Текст книги "Аквариум. Музыкально-пластическая драма в трех частях с прологом и эпилогом"

Часть 3

7. Тео

– С каким персонажем вы бы себя сравнили?

– Из книги или из фильма?

– Откуда угодно.

(Пауза)

– Истекающее кровью ружье.

Он вышел на улицу и постоял немного, прислонившись плечом к бетонной опоре крыльца. Он надеялся, что на воздухе головокружение пройдет, но оно не проходило, более того: ему снова захотелось сесть. Возвращаться внутрь было никак нельзя; Тео спустился по ступенькам и сел на лавку. Дождь моросил едва заметно, но именно это почему-то раздражало. А еще хотелось курить, хотя он не мог вспомнить, когда делал это в последний раз.

Он видел себя в полумраке зрительного зала. Откинувшись на спинку кресла, он рассеянно слушал, как бродвейский комик с экрана непринужденной скороговоркой рассказывает публике про пять стадий горя.

Отрицание, злость, торг, депрессия, принятие.

Злости не было. Отрицать всё только что услышанное мог только слабоумный. Итак, он проскочил две стадии экспрессом и сразу перешел к третьей – видимо, его кое-что роднило с крылатым покровителем торговцев.

«Если я выживу, то больше никогда не буду…»

Он задумался. Вот уже лет десять он не занимался ничем, кроме работы, так что жертвовать ею было бы бессмысленно. Всё остальное казалось слишком мелким даже для взятки, не то что для выкупа.

Что-то стронулось внутри, чуть пониже сердца; он успел подумать: «началось», – прежде чем сообразил, что это телефон, поставленный на вибрацию.

– Ты где? – спросила сестра. – Тебя выписали? Я сейчас приеду.

– Не надо, пробки, – сказал Тео и поразился незнакомому голосу, будто бы изъеденному термитами в труху.

– Какие пробки, я же на метле летаю.

– А где машина?

– В ремонте. Продам заразу. Так где ты?

– Я еще тут. Не надо меня забирать, я сам.

Трубка вздохнула.

– Не сиди на сквозняках, тебе вредно.

Эти слова напомнили ему о том, что он замерз. Холод был странным: он словно бы шел изнутри, покрывая колким инеем еще живые органы. Только кожа оставалась горячей, и водяная взвесь обращалась в пар, не успев коснуться ее. Тео поднялся со скамейки – мир слегка качнулся, но устоял – и повернул было к метро, но тут же решил, что в землю ему еще рано. Холод тем временем поднимался всё выше: сковал горло, превратив его в один саднящий льдистый ком, и дополз до головы. Сразу стало всё равно. Он сел в первый попавшийся автобус; нащупал в сумке наушники и плеер, но слух уже онемел вместе со всем остальным. Он начал смотреть на серую ленту улицы за окном, которую кто-то сматывал с одной бобины на другую. Как титры, бежали справа налево вывески на домах: аптека, парикмахерская, банк. Из очертаний этих букв исчезло вдруг всё будничное, суетливое, и вывески стали казаться ему безмятежными, как надписи на надгробьях. Он начал уже погружаться в сон – блаженный сон замерзающего, – когда одна из вывесок царапнула по глазам, будто кошачьей лапой. Пока сознание просыпалось, автобус уже захлопнул двери. Пришлось выходить на следующей остановке и под дождем тащиться обратно.

Табличка на облупившемся фасаде указывала куда-то во дворы. Это был последний квартал жилой застройки – дальше начиналась промзона, похожая на исполинскую кухню, где всё лязгало, дымилось и щекотало нос терпким теплом. Приют помещался за железным забором с неприметной, для своих, калиткой. Через такие кроличьи норы Тео сотни раз попадал в клубы и за кулисы, и он сразу почувствовал себя как дома. Первым заговорил с девушкой, перепоясанной, как патронташем, кожаной сумкой и со связкой поводков на шее. Голос еще не вполне слушался его, но в голове прояснялось, и он видел, как брезжит впереди маленькое призрачное солнце.

Еще одни ворота вели в просторный двор, засыпанный песком. Вдоль всего двора тянулся длинный ряд клеток. Ни острого звериного запаха, ни истошного лая – ничего этого не было, лишь кто-то большой и косматый ворочался в самом первом отсеке и тяжело вздыхал. По соседней клетке бегала взад-вперед черная сапожная щетка с бородой и бровями. А за третьей решеткой Тео увидел глаза. Левый был голубым, правый – темно-карим. Над глазами полыхало пожарище спутанных и будто бы человеческих волос. Тео положил руку на решетку, и у собаки обнаружился еще и хвост, качавшийся тяжело и мерно, как маятник.

