час; а еще – по дороге в консу; и еще ночью. Собственно, придумывалось всегда, нужно было лишь найти время и записать хоть что-то. Он ощупью перебрался через чьи-то ноги, натянул что-то, первым попавшееся под руку – в мансарде было холодно. Включил настольную лампу и чайник. Никто из спящих (одна из раскладушек тоже была занята) не пошевелился. Сознание пробуждалось кусками: он не мог вспомнить, кто лежал с ним рядом, но идея рассказа, навеянная вчерашним разговором, вставала в памяти отчетливо и с деталями. Они обсуждали картины – много картин – и его осенило. Да, ведь на то она и осень. Каждый год он вставал на крыло, едва приходили холода. В жару у него плавились мозги.

Не глядя, он протянул руку за пачкой чая и поморщился от боли, задев что-то колкое. Подул на пальцы, рассеянно думая о том, кто мог сунуть сюда посудный ёршик; поднес руку к лампе и вгляделся в паутину папиллярных линий. Свежая ранка уже начала кровоточить; соседние, едва успев затянуться, снова раскрылись. Он положил палец в рот, другой рукой бросил в заварник горсть чайных листьев и попытался вспомнить, о чем еще они могли говорить вчера. Всё ведь, кажется, было мирно. Пришла Тина с рюкзаком, полным еды, и сама похожая на этот свой рюкзак: ее переполняли теперь, поочередно и сразу, впечатления, идеи, тревоги и сомнения. Выкладывая на стол банки, пачки и лотки, она взахлеб рассказывала ему о мультиках, сделанных из проволоки и спичек, – о гениальных мультиках, таких умных и страшных, что ей оставалось только одно: забрать документы и пойти в уборщицы.

– У тебя бывало чувство, что кто-то сделал до тебя всё, о чем ты даже помечтать как следует не успел?

– Конечно, – сказал Тео, пододвигая ей кружку с чаем. Они сидели на кухне у Ми, пока остальные курили.

– И как ты с этим справляешься?

– Никак. Знаешь, у психологов есть пять стадий горя. Человек проходит их, когда узнаёт, к примеру, смертельный диагноз – свой или своего близкого. А у творческого человека есть пять стадий развития, и тебе их придется пережить. Слушай и запоминай: потрясение, подражание, поиск, проникновение, полет.

– А почему на П?

– Вырастешь – придумаешь свою версию, – сказал Тео, успевший к тому времени сочинить несколько рассказов, где все слова начинались с одной буквы.

Тина беззвучно пошевелила губами, будто повторяла урок. Лицо ее было серьезным.

– Значит, у меня первая стадия?

– Пока да. Но это легко исправить.

– А у тебя?

– А я уже там, – он показал взглядом на потолок. – Меня как зовут? Вот то-то же. Пойдем, покажу кое-то. Надо тебе придать ускорение.

Он усадил ее на тахту в большой комнате и разложил рядом свой самый залистанный в этом доме художественный альбом.

– Если ты хочешь работать с предметами, тебе надо научиться видеть их внутреннюю жизнь, метафизику вещей. Вот видишь трубку? А ее нет.

– Как нет?

– А тут написано. Читай: Ceci n’est pas une pipe. «Это не трубка».

Он показал ей все свои любимые афоризмы: парящие в небе валуны; яйцо в птичьей клетке; русалку наоборот. Процитировал на память высказывание автора о том, что работа с объектами – это решение теоремы. Надо, говорил он, найти тот свет, который высветит суть именно этого предмета.

– Попробуй, – добавил Тео, закрывая книгу. – Начинай с подражаний. Набьешь руку, а потом оно само придет.

Хлопнула дверь, в прихожей затопали, и в комнату ввалились брат с однокурсником, Ми и еще одна девушка, которая курить не уходила. Собственно, ее тут прежде и не было.

– Привет, – сказал Тео. В ответ девушка несмело улыбнулась, и он понял, что уже видел ее совсем недавно. – А лошадь где, внизу? Может, она тоже поднимется? Места полно.

– Лошадь просила передать, что не сможет сегодня, – Мик уже стоял за спиной у гостьи, галантно принимая пальто.

