Текст книги "Аквариум. Музыкально-пластическая драма в трех частях с прологом и эпилогом"

11. Мик

– В какой момент вы поняли, что хотите стать именно режиссером?

– Это случилось очень рано, трудно сказать, когда именно. Я помню только, что кино казалось мне волшебством. В кино всё было возможно: путешествия на машине времени, оборотни, инопланетяне… И знаете, я, пожалуй, могу назвать самое раннее впечатление, которое меня поразило. Это были кадры разбившейся вазы или бутылки, пущенные задом наперед. Если бы можно было взять один-единственный кинотрюк в нашу реальную жизнь, я бы попросил именно этот. Хотя бы на раз.

Серо-голубая «королла» Тины запарковалась на улице перед домом, и Мик пошел открывать дверь, чтобы звонок не разбудил ребенка. Впустив их, он прижал палец к губам и показал рукой в коридор. День был прохладным, но солнечным, и он решил, что лучше посидеть на заднем дворе. Тина сможет там курить, а собака ничего не испачкает. Они расселись на складных деревянных стульях вокруг столика, где стояли банки с пивом и орешки в вазе. Собака обошла их по часовой стрелке, ступая мелко и часто и пригнув голову с неживыми, будто бы стеклянными глазами.

– Она тебя охраняет, что ли?

– Она меня пасет, – ответил Тео с оттенком гордости. – Это же овчарка, только маленькая.

А ты, значит, агнец, подумал Мик, но ничего не сказал. Тина спросила, как там Моль – ей лучше? Он кивнул и сразу сменил тему. Тревога за дочку смешивалась у него с другим неприятным чувством – вернее, не смешивалась, а лежала пластом, как кофейный ликер на дне стопки. Сверху, подобно сливочному слою в коктейле, растекалась мысль о том, что Ми может отказаться от съемки, которую он уже запланировал, хотя никому еще об этом не сказал. Ми, конечно, была профессионалом, но если ребенок болеет, то на странное хобби мужа можно и забить. Значит, всё отложится, а там – мало ли? – Ива уедет куда-нибудь, выйдет замуж или просто раздумает. Хотя в последнем Мик сильно сомневался. Был еще и третий слой – как и положено в Б-52, трипл-сек: Тео мог отказаться сам. Тут Мик был бессилен. Если Тео чего-то не хотел, оставалось смириться. Согнуть его было невозможно.

Мик подумал, что метафора с коктейлем дурацкая, потому что все ингредиенты там сладкие, а его эмоции – наоборот. Но другая почему-то не придумывалась. Он знал только, что этот сеанс нужен ему как воздух. Он уже встал на рельсы и попер, только подбрасывай уголь в топку. Значит, все-таки не воздух, а уголь. Какая разница.

Тина курила и молчала. Собака дремала у ног Тео, который рассказывал очередную идею: сыграть барочную арию в стиле аргентинского танго или клезмерской музыки – а, может, того и другого сразу, с цимбалами и аккордеоном. Мика поражала всеядность брата, у которого в плеере вечно была сборная солянка. Недавно Тео откопал группу, у которой разные темпы, стили и жанры шизофренически чередовались в одной песне, и с восторгом слушал ее у Тины в машине.

Мик был другим. Он любил гармонию и цельность. Именно такую идею – порожденную лишь его авторской индивидуальностью, очищенную от чужого влияния – ему, кажется, удалось придумать.

– Красавец, – сказал Тео, выслушав его.

Он почесывал собаке шею, и губы ее растягивались в конвульсивной улыбке, а глаза были подернуты пеленой.

Во двор вышла Ми. Лицо у нее было усталым. Она кивнула Тео и склонилась к Тине прикурить от ее сигареты. Они постояли так немного, будто передавали файлы через кабель. Мик в сотый раз подумал, спят они друг с другом или нет.

Тина сказала, что они пойдут готовить: Мик зазвал брата к себе с непременным условием, что тот останется на ужин. После больницы он выглядел неважно, хотя прошло уже больше двух недель. Мик взял из вазочки фисташку, вскрыл ее и положил в ладонь зеленоватое ядрышко. Тина и Ми уже ушли, а он всё никак не мог решиться, только сорил скорлупой и жевал, не глядя на брата.