– Она глухая, – сказала девушка извиняющимся тоном.

– Да, конечно, – почему-то ответил Тео. – Можно мне её?

Чтобы сжечь мосты, он сразу заполнил бумаги и поднял всех на уши: сестру, Ми, у которой сестра должна была взять машину, потому что невозможно везти собаку на автобусах и метро через весь город. По дороге надо было купить ошейник, миску и еще сто двадцать вещей, о которых он не имел понятия, но которые были жизненно необходимы собаке. Мысли бежали, расталкивая одна другую, и бежала по жилам кровь, так что ему пришлось снять куртку, чтобы охладиться. Как-то сразу стало понятно, что врачи напутали и он не умрет. Приехала Тина, ругая его на чем свет стоит. Собаке постелили его куртку, чтобы не испачкать машину, и Тео сел с ней рядом на заднее сиденье, чтобы было веселей. Всю дорогу собака молчала и только зыркала карим глазом в окно, а дома тут же забилась в угол, и им пришлось попотеть, чтобы выманить ее оттуда и засунуть в ванну. Чистая, причесанная и крайне этим недовольная, собака наконец-то предстала во всей своей красе. Размером и сложением она напоминала небольшой чемодан. Мордочка была лисья, рыжая и веснушчатая; огромные, розовые на просвет уши были опушены длинной мягкой шерстью. Белая грива и серая в темных кляксах шубка дополняли картину.

– Как назовешь? – спросила сестра.

Он думал над этим всю дорогу. Имя должно было начинаться с «А», как Арлекин, только женское. Откуда-то выплыло «Арлет»; он даже не был уверен, пишется ли оно с двумя «т» или с одним, но ему понравилось звучание.

– Не забывай кормить, – сказала Тина; она стояла в прихожей перед зеркалом и наматывала шарф. – И гулять утром и вечером. Если что, звони.

Замок щелкнул, и стало тихо – секунд на двадцать. А потом по паркету зацокали когти, и оба глаза – голубой и карий – показались в проеме двери. Тео потянулся выключить в прихожей свет. Два других глаза смотрели на него со стены. Ярко-синие, лучистые, они казались чужими на осунувшемся лице. Лицо смотрело выжидающе, и Тео понял, что должен это произнести.

– Мне тридцать два, и у меня собака.

Человек в зеркале покачал головой. Тео и сам не верил, что эта фраза – или любая из ее частей – может быть к нему применима в принципе.

По крайней мере, теперь он ни в чем не уступал брату и сестре. У Тины были рыбки, у Мика – дочка, которую Тео еще до рождения предлагал назвать Мишель, чтобы было сплошное мимими. Хотя и Бемолью она тоже была ничего.

Ночью он почти не спал: ему казалось, что собаке страшно, или голодно, или хочется на улицу. Перед рассветом она наконец перестала топать по всей квартире и уснула под роялем. Там ей, видимо, понравилось, и Тео передвинул туда ее матрасик. Глухота собаки оказалась удобной: он мог сколько угодно работать, не мешая ей. Арлет, в свою очередь, вела себя деликатно и грызла свои мячики, пока он был занят. Стоило ему встать – её как ветром сдувало из-под рояля: длинная шерсть еще трепетала, пока она ждала его у дверей. Они шли гулять, и Тео с удивлением осознавал, что не делал этого уже много-много лет – чуть ли не со школы. Непривычно было бездельничать и идти куда глаза глядят – причем не его собственные глаза, а собачьи. Он держался за конец поводка, как за путеводную нить, которая рано или поздно должна была вывести его на свет. Гулять было полезно – теперь это слово, хочешь-не хочешь, должно было появиться в его лексиконе. Он пытался слушать тело, но это было нелегко: тело всегда вещало на каких-то чересчур низких частотах. Только руки были с ним заодно. Руки плакали за него, когда он стал слишком взрослым, чтобы плакать сам. Руки делали множество понятных и важных вещей, и без них он был бы в буквальном смысле как без рук. Остальное тело терялось где-то в тумане. Он привык перепоручать его другим, особенно если с ними можно было потом еще и поговорить об интересном. Но теперь у него не было никаких других – только собака да брат с сестрой, которым, впрочем, нельзя было ни о чем знать.