Он никак не мог вспомнить ее имени. Помнил только, что имя было неправильным. Он стал рассматривать ее, осторожно, чтобы не спугнуть: без лошади всадница тут же утратила опору – не знала, куда девать руки, куда садиться и на что смотреть. Последнее, впрочем, исправилось быстро: взгляд ее упал на альбом, и лицо осветилось радостью узнавания.

– Я поставлю чайник, – сказала Ми, ободряюще улыбнувшись гостье. – Вы располагайтесь, где хотите. У нас тут запросто.

Девушка подумала и расположилась на самом краешке тахты, поближе к альбому. Ее цветовая гамма полностью повторяла ту, что была на картине с обложки: джемпер был цвета зеленого яблока, джинсы – черными, как сюртук джентльмена, и красной была заколка на волнистых каштановых волосах. Глаза, странно большие для такого маленького лица, были серо-голубыми, как граница неба и моря, с таким же, как эта граница, неясным, ускользающим выражением.

– Вы любите его? – спросил Тео, посмотрев на девушку в упор.

– Да, – созналась она просто. – Очень люблю.

– А что больше всего?

Она бережно придвинула к себе альбом. Кончиками пальцев взялась за обложку, каскадом рассыпала глянцевые страницы. Она была, видимо, близорукой и склонялась так низко, что отсветы картин ложились ей на щеки.

– Вот это.

Высокие здания вдоль набережной едва угадывались сквозь золотистый туман. Балюстрада моста уходила краем в этот туман, но в ближайшей к зрителю точке она была графичной и четкой. Черный человек с усталыми крыльями за спиной смотрел в недоступную зрителю даль. Задумчивый лев лежал на мостовой, баюкая лапу. Оба делали вид, что не замечают друг друга.

– О чем, по-вашему, эта картина?

– Не знаю, – ответила она всё с тем же доверчивым прямодушием. – Я не все его парадоксы могу разгадать. Просто когда я впервые увидела эту картину, я заплакала.

– Ему было бы приятно, – сказал Тео, улыбнувшись не губами, но интонацией.

Он наполнил чаем граненый стакан, щедро добавил сахару и снова задумался. Что же было дальше? Они сидели за столом и болтали, и он внезапно понял, в очередной раз взглянув на гостью, что ее зовут Ива – так нежно и податливо она клонилась под малейшим ветерком, так трепетала и снова распрямлялась. На нее было приятно смотреть. Когда кто-то сказал ей какую-то беззлобную глупость о рассказе, который Тео только что написал – «такой сентиментальный рассказ, я чуть не умер» – его это почему-то задело. Сильно задело. Теперь он вспомнил. Он тогда небрежно отшутился – шутовство всегда давалось ему без усилий. Только крошечные бороздки на коже пошли лопаться одна за другой – охотно и дружно, как древесные почки, почуявшие весну. Но этого, к счастью, никто не заметил.

Поиск, проникновение, полет. Он мечтал быть летучим, как ртутные пары. Но даже назваться, к примеру, Меркурием он не мог, поскольку имя было занято минимум дважды, а этап подражаний он уже прошел. Оставалось мириться с этим бренным телом, чьи потребности отнимали так много времени и сил. Мику было в этом смысле гораздо проще – вот уже кто не расстался бы со своей земной оболочкой ни за какие коврижки. Они оба давно знали, что Мику для вдохновения надо быть, как он выражался, слегка на взводе. А поскольку брат мог возбудиться даже на дорожный знак «Осторожно, неровности», его творческой плодовитости позавидовал бы любой.

Он порылся в ящике, нашел бинт и наскоро замотал указательный палец, чтобы можно было держать ручку: не стучать же на машинке, когда все спят. Разложил на столе первый попавшийся лист, разлинованный нотоносцами, и стал записывать то, что придумалось накануне.

Было уже совсем светло, и он выключил лампу. Допил второй стакан черного, как вар, чая. Тео всегда пил очень крепкий чай – такой вяжущий, что он потом не мог и двух слов связать. Тогда он переставал болтать и начинал работать. Шутка, ему просто нужен был кофеин. Много кофеина, растворенного в горячем и сладком, – с утра и до позднего вечера, когда можно было наконец выпить портвейна, чтобы быстрее уснуть. А от кофе у него болела голова.