Тео сам выручил его.

– Пишешь, значит?

– Да, – Мику показалось, что он зарделся, как школьница. Он давно не чувствовал такой наполненности жизни и теперь боялся загасить радость неосторожным словом. – Я как раз про это и хотел тебе сказать. Всё так здорово получилось в прошлый раз. Так давно уже не было. И я тебе благодарен, честно. За всё.

Тео слушал, чуть склонив голову и катая в пальцах орех. Лицо его выражало спокойное достоинство, с каким кошка дает себя погладить чужаку. Точно так же он принимал комплименты от критиков и журналистов. Мик почувствовал, что он в плохой компании: с поклонниками Тео вел себя иначе.

– И? – подсказал он, не дождавшись продолжения.

Мик решил пойти ва-банк.

– Сыграешь с ней еще? Без правил. Карт-бланш.

Он сам испугался, что сказал это. Почему-то перед глазами возникла не страница чековой книжки и не зеленое сукно карточного стола, а лошадь. Рыжая лошадь с ногами манекенщицы и маленькая всадница на ней. При взгляде на эту картину Мика начинало тошнить: фон у лошади был заморочный, он то и дело налезал на нее сверху и полускрывал ее. Тео объяснял, что у художника была такая фишка – играть с тем, что скрыто. Каждая вещь на свете – это луковица, потому что когда мы снимаем верхний слой видимого, под ним оказывается еще один, и так до бесконечности. Ты входишь в раж, сдирая покровы, но всегда остаешься в дураках, потому что невозможно увидеть то, что скрыто: на то оно и скрытое.

– Нет, – сказал Тео. – Я не хочу.

Что-то в его интонации заставило Мика расправить плечи и посмотреть на брата в упор. Впервые в жизни он чувствовал себя выше на целую голову.

– Нет, старик, хочешь. Я же вижу, что хочешь.

После ужина разошлись быстро. Мик не задерживал брата: ему казалось, что если тот все-таки решит отказаться, то сейчас единственный шанс сделать это. Потом было бы уже нечестно.

– Слушай, – сказала Тина, когда Тео вышел на задний двор за собакой, – я хочу кино посмотреть, но не знаю, как выбрать. У тебя же полно всего – порекомендуешь что-нибудь?

– Конечно. Тебе грустное или веселое?

– Мне такое, – сказала она медленно, глядя сквозь Мика, – чтобы взяло за глотку, затащило в угол и отымело. Но только талантливо.

Он подумал.

– Да, – сказал он. – Пойдем.

Они вошли в видеосалон. Мик вынул с полки диск и протянул ей.

– Спасибо, – Глаза у нее потемнели. – Я скоро верну.

Когда прощались в прихожей, Ми сделала странное: приподнялась на цыпочки и погладила Тео по стриженой голове, как маленького. Мику почудилось, что тот хотел улыбнуться в ответ, но не смог.

Дверь за ними закрылась. Всё было решено.

Мика это так взволновало, что он не мог даже сдвинуться с места. Потом, когда сердце стало утихать, он нажал ладонями на колеса и проехал весь дом насквозь, а потом обратно. И еще раз, и еще, пока стены узкого коридора не начали сокращаться в сладком спазме. В голове у него зашумело. Надо было срочно выпить. Он налил коньяка и сел в видеосалоне перед пустым экраном. Он думал о самом первом сеансе в Комнате, и ему не нужна была кассета, чтобы увидеть всё как наяву.

Они с Тео были жутко довольны собой, когда придумали этот сценарий. Сейчас он понимал, что там было много ерунды, но уж очень их пленила новизна идеи. Писать для Тины было легко. Тео взял за основу ее рассказ о приключении в клубном подвале. Смотри, сказал он, как круто можно тут сыграть на контрасте: она еще ребенок и, попав во взрослое и трэшовое место, воспринимает его совсем не таким, какое оно есть. Ну как если бы трехлетку пустить в секс-шоп и позволить там играть. Но она же взрослая, возразил Мик. Да, согласился Тео. Надо подумать, как это решить. Наутро он проснулся с идеей и позвонил Мику. Они нашли двух девочек из балетного училища, лет по семнадцати, и те с радостью согласились участвовать. Девочки оказались смышленые, и достаточно было один раз прогнать сцену, чтобы они запомнили свои партии. Дальше надо было импровизировать. Труднее всего было Ми: ей нужно было снять всё с одного дубля, потому что второго дубля в Комнате не бывает. Привлекать второго оператора, чтобы можно было снимать отдельно крупные планы, они не хотели. Оставалось положиться на Ми с ее чутьем. Ми не подкачала. Звук писали синхроном, фонограммы не было. Для Мика эта игра так и осталась недосягаемым образцом совершенства: повторить ее успех было так же невозможно, как и снять великое немое кино в звуковую эпоху. Хотя он сам понимал, что эта аналогия была не совсем точной. С метафорами ему сегодня не везло.