К исходу первой недели отдыха, предписанного врачами, Тео понял, что дальше так нельзя. Вечером он загулял собаку до изнеможения, купил портвейна по пути домой и устроился в комнате, которую для удобства называл библиотекой. Книг там было не много, зато было удобное кресло и самая лучшая стереосистема, какую он смог найти пару лет назад. Собака улеглась на ковре и, шевеля бровями, следила, как он перебирает диски. Он протянул ей один – она понюхала футляр, положила голову на пол и закрыла глаза. Ей хорошо спалось в мягких волнах, плывущих по комнате.

Когда она проснулась, из-под шторы сочился на пол пушистый от пыли утренний свет. Тео был уже на ногах – не вполне твердо, но явно в хорошем настроении. Он налил себе чаю, запил им горсть таблеток и достал из кармана забытый полуразрядившийся мобильник.

– Не ждали? – сказал он в трубку. – А зря. Я вечером приеду. Часов в восемь. Нет, раньше не смогу, у меня сегодня еще две репетиции.

И дал отбой.

8. Тина

– Вы в детстве хотели стать звездой?

– Нет, это скучно. Гораздо лучше быть спутником.

Часы на стене у Тео были сделаны из старой пластинки. В ее нижней части предприимчивый умелец прорезал длинные отверстия, так что на фоне стены они казались белыми клавишами рояля, а нетронутый винил – черными. Цифрами служили шесть изящно вырезанных ноток, венчаемых скрипичным ключом. Когда Тина увидела эти часы на блошином рынке в свою первую заграничную поездку, она поняла, что должна привезти их брату, даже если придется потратить все оставшиеся деньги.

Потом ей сказали, что в каком-то из азиатских языков выражение «дарить часы» означает ухаживать за умирающим родственником. Кто сказал – она не помнила, но точно не Ми: на такую бестактность Ми была не способна. Тео был в восторге и даже поцеловал Тину в щеку, чего в трезвом виде обычно не делал. А примета так и не сбылась.

Стрелки показывали, что до наступления нового тысячелетия оставалось минут двадцать. Узнать точнее было невозможно, поскольку часы имели не практическую, а эстетическую функцию. Это роднило их с искусством. Часы висели в спальне, тут же на столике в углу помещался компьютер. Тео щелкал мышкой, Тина молча ждала. Голоса остальных едва доносились из-за двери.

– Смотри, – сказал он наконец. – Я нашел твою Колетту.

Она не сразу вспомнила это имя – когда это было, на первом курсе? Нет, еще до вступительных, и Тео забрал журнал, и осталось лишь послевкусие – горькое и дурманящее, как от полынной настойки.

– Тут несколько вещей, и имя другое – думаю, настоящее. Но тот рассказ про метро тоже есть, и стиль в целом похож. Я тебе распечатаю, но вообще-то я задолбался. Купи уже себе компьютер.

– Мне хватает того, что на работе.

– Ладно, – он встал. – Пойдем, а то всё пропустим.

Народ до сих пор прибывал, наполняя квартиру многоголосым шумом и каплями дождя, летевшими с плащей и зонтов. В гостиной, наполовину занятой роялем, становилось душно, и они открыли все окна, глядящие на проспект. Внизу текла лента огней, пьяно и счастливо мяукая клаксонами. Кто-то сунул Тине бутылку пива, уже откупоренную, с набухающим пенным бутоном. Она не успела разглядеть, кто это был, хотя затылок казался ей смутно знакомым. Многих гостей она видела впервые. Были, конечно, постоянные посетители – в основном музыканты из проектов, где играл Тео: барочного, оперного и авангардного. Был кто-то из киношников; какие-то девочки из балетного училища. Вальяжный Мик, даже в гостях не снимавший котелка. Ми, похожая на мультяшного тигра, лежащего среди подсолнухов; её глаза сияли, и понять ее радость мог лишь тот, кто хоть раз бегал марафонские дистанции, взвалив на плечи работу, мужа и маленького ребенка. Ни друзей, ни даже приятелей Тины среди собравшихся не было за полным их отсутствием.