Ива стала приходить к ним всё чаще. Незаметно они сдружились и с Ми, и с Тиной. Последняя поначалу относилась к девушке снисходительно и делала вид, что старше нее, хотя было ровно наоборот. Но Тина, поступив в институт, как-то быстро заматерела: сменила растянутый свитер на облегающую кожу, в середине первого курса нашла подработку и купила подержанный мотороллер. На этом мотороллере – а пока его не было, то на такси – Тина отвозила Иву домой, когда посиделки переставали быть томными. Тео не возражал: хрупкому деревцу и правда было не место в этом угаре. Она училась на ландшафтного дизайнера – не в вузе даже, а в каком-то средне-специальном. Маленькие руки ее все были в мозолях и порезах, и это ему почему-то нравилось.

В один из вечеров Тина не пришла: ей нужно было срочно доделать какой-то курсовой. Вчетвером они долго болтали и пили чай под темнеющим мансардным окном. Потом Мик и Ми пошли покурить и уже в дверях крикнули Тео, что спустятся в магазин пополнить запасы. «Не спешите», – добавил Мик и подмигнул.

Они сразу почувствовали, что в комнате стало слишком тихо. Ива, оглядевшись в поисках опоры, подошла к шкафу. Две книжные полки были забиты нотами, всё остальное пространство поблескивало, как рыбья чешуя, пластиком сидюшных футляров. Девушка залипла. Глаза ее вчитывались в надписи так, будто разбирали иероглифы; пальцы гладили корешки, будто не нашли в этой комнате ничего более достойного ласки. Но выразительней всего была спина, обращенная к Тео. Спина кричала и молила. Он решил прийти ей на помощь. Приблизился почти вплотную; потянулся над ее головой к верхним полкам и подцепил ногтем один из дисков. Ни слова не говоря, показал ей обложку. Девушка прочитала имя композитора, почему-то шепотом, и наконец-то подняла глаза.

– Это старинная музыка?

– Да, – сказал Тео, вставляя диск в щель проигрывателя. – Это барочная опера. Не самая первая, но моя самая любимая.

Он подвинул ей кресло так, чтобы динамики были на нужном расстоянии, и сел рядом на перевернутый ящик. Это опера, сказал он, про императора Нерона. Он так обожал свою любовницу, что готов был пойти на всё, лишь бы сделать ее императрицей. Цель уже близка, и он решил обмыть это дело вместе с лучшим другом.

Тео набрал номер трека и нажал на «пуск», разбудив дремавший до поры клавесин. Споём же, любезный друг! – ликуя, воззвало контральто. Споём, – подхватил молодой поэт вкрадчивым тенорком.

– А откуда там женщина? – удивилась Ива.

– Она поет Нерона. Раньше его партию пели кастраты, но мне нравится эта версия.

Больше она ни о чем не спрашивала, но Тео ясно видел, как она наливается, будто райское яблоко, сперва удивлением, потом восторгом и снова удивлением. Что там рассказывал перед началом лукавый конферансье – разве это похоже на беседу друзей? Разве голоса друзей сплетаются так страстно, хмелея от любви? Мартовские коты, и те пристыженно смолкают, услышав их. Не смущайся: это барокко, детка. Тут всегда так – всё вьется, как ивовый прут, манерно дрожит, по-кошачьи выгибая спину в сладкой истоме. Не говори, что тебе не нравится: слишком очевидно обратное.

В паузе перед сменой темы он склонился к самому уху девушки, чтобы не перекрикивать певцов.

– Он дразнит Нерона, этот его хитрый кореш. Заставляет вспомнить о той, ради кого всё затевалось. «Губы, – шепчет он Нерону. – Вспомни ее губы. Скоро она будет твоей».

Он отстранился, чтобы лучше видеть ее лицо – и в этот самый момент император, взятый за живое, издал протяжный стон – самый убедительный по выразительности стон во всей мировой музыке. Щеки Ивы опалило чужой страстью – так резко и так болезненно срезонировала эта страсть с тем, что кипело внутри у нее самой.

Внезапно что-то инородное, змеясь, вползло в музыку – он заметил это по тому лишь, что тональность звука была неправильной. Телефон стоял в прихожей, дверь туда была закрыта, но даже приглушенный звонок невозможно было игнорировать. Он вышел, оставив девушку наедине с распаленным похотью Нероном.