Начало игры было непримечательным. Мик подумал, что это противоречило подуманной ранее мысли о недосягаемом образце, но в его сознании, размягченном коньяком и потому пластичном, оба заявления без труда уживались друг с другом. Итак, начало игры он даже не мог сейчас вспомнить – это была типичная для Тео бродилка со слегка юмористическим и парадоксальным оттенком. Балетные девочки в трико скользили по Комнате, грациозно уворачиваясь от Тины и скрипя натертыми тальком подошвами. Тео надел одной из них полупрозрачную белую маску, и девочка застыла перед Тиной в третьей позиции. Тина привычно исследовала препятствие, нащупала маску, и тело ее совершило едва уловимое движение, не поддающееся описанию. Мик пытался смотреть этот кусок на половинной скорости, но так и не смог подобрать слов. По телу будто пробежала волна. Все знали, что в игре не бывает больше одного жмурика. Тео рассчитал эффект с ювелирной точностью: прицел у сестры был сбит. Она удивилась.

Девочка шагнула назад, встала на пуанты и сделала полупируэт, махнув точеной ногой в миллиметре от Тины. В этом месте у Мика всякий раз перехватывало дух: таким поразительным был контраст между белоснежной, как фигурка со свадебного торта, балериной и сестрой, одетой в черное и слепо застывшей в центре Комнаты. Тина помедлила и двинулась на скрип атласных туфель. Тео, как дирижер, сделал девочкам знак, и они быстро и ловко приняли нужное положение. Ми сменила точку; даже с увесистой видеокамерой на плече она ступала по Комнате бесшумно, как тигр. Тина уже почти достигла цели, которую поставили ей братья – а именно, ткнулась руками в плечо одной из балерин. Двинулась выше, к лицу, полускрытом такой же маской; к другому лицу, прильнувшему щекой к подруге. Тина удивилась сильнее, повела руки вниз и обнаружила балерин слившимися в объятии, манерно выгнутыми и даже, как мерещилось Мику, совершающими какие-то не предусмотренные сценарием телодвижения. Он поймал себя на том, что хочет прикоснуться к ним сам; взглянул на жену, увидел бесстрастный, всё понимающий и всепрощающий глаз, и понял, что вот так, на камеру, он не может.

В следующий миг он забыл обо всем на свете: Тео снялся с места, а это означало, что сейчас будет импровизация. Брат стянул через голову футболку, закинул ее в угол и подошел к сестре. Правила он соблюдал свято, поэтому руки держал опущенными. Он улыбнулся Мику, ловко подвернулся Тине под руку гладким боком и сделал один-единственный короткий вдох. Он подцепил ее на крючок этим вдохом, и Тина накрыла ладонью рот, как когда-то Ива. Мик прекрасно помнил, что он ощутил в тот момент. Ему заливало глаза новым чувством, сладким и темным, как патока. Он знал, что влип насмерть, но освобождаться не хотел. Он видел, как искрит между ними воздух, и треск его был похож на звук рвущейся ткани. Тео снова начал дышать. Тина оцепенела.

Ни до, ни после, ни в Комнате, ни в жизни Тео никого не провоцировал с такой виртуозностью. Он вообще предпочитал, чтобы провоцировали его.

Тина отмерла, стиснула кулаки и отвернулась.

Потом она потребовала, чтобы запись стерли. Мик сказал, что так и сделает, но, разумеется, делать этого не собирался. Месяц спустя Тео пришел к нему и обнаружил кассету нетронутой. Мик хотел отшутиться, ведь правила были всего лишь частью игры; но увидел лицо брата и осекся. Тот смотрел не мигая, очень спокойно и даже чуть устало. Мику почему-то захотелось втянуть голову в плечи.