Снаружи что-то просвистело, и все прильнули к окнам. Небо прочертила воспаленная звезда и лопнула, разбрызгивая кровавые капли. «Еще две минуты! – крикнул кто-то. – Настоящий салют будет вон там». Тина отошла, давая место у окна тем, кому оно было нужнее. Она знала, что новый век наступит и без ее участия.

В холодильнике у Тео, по традиции, повесилась мышь. Тина достала из сумки, стоявшей рядом с кухонным столом, пакет чипсов, надорвала его и села на крутящийся стул с подстройкой высоты. Кое-что, конечно, изменилось со студенческих времен. Квартира была поприличней, народ посерьезней. Никто после попойки не кормил рыб в туалете, и на столах танцевали редко, но главное оставалось неизменным: Тео притягивал людей. Все, кто попадал в его орбиту, распускались, словно астры. Начинали придумывать, петь, играть, ходить упруго, по-кошачьи льнуть к нему. Много говорили, много пили, пока не засыпали штабелями друг на друге. Он один оставался несгибаем и восседал на груде поверженных, извивающихся тел, сжимая в руке флейту Пана – будто в каком-то модерновом балете. Сколько бы он ни пил – спиртное не брало его. Он говорил, что расслабляется, но Тина замечала лишь, что глаза его начинают блестеть, а голос садится на целый тон. Этим новым голосом он говорил тягуче, на полуулыбке, и те, кто был в его орбите, принимались кружить быстрее и смыкать кольцо, будто стая акул, почуявших кровь. Тогда Тина уходила. Весь низ у нее наливался свинцом, и она превращалась в неваляшку, обреченную качаться взад-вперед, пока не сойдет с ума от невозможности лечь и заснуть.

Её до сих пор терзало чувство, что тогда, в день похорон, у них что-то было.

Она долго не решалась заговорить об этом. Почему-то ей казалось, что с Тео говорить бесполезно, что он сам не помнит, не знает и вообще не парится такими вещами. Голова у него включалась только во время работы.

– Смотри, – сказала она Ми. Они стояли вместе перед огромным аквариумом, глядя на акулью стаю, заслонившую своими телами брата. – Ведь каждая из них думает, что Тео флиртует с ней, и только с ней. А он вообще ни с кем не флиртует.

– Да, – Ми улыбнулась. – Я знаю. У него просто музыка звучит в голове.

Ми была единственной, кому Тина смогла довериться. Она выслушала спокойно: три ее глаза – два живых и один стеклянный – видели в жизни слишком много, чтобы чему-то удивляться. Нежно, по-матерински она взяла Тину за руку, отвела на лестницу и научила курить. Окуная в пламя, как в липовый цвет, хоботок житана, Ми рассказала ей – слово за слово – что Мик давно уже не курит, бережет здоровье. У него даже есть штатная медсестричка, которую он завел после недавнего рецидива.

– И ты терпишь? – вскинулась Тина.

– Ему это нужно, – Ми затянулась надолго, щурясь от удовольствия: хоботок был полон нектара. – Для вдохновения. Ты же знаешь.

Они помолчали. Тина катала во рту новое и терпкое, похожее на слова из чужого языка, полного знойных придыханий и щелевых согласных.

– А Тео не нужно допингов, – произнесла она наконец.

– Да, – пыхнула Ми. – У него есть Муза. Маленькая, вроде колибри. Я видела.

Затушив сигарету, Ми заглянула Тине в лицо, поправила ей прядку волос на виске и сказала:

– Береги его.

Как будто она не занималась этим всю жизнь.

– Детка, мы уходим, – сказала Ми, заглянув на кухню. – Подвезти тебя?

– Так рано? Моль же с няней.

Ми только отмахнулась. Ей хотелось спать.

– Вы пока одевайтесь. Я сейчас.

Она попыталась собрать мысли. Мотоцикл стоял внизу, но руки у нее почему-то тряслись, как у маразматика. А еще ей нужно было что-то забрать у Тео, пока его не закрутило очередным водоворотом.

В комнате было на удивление спокойно, только батарея бутылок, тускло отражаясь в крышке рояля, давала примерное представление о количестве гостей. Сами они расположились на полу – как и в студенческие годы, стульев на всех не хватало, и их просто перестали использовать. Разбросанные там и сям цветастые подушки навевали мысли о кальянах и гаремах. Белое полотенце, намотанное на голову скрипача из оперного, ложилось в картину как прибитое. Голый торс тоже не вызывал возражений.