– Привет, – сказала трубка голосом Тины. – Ива там?

– Здесь.

– Дай Мика.

– Его нет.

– Ми?

– Тоже нет.

– Блин, – с горечью заключила сестра. – Я так и знала.

– Мы оперу слушаем, – ответил Тео и, для пущей убедительности, направил трубку в сторону комнаты. – Больше ничего. Я ее пальцем не тронул. Дать ее?

– Не надо, – хмуро сказала Тина, и он подивился, какой она еще ребенок.

Близилось лето – время, когда он, как геккон, начинал искать щели и расщелины. Он спасался от удушающей жары в подвальных клубах, где играл сам и слушал других. Ездил с компанией за город и жил в палатке на речном берегу. Он переставал писать, переставал думать и просто скользил по течению. Он поехал бы в Антарктиду, чтобы перелетовать там, но у него не было денег – не только на Антарктиду, а тупо вообще.

Если бы можно было загадать одно желание, он попросил бы кнопку, чтобы промотать это чертово лето вперед.

Надо было что-то замутить напоследок, пока весь мир не погрузился в экзаменационный угар. Давайте что-нибудь замутим, сказал он. Все притихли.

– Типа чего? – спросил Мик.

– Не знаю. Что-то такое, чтобы вставило, но без допингов. Прочистить мозги. Что-то новое. Думайте.

– На крышу залезть? – предложил Мик. – Или прыгнуть с тарзанки.

– Тупой адреналин. Надо что-то позабористей.

– Я не знаю, подойдет ли вам такое, – сказала Тина задумчиво, – но меня вштырило не по-детски, когда вы меня в подвале заперли.

Она рассказала, как это было круто – выкрутить изображение на ноль и стать летучей мышью, царицей ночи. Она потом даже фантазировала на эту тему: вот если бы наполнить комнату разными предметами, назначение которых непонятно…

– Стоп, – сказал Тео. – Умница. Я понял.

Сначала он еще по инерции думал о комнате с наглухо задраенными окнами. Но тогда это будет аттракцион для одного слепца – или для нескольких, неважно. Остальные же будут скучать и слушать визги жертвы, забравшейся по локоть в ведро с живыми лягушками. Надо сделать иначе: завязать игроку глаза, тогда они смогут наблюдать. Ведро с лягушками тоже отставить. Работа должна быть тонкой, чтобы вызывать не базовые эмоции, а их оттенки; чтобы разбудить в жертве то, о чем она сама не догадывалась.

Он хотел порепетировать на сестре, но вспомнил Иву – и уже не смог думать о ком-то еще. Кому, как не ей, гнувшейся от любого порыва, дано ощутить головокружительный восторг понимания – прозрения, не требующего глаз?

Он перестал спать: времени оставалось мало, еще неделя-другая – и всем станет не до тусовок. Он придумал правила игры. Все должны молчать и никаким иным звуком не выдавать своего присутствия. Не пугать жмурика. Оказавшись у него на пути, замереть и позволить себя узнать. Мы – только зрители, сказал он твердо. Главный – тот, кто беззащитней всех. У него все права: отказаться от игры, если надоело или стало не по себе; выбирать, куда идти и идти ли вообще. Это его аттракцион. Его натуральный, безо всякой химии трип.

Он волновался, кажется, сильнее, чем перед экзаменами по специальности. Ему почему-то ужасно хотелось, чтобы Иву торкнуло, чтобы она поняла и откликнулась. Тогда… тогда что? Он сам не знал, ведь девушка была Тинина. Пусть. Они разберутся потом.

Играли у Тео: там было больше места. Вытащили в коридор всю лишнюю мебель, убрали все предметы, которые можно было нечаянно уронить. Расставили реквизит. Последнюю деталь Тео доделывал накануне, для чего пришлось лихорадочно искать по всем знакомым лобзик. Нашелся он у фаготиста, уже совсем в ночи, и результат получился кривоватым – а если судить по реакции Мика, то и того хуже.

– Это ты перемудрил, – он покачал головой. – Не догадается.

– Посмотрим.