– Я сотру, – быстро сказал он.

– Дай сюда. Я сам сотру.

Мик крутил в пальцах опустевший бокал и думал не про будущий сеанс, не про Иву, не про Тину, а про брата. Он знал, что никогда не станет таким, как Тео, хоть расшибись в лепешку. А ведь когда-то они были ровня. Он еще помнил Тео плачущим, хотя Тина утверждала, что это вранье. Помнил моменты его бессилия, помнил, как они вместе боялись – ужастиков по телеку, гопников в переулках. Позже Мик боялся плохих оценок, насмешек девчонки, за которой волочился в шестом классе, и тому подобной ерунды. А Тео стало пофигу на всё. Мик искоса наблюдал за ним, пытался ему подражать, но так и не понял, в чем его секрет.

Семь листков календаря, скрывавших день игры, Мик срывал так, будто это были семь покрывал. Восьмой упал увядшим листом, покорно и тихо, и долго лежал на полу, чуть шевеля краями от сквозняка, будто еще дышал. Листок казался бескровным, как Ивино лицо.

Прошло уже два дня после сеанса, а кассета все еще лежала в остывшей видеокамере с погасшим глазом. Мик тоже лежал, подтянув к груди колени. Кто-то ходил за дверью спальни; Ми говорила кому-то по телефону: «Езжай к нему, детка. Еще можно успеть». Нога болела, и ему чудилось, что он маленький и у него температура. Но кровать под ним родительская, а это значит, что ему семнадцать. За окном бушует гроза, на душе холодно и пусто. А еще ему страшно. Он слышит жаркое дыхание за спиной и боится его, но зажать уши он тоже боится. А больше всего он боится повернуться к ним лицом.

12. Тина

– Как вы считаете, художник-аниматор должен оставаться в душе немного ребенком?

– Нет. В этом виде искусства нет ничего специфически детского – как нет его в живописи или в музыке. Это просто аберрация восприятия. Но кое-что их все-таки роднит: в детстве мы чаще всего испытываем чувство неограниченной свободы. Чувство полета. Именно анимация дает художнику такую свободу. Живопись статична, литература одномерна. Дальше можете продолжить сами.

Дубликат ключа от своей квартиры Тео вручил ей спустя неделю после выписки из больницы. Мало ли, сказал он, меня снова увезут, а тут собака. Тина тогда подумала, неужели брат наконец-то повзрослел. Она открыла дверь и едва ли не с порога почувствовала в воздухе что-то непривычное. Повесила куртку на вешалку, рядом с аккуратно свернутым поводком; прошла на кухню поставить чайник. В раковине было очень мало грязной посуды; в холодильнике, напротив, обнаружилась какая-то еда, хоть и сомнительного свойства. Тина провела пальцем по подоконнику, оставив в пыли нежную дорожку, пушистую по краям. Кое-что в этом доме оставалось неизменным. Стоя спиной к двери, она услышала, что брат вошел в сопровождении собаки. Она обернулась. Тео выглядел так, будто только что встал, хотя часы в ее мобильном показывали без пяти три.

– Ты б хоть оделся, – заметила она, – холодно.

– Мне тепло, – ответил он.

Поддернув штанину, он уселся на контрабасовый стул, выкрученный на максимальную высоту: обычных стульев в доме не было. Он молчал, пока Тина разливала чай; приняв у нее стакан, кивнул и с наслаждением обхватил его ладонями. Руки у него были будто потрескавшаяся земля.

– Что там со съемкой, получилось что-нибудь? – спросила Тина, чтобы нарушить тишину.

Он даже не сразу понял, о чем речь, хотя дело было позавчера.

– А, это. Не знаю, я не смотрел. Мне некогда.

– Ну вы хотя бы исходник ей покажите, если монтировать не будете. Ей ведь хочется, неужели ты не понимаешь? К тому же права у нее.

– Да мне пофиг на права, – сказал Тео, вдруг повеселев. – Ты же знаешь, я вообще против копирайта. Будь моя воля – я бы всё выложил бесплатно в интернет. Вот запишу что-нибудь один и выложу. Для прецедента.