Они играли в шарады.

Тина склонилась к брату, сидевшему у рояльной ножки с бокалом в руках. С другой стороны от него, для симметрии, стояли в пятой позиции ножки балерины.

– Можно тебя на минуту?

Тео, кажется, удивился, но виду не подал. Они вышли в коридор, ведущий в глубину квартиры – если у такой крошечной квартиры могла быть глубина. Все три комнаты были такими тесными, что у Тины начиналась клаустрофобия. Зато отсюда было рукой подать и до центра, и до ее студии.

– Распечатай мне рассказы.

– А обязательно сейчас?

– Я ухожу. Меня ждут.

Он пожал плечами. Зашел в спальню и сел за компьютер, оставив открытой дверь. Тина, помедлив, вошла следом и опустилась на кровать. Ноги теперь дрожали тоже, и кварцевое сердце в настенных часах колотилось вровень с ее собственным. Волосы Тео серебрились в контровом свете, падавшем от монитора. Зажужжал принтер; листы бумаги шелестели, опадая. Он собрал их в стопку, обернулся. Наверное, лицо у нее было дурацким, но Тео ничего не сказал. Пересел на кровать, чтобы не нависать над сестрой – он иногда бывал невыносимо деликатен, вдруг замечая существование окружающих.

– Вот, – сказал он, протянув распечатку. – С Новым годом.

Он потянулся ее поцеловать, и она вынесла это. Оцепенела, зажмурилась и сидела так, пока не истаяло теплое облачко его дыхания. Теперь можно было встретиться лицом к лицу с новым веком, который не обещал ей ничего нового. Лучшим выходом сейчас было бы сесть на мотоцикл, вырулить по проспекту к мосту и красиво перелететь через балюстраду. Но она могла разве что разбиться об эту балюстраду всмятку.

Мик и Ми жили дальше всего и от Тео, и от центра, но им было удобно ее подвозить. Все они как-то очень удачно расположились на карте города – эта карта легла им в масть, и у них никогда не возникало желания поселиться где-то еще. Тина на последнем курсе института переехала в квартирку-студию на втором этаже старого склада. Построенный еще в прошлом – нет, теперь позапрошлом – веке, он казался сырым даже в солнечную погоду, но ей, рыбе, сырость была нипочем. Зато студия была просторной и светлой. Огромное окно глядело в тихий переулок, где между домами просверкивала речная вода. Кирпичные стены были прикрыты, как вуалью, слоем чуть розоватой краски, и Тине чудилось, что комната румянится от удовольствия.

Проснувшись первого января ближе к полудню, она тут же вспомнила о распечатке. Рюкзак с ней валялся в дверях, и пришлось сначала встать, накинуть на пижаму халат и причесаться. Тина почему-то соблюдала все эти ритуалы, хотя никто и никогда не видел ее в утренний час. Ни разу за свою взрослую жизнь она не засыпала и не просыпалась с кем-то еще. Видимо, это нужно было мирозданию для баланса, чтобы Тео мог всегда просыпаться не один. Хотя, по правде говоря, она не знала, надо ли это ему самому. Просто так сложилось.

Она поставила на плиту турку с кофе, вынула из рюкзака стопку листов и разложила их на столе. Рассказов было около десятка – и совсем коротких, и длинных, на несколько страниц. Автором значилась некая Нина Штайн. Ничего более о ней сказано не было, рассказы помещались на сайте литературного журнала. Тина налила кофе и села за стол.

Когда она очнулась, было уже почти два часа дня. Солнце тускло светило сквозь прозрачную штору; сквозняк чуть шевелил ее, и по верстаку гуляли едва заметные полосчатые тени.

Тина села за верстак. Из всей ее прежней обстановки только он да лампа переехали вместе с ней в эту квартиру. Всё, что дарил ей Тео, она бережно хранила – будь то вещи, идеи или художники. Она слушала для вдохновения его музыку. Не на работе – ей не нужно было вдохновляться, чтобы отрисовывать тупых роботов для игроманов. Здесь, за верстаком, она работала по-настоящему, создавая живые, с бьющимся маленьким сердцем, миры. Она никому их не показывала. Тео не приходил к ней – такой был уговор. Она до смерти боялась себя самой и, как в детстве мелом, очертила круг, за который не мог заходить никто.