Ровно в назначенный час раздался звонок. Тео сам впустил девушку в квартиру. Остальные были уже в комнате, видеть их ей было нельзя. Ива лишь в общих чертах знала, что ее ждет, но держалась молодцом. Он подошел завязать ей глаза; от волос девушки шел слабый аромат сирени.

Он открыл настежь дверь; положив руку ей на плечо, помог войти и отпустил. Взглядом обвел остальных, прижал палец к губам. Все трое ответили понимающими жестами: он был хозяином, Мастером игры.

Ива сделала пару осторожных шагов, помедлила – и вдруг резко, с оттяжкой, ударила в ладоши. Тео не смог сдержать восхищения. «Акустика», – сказал он одними губами, повернувшись к остальным. Она пытается понять, сколько вокруг народу и есть ли массивные предметы. Ива тем временем пересекла комнату, держа одну руку вытянутой вперед. Коснувшись стены, уверенно пошла вдоль нее, пока не встретила препятствия в виде Ми. Тронула талию, опоясанную брючным ремнем; нащупала кончики волос, полускрывших ремень, и кивнула, узнав подругу. Дальше, к ящику, где лежали, в одном отделении, шершавые теплые булыжники, а в другом – ворох невесомого пуха. Подушку Тео пожертвовал безо всякого сожаления, а вот охладить пух толком не удалось, и парадокса не вышло. Но Ива, кажется, улыбнулась уголками губ, прежде чем двинуться дальше. Отчего-то она решила изменить траекторию, и Тео увидел совсем рядом ее ладони, будто заклинающие пустоту. Понял, что не успеет отойти, и застыл.

Ладони уперлись ему в солнечное сплетение и тут же отстранились. Узнала ли она? Ждала ли подвоха – коварно подсунутого двойника? Он сказал ей, что в Комнате может быть всё, что угодно, но власть – у нее. Что бы там ни произошло, никто не поведет бровью. Это было обязательным условием. Комната – это всего лишь твой сон. Только твой.

Тео стоял неподвижно: согласно правилам, никто из зрителей не имел права трогать жмурика. Ива помедлила и, набравшись храбрости, сделала еще полшажка ему навстречу. Подняла руки – уже не касаясь, но контуром обводя его тело, припоминая, где, на каком уровне находятся его плечи, его лицо? Кончики пальцев, твердые и сухие, легли на скулу. Теперь тыльная сторона руки чувствовала его волосы, и немудрящую загадку можно было считать разгаданной; но пальцы скользнули дальше по щеке, тронули родинку над губой – и лишь потом опустились. Он отступил, давая ей дорогу дальше. Занял место у стены и, вместе с остальными, наблюдал, как она открывает коробки, стопкой сложенные на полу. Он не много успел придумать, но зрителям, кажется, понравилось, а Ми даже спрятала лицо в ладонях, пытаясь заглушить смех.

В самом углу стояла фанерная дощечка с пропиленной дырой в форме человеческой фигуры. Нет, не так: подразумевалось, что дыру оставил некто, легко и пьяно вывалившись в дверь, но форма этой дыры не более чем намекала на событие. Так было на картине. По сравнению с картиной поделка Тео выглядела не так убедительно, но сердце отчего-то замерло, когда ее коснулась рука девушки. Медленно обвела дыру по контуру – он будто чувствовал эту руку у себя на коже; а потом порывисто отдернулась и зажала рот.

Тео запомнил этот миг навсегда. Он не знал, зажмурилась ли она тогда или, напротив, глаза ее изумленно расширились; и когда она, всё еще с ладонью, прижатой к губам, слепо обернулась, он знал, что она ищет его.

Она так и не смогла его по-настоящему поблагодарить: после игры все были немного смущены и боялись смутить ее. Нарочно говорили о пустяках, слушали громкую музыку и как-то быстро разошлись. Потом всех закрутило водоворотом экзаменов, и буйных попоек после, и бездумных летних забав. А когда он вынырнул, ее уже не было. Тина сказала, что она закончила учебу и уехала к родителям. В ее голосе не было сожаления, и Тео подумал, что сестра права: сожалеть и правда не стоило. Всадница явилась из ниоткуда и в никуда исчезла, оставив ему на память лишь радость узнавания.