– А жить на что будешь?

– Так я же не против денег. Но это должно быть добровольным: кто захочет, кинет в шляпу монетку, кто нет – я не в обиде. С голоду помереть не дадут. Вот ты бы разве не помогла своей Нине, если что?

– Ты ушел от ответа, – напомнила Тина. – Вы кассету девушке собираетесь показывать?

– А это не моё дело, – ответил Тео все так же беззаботно. – Я права Мику подарил на день рождения. Я Мастер игры, что хочу, то и делаю. А он может потом всё красиво смонтировать и подарить ей. На свадьбу, например.

Тина вздрогнула, будто по ее ноге проползла змея.

– Тебе не стыдно?

Он посмотрел на нее с вызовом. Она не выдержала и отвела взгляд.

– В последний раз мне было стыдно – дай вспомнить – в седьмом классе.

Тина была девочкой, но даже она знала, что бить под дых – это не по правилам. Про подвал Тео рассказал ей в тот день, когда уехал поступать в консерваторию. Не ходи туда, добавил он. Ты теперь большая. Ей было тринадцать. Когда брат уехал, она заперлась в ванной и долго плакала. Мику и родителям она ничего не сказала.

– Можешь с ним сама поговорить, – продолжал Тео уже будничным тоном. – Он не злыдень. Дадите ей запись, когда придет на следующий сеанс.

– Что значит «следующий»? Вы опять с ней играете?

– Ну а почему бы и нет, если ей нравится?

– Да не в ней дело! Ты на своего брата посмотри! Ты понимаешь, что ему доза нужна? Он же будет теперь ею ширяться, пока не окосеет. Он же чокнутый.

Тина вскочила и сжала кулаки. Тео поставил стакан, поднялся и навис над ней, хотя был почти одного с ней роста.

– Мы все чокнутые, – сказал он спокойно. – И ты тоже.

Она не могла больше смотреть ему в лицо и опустила глаза. Видеть его гладкую, юную, мерно вздымавшуюся грудь было совсем невыносимо.

– Тео, – тихо сказала она, – уйди, пожалуйста.

Вопреки ожиданиям, он без звука повиновался. Уже в дверях кухни обернулся и сказал:

– Я уйду, но недалеко. Я, чтоб ты знала, немножко у себя дома.

Тина сложила посуду в раковину и повернула кран. Вода потекла с каким-то потусторонним, льдистым перезвоном, и она не сразу поняла, что звук доносится со стороны комнаты. Тина закрыла воду. Тео играл на рояле.

Это был еще один запрещенный прием, и она тут же отказалась от борьбы, безоговорочно признав поражение. Она так давно не слышала, как он играет. Тина вошла в комнату и прислонилась к косяку. Брат сидел в профиль к ней. Контровый свет от окна скрадывал детали, и она не видела больше его выступающих ребер, а видела лишь легкую склоненную голову и движения рук. Левая, скрытая от глаз, играла мелодию – короткими нотами, будто тыкала кисточкой, рисуя в стиле пуантилизма. Правая сновала вверх и вниз, наполняя воздух сияющими каплями. Ей почудился фонтан и радуга над этим фонтаном, и в груди заныло от боли, хотя радуга должна была означать, что гроза позади. Было холодно, капли застывали в воздухе и, остекленев, рассыпались по полу. Тео сыграл глиссандо – нежно провел по клавишам тыльной стороной пальцев, словно гладил собаку; потом еще раз, и еще. Тине захотелось плакать.

– Сен-Санс, – объявил брат, положив руки на колени. – «Аквариум», седьмая часть из «Карнавала животных». Хочу взять для сеанса. Она, конечно, затасканная, как портовая шлюха…

– Это очень хорошая музыка, – сказала Тина. – И она не виновата, что ее затаскали.

– Да, – согласился Тео. – Ладно, времени уже много. Давай работать.