Сегодня она не стала включать музыку: звуки неизбежно разрушили бы шаткий спичечный дворец, который рос в ее воображении. Она сразу подумала про спички, хотя эта техника была не самой ее любимой. Ближе всего ей были текучий песок и пластилин, и сейчас ей нужно было остановиться и подумать.

Забирать мотоцикл она поехала третьего с утра, чтобы у Тео было время оклематься. Иногда он жаловался ей, что большие тусовки отнимают у него слишком много сил. Тина в ответ разводила руками: все мы взрослые люди и должны сами решать, что нам важнее. Они же все любят тебя, говорила она со смешком; объясни, они поймут. Тео отвечал ей таким взглядом, что становилось ясно: в человеческих отношениях он разбирался как свинья в апельсинах. Это у него было от мамы.

Тина заранее позвонила, и он оставил дверь открытой, чтобы лишний раз не вставать. Окна тоже были настежь, и ветер, как котенок, играл с бумажками, разбросанными по полу. Бутылки с рояля исчезли, вместо них разложены были нотные листы. Нормального стола у Тео так и не завелось, и он писал прямо за роялем, высоко облокотившись о крышку. Тина не могла взять в толк, как ему может быть удобно.

– Чайник поставь, я сейчас, – сказал он не глядя.

Ей показалось, что он выглядит усталым, но когда он наконец появился на кухне, его губы что-то насвистывали, а глаза были мечтательно обращены в затянутый паутиной угол под потолком.

– Ты сегодня работаешь? – спросила Тина.

Он сел, налил себе чаю в стакан и придирчиво оценил цвет: заварки Тина вечно не докладывала.

– Через два часа репетиция. Нет, уже через полтора.

– Ты ел?

– Вроде бы, – сказал он, и Тина увидела, что его внимание ускользает, как пульс у сердечника.

– Я прочитала рассказы.

Он тут же очнулся и посмотрел на нее с интересом.

– И?..

– Это офигенно. Где ты ее взял?

– Да говорю же, случайно нашел. Что-то выпало в поиске – название города, кажется. Не помню.

Тина задумчиво смотрела, как кружатся в стакане чаинки, опускаясь всё ниже.

– Знаешь, это странно: мне поначалу было тяжело читать. Как будто залез в чужую голову, а там мысли мечутся, перескакивают с одного на другое, и нет никакого рассказчика, и как будто это вообще не для тебя.

– Поток сознания, – подсказал Тео.

– Ну да, что-то вроде. А потом меня как засосало внутрь, в эту голову, и я сразу всё почувствовала – звуки, запахи. И мне стало казаться, что это написано для меня одной. Другие не поймут, а я пойму.

– Удивительные вещи можно делать с помощью языка, – сказал Тео нараспев и добавил тоном маститого автора, дающего интервью: – А я вот люблю, чтобы читателю было приятно с самого начала. Ну, по крайней мере, в конфетно-букетный период. Потом, когда интрига закрутилась, можно и поморочить ему голову, никуда уже не денется.

– Но это же было раньше, – возразила Тина. – Ты сейчас ничего не пишешь. А музыка у тебя совсем не такая, чтобы нравиться всем.

– Музыку мы пишем вместе, я там только винтик.

– А как же твоя барочная опера?

Ей почудилось, что Тео смутился.

– Ну, это когда еще будет. Там лет на пять работы.

Она предложила подбросить его до театра, чтобы он не тащился до трамвая в такую слякоть. Водить машину они запретили ему семейным советом: пешеходы падали бы под его колеса с хрустом, как в компьютерной игрушке. Концентрироваться на такой ерунде, как дорога, Тео был не способен. По счастью, в бытовых вопросах он был уступчивым, как ягненок. Тина вырулила со двора, и в груди екнуло от прикосновения его рук, обхвативших ее талию. Колкий ветер ударил в лицо – она чувствовала его на губах, не прикрытых щитком. Рыбий рот, с которым она давно смирилась, так и оставался целомудренным в ее двадцать четыре года. Только бесплотному духу она позволяла себя целовать. Она прибавила газу, уверенно встроилась в поток и полетела вдоль реки. Ей вспомнилась уходящая под уклон проселочная дорога, и черная лужа посреди этой дороги, и мрак подвала, и счастье – всё, что давно осталось в прошлом, лишь иногда мелькая во сне, как в зеркале заднего вида.