Она разложила на тусклом зеркале крышки распечатанные кадры из мультиков, которые делала по рассказам Нины. Тео просил хотя бы один кусочек видео, хоть десять секунд, чтобы понять динамику. Да ты знаешь, что такое десять секунд перекладочной техники в пластилине, да еще с кучей эффектов, возмущалась Тина. Она работала сразу над несколькими вещами, потому что хотела охватить их все – сгрести в охапку, как выводок теплых щенков, и тискать их, и целовать. Брату она не могла этого объяснить: женщины чувствуют иначе. Вот Нина поняла бы ее, но так неловко было лезть к совершенно чужому человеку со своей любовью. Сделать хотя бы один мультик и показать ей – это казалось Тине правильным. А если Тео напишет саундтрек, как обещал, было бы вообще супер. Жаль, что они не додумались до этого раньше.

– Я про метроманьяка почти доделала, – объяснила Тина, когда он подошел взглянуть на ее вернисаж. – Но музыку я хочу к другим: про руки, и еще мне очень понравился рассказ, который на домашней страничке выложен. Про тромбон. Он крошечный, но его можно шикарно визуализировать.

Она показала эскизы: нарисованную быстрыми карандашными штрихами фигуру девушки с длинным и тощим, как она сама, чехлом, а фоном – текучие линии метро, полусонной равнодушной толпы в вагоне. Там стиль письма такой, пояснила она: слова льются, монотонно, без точек – поток сознания, и хочется это передать. С техникой Тина еще не определилась, зато для другого рассказа у нее уже были готовы и декорации, и раскадровка. Тео подносил к глазам то одну распечатку, то другую, и внимательно рассматривал детали. Две пластилиновые руки лепили друг друга – она видела эти движения, ласкающие, неопытные, но с каждой секундой обретающие уверенность. Алая капля срывалась с пера на бумагу и расползалась безобразной кляксой. Героиня шагала вдоль парковой ограды, и чугунные прутья под ее пальцами дрожали, как струны арфы, и вспыхивали алым во мраке.

– Здорово, – сказал Тео. – Я ума не приложу, зачем ты тратишь время на эту дурацкую компьютерную графику.

– Потому что за нее платят.

Она не любила, когда брат, спустившись со своих богемных высот, начинал учить ее жизни. Музыкантам проще, говорила она. Им реже приходится идти на компромиссы.

– А это что? – Тео взял фотографию аквариума.

– А, это мои рыбки. Я давно хотела тебе показать. Помнишь, папа делал всякие штуки, чтобы рыбкам было веселей? Ну, обломки кораблей и всё такое. Это целое искусство, называется акваскейп. Можно создавать целые миры под водой. Я этим занималась, пока не было Нины. Просто чтобы не свихнуться.

– А чего они такие бледные? Не кормишь, что ли?

– Они слепые. Это мексиканские тетры, живут в пещерах. Им зрение ни к чему.

Тео помолчал.

– А чего кошку не заведешь или собаку? С ними хоть поговорить можно.

– Не хочу теплокровных, – сказала Тина и взяла с пола рюкзак: уйти сейчас было бы очень кстати.

– Жалко. А то я хотел тебя попросить, чтобы ты Арлет к себе взяла, если что. У нее же больше нет никого. Мику она не нужна. Не в приют же обратно.

– Иди ты знаешь куда с твоими шуточками, – сказала Тина устало. – Я с тобой по-хорошему, а ты издеваешься.

Она вскинула рюкзак на плечо, обвела комнату взглядом и внезапно поняла, что тут было не так: в квартире не пахло женщинами. Мужчинами, впрочем, тоже. Пахло собакой, и то самую малость.

– Так, значит, – сказал Тео, подавая ей куртку, – у тебя дома аквариум со слепыми рыбками? И ты говоришь, что ты нормальная?

Войдя в свою студию, Тина бросила куртку на диван и рухнула рядом. Ей хотелось лечь и заснуть – и одновременно хотелось сделать что-то отчаянное и злое. Она сосчитала до десяти, как учил Тео, когда нужно успокоиться перед выходом на сцену. Это не помогло. Тина пересела на стул перед аквариумом и попыталась медитировать. Перед глазами колыхались водоросли, высаженные террасами. На заднем плане белели гладкие бока гранитных валунов. В центре композиции возвышалась голова Будды, и рыбки целовали его в закрытые веки.

Она вернулась на диван и открыла ноутбук. Ей хотелось поговорить хоть с одной живой душой, и она решила все-таки написать Нине. В конце концов, они никогда друг друга не увидят: даже если Нина ей ответит, она сможет притвориться, будто ничего не получала. Но, скорее всего, ответа не будет – а значит, можно быть предельно честной. Тине стало легко от этой мысли. Она открыла почтовую программу, вбила адрес и стала писать – быстро и начисто, ничего не перечитывая и не добавляя. Поток сознания. Она писала, что в жизни у нее нет почти ничего, что можно по-настоящему любить. Она любит брата и любит рассказы, когда-то принесенные ей прибоем, как чье-то послание в бутылке. Она была уверена, что Нина так и отправляла их по кабелю куда-то в неизвестность: ей не нужна была слава, ей просто хотелось, чтобы кто-то однажды нашел их и полюбил. Эти рассказы ловят меня над пропастью, писала Тина. Вы знаете, есть такая штука – линейная перспектива. Чтобы наглядней объяснить ее студентам, рисуют сетку, сходящую на нет в дальней точке рисунка. Вот этой сеткой меня и ловят ваши рассказы, когда хочется слететь с моста вместе с мотоциклом. Она натягивается, и я лежу, как в гамаке, и смотрю в бескрайнее небо с крошечным солнцем посередине.

Тина отправила письмо и встала с дивана, чтобы сделать кофе. Тяжесть внизу всё не отпускала. Она так измучилась, что, казалось, стоит избавиться от этого камня – и она взлетит к потолку, как воздушный шар. Ей просто надо было вспомнить. Или, на худой конец, попытаться выбить клин клином.

Она достала с полки фильм, который одолжил ей Мик. Название было громоздким, из тех, что невозможно упомянуть между делом в разговоре – пришлось бы придумывать короткое прозвище вместо полного имени. Ей подумалось, что это неспроста. Тина зарядила плеер и устроилась на диване, завернувшись в одеяло. Она чувствовала, что нарывается, что нарочно идет куда-то вонючим переулком, где не горит фонарь. Секундой позже она увидела этот переулок, где эхом отдавался собачий лай. Картинка шла под титры. Собаки, чавкая, рвали мясо с костей – так близко, что она могла протянуть руку и тронуть тугой белый бок с черным крапом. Потом Тину потянуло куда-то вверх, и она услышала музыку. Струнные мерно накачивали сцену тревогой, как кровью. Пульс у них был, как у спортсмена: около шестидесяти. Тина одним глотком допила кофе и приготовилась бояться.

Спустя два часа и три минуты она обнаружила себя лежащей на боку, обхватив руками и ногами свернутое валиком одеяло. Ей казалось, что ее разорвали пополам. Одна половина считала, что фильм отвратительный. Другая – что гениальный. Камень не уходил. Тина уснула.

Утро в день сеанса было солнечным, а после полудня поднялся ветер и небо быстро затянуло. Оставалась лишь маленькая прореха прямо над Тининым домом, и оттуда иногда сквозило мягким осенним светом. В эти моменты вокзальный шпиль на другой стороне реки наливался золотом и горел, как маяк, на фоне туч. Тина подумала, что такая же погода была в тот день, когда они впервые встретили Иву. Ей не хотелось ехать на сеанс, но Тео попросил ассистировать. Всего один раз, сказал он, и она согласилась.

Она вошла в Комнату вместе с Ми и встала у второго аварийного рубильника. Мик уже сидел на коляске рядом с первым; тут же находился пульт управления фонограммой. Дверь бесшумно открылась, впустив Иву. Тео шагнул следом. Он был одет как обычно: в черную футболку и черные же джинсы – за исключением того, что на руках у него были белые нитяные перчатки. Тина приподняла брови, но брат не видел ее: он ждал фонограммы, чтобы включиться вместе с ней. Тине показалось, что он очень устал. Работал он, однако же, спокойно и технично. Лицо его было непроницаемым. Ми с камерой следовала за ним приставным шагом, легко и плавно, будто катилась по рельсам. Мик напряженно следил за игроками. Тина блуждала взглядом по Комнате: ей не хотелось смотреть на Иву. Поэтому она пропустила момент, когда ритм сбился. Это было уже после того, как Тео поставил точку, прописанную в сценарии. Тина, дождавшись сигнала, вышла на позицию. Брат и Ива, стоя друг напротив друга, составляли одну ось координат, Тина и Ми – другую. Она накрыла головы играющих двумя полотнами белой ткани и отвернулась, чтобы не видеть, как он ее целует. Вместо этого она слушала музыку – слишком отстраненную и холодную в оркестровой аранжировке – и думала, зачем он взял для игры эту картину, которую сам считал банальной. А в следующую секунду что-то произошло, и Тео рывком сдернул оба полотна. Его глаза изменились. Он проснулся.

Тина так и не узнала, что именно сделала девушка: эту запись они ни разу не смотрели. Тео, метнув оба платка в конец Комнаты, порывисто обошел Иву сзади, стиснул ее кисть и свободной – неограниченно свободной – рукой повел с плеча девушки вниз до конца и потом обратно. У Тины зазвенело в ушах. Фонограмма была закольцована, и она потеряла счет времени, будто села в вагон метро и пустилась в бесконечный путь по кольцевой – нет, не по кольцевой: по спирали, потому что круги становились все меньше, дыхание в Комнате – всё громче, и ей казалось, что ритм ускоряется, хотя музыка оставалась все той же: гипнотической, сказочной и нежной. В какой-то момент она, выглянув в окно вагона, мельком заметила Мика. В глазах его читалась мольба. Он просил брата не останавливаться, хотя остановить его было уже невозможно. Тео не играл больше, его глаза будто бы затянулись собачьим третьим веком. Белые перчатки казались Тине хирургическими: руки препарировали тело девушки так искусно, словно были намного старше и опытней, чем он сам.

Что-то инородное проникло в фонограмму – один раз, потом другой. Тина не сразу поняла, что это: в Комнате никогда не звучало слов, произнесенных живым голосом. Сейчас слово было одно, и это слово было «Нет».

Тина вышла из вагона и приблизилась к играющим. Ей почему-то хотелось быть сейчас рядом с ними. Кажется, она собиралась взять Иву за плечи и увести из Комнаты. Тео повернулся к сестре и посмотрел ей в глаза тяжелым долгим взглядом, который ее пьянил. Тина завела руки Ивы за спину и крепко сжала их. Тео кивнул брату, и тот выкрутил фонограмму на максимум.

– Вы как режиссер согласны с тем, что искусство помогает человеку формировать чувство прекрасного?

– Безусловно.

– Но при этом вы считаете, что искусство не должно нести никаких нравственных посылов.

– Знаете, один австралийский художник сто лет назад сказал, что искусство должно быть вне морали: unmoral. Это совсем не то же, что быть аморальным. Просто искусство лежит в совершенно иной плоскости. Оно может трогать и волновать зрителя, может пугать и вызывать отвращение. Вся палитра чувств ему доступна. У художника ведь не бывает плохих красок. А самое прекрасное, что оно может подарить – это возможность получить разрядку после долгого напряжения.

Сидя за компьютером, Тео набивал с черновика последний текст. Он едва разбирал свой ужасный почерк на нотном листе: буквы расплывались, да и вообще было паршиво. Кашель стал сильнее со вчерашнего дня, сердце семенило мелко и часто, как собачьи лапы. Он, конечно, сам был виноват, что не спал уже почти сутки. Но ему казалось, что если он ляжет, то уже не встанет. Придется тогда звонить в скорую, звонить Тине, чтобы взяла собаку. Он не мог вспомнить, куда положил мешок с кормом, и это ужасно раздражало. А еще сильно мерзли руки и он не мог погреть их о стакан, потому что чай давно остыл. Тео потянулся к банке с амфетаминами, встряхнул ее – банка была пуста. Он на всякий случай заглянул внутрь, но слух никогда не подводил его. Идти куда-то не было сил. Он решил, что перебьется и так. Дописал текст, залил его на сайт и открыл почтовую программу. Перечитал – наверное, в сотый раз – письмо от сестры. Монитор светил слишком ярко, и у него заслезились глаза. Сквозь пелену он видел крошечную комнату с кроватью и окном, собаку на полу и виниловые часы на стене. Одна из стрелок показывала на четвертную ноту, но Тео не мог вспомнить, что это означает. Он решил все-таки прилечь ненадолго, а потом позвонить Тине, чтобы привезла таблеток и погуляла с собакой.