Текст книги "Аквариум. Музыкально-пластическая драма в трех частях с прологом и эпилогом"

Он не стал укрываться одеялом: с него градом лил пот, будто он научился плакать всем телом. Арлет запрыгнула на кровать, и Тео зарылся в ее шерсть израненной рукой. Сознание стало отключаться. Он успел подумать, может ли наплакать целое море слез – и в следущий миг увидел себя плывущим в этом море. Плыть было легко и приятно. Тео нырнул и вскоре обнаружил, что может дышать под водой. Ему понравилось это умение: он мог теперь притвориться бесплотным духом, как всегда мечтал. Тело больше не мучило его. Далеко уплыть ему, впрочем, не удалось: у моря обнаружились границы – четыре стеклянных стены. За ними угадывались очертания комнаты. Слева за стеклом кто-то играл на синтезаторе – Тео не слышал звука, но видел, совсем близко, пластиковый ямаховский задник на стойке, кусочек яркой рубашки и мальчишеское лицо. За дальней стеной тоже кто-то играл, сидя в профиль к нему. Лицо было скрыто длинными волосами, а руки – боковой панелью инструмента, но Тео не нужно было видеть выворотных бело-черных мануалов: по одной только форме легконогого, обрамленного резьбой корпуса, по богатой росписи на внутренней части крышки он понял, что это шикарный клавесин, явно аутентичный. Тео даже стало завидно. Он заметил движение справа и перевел взгляд: там отражалась в полированной глади рояля коротко стриженная голова, и обнаженные руки ласкали клавиши. Все трое должны были играть одну и ту же вещь – иначе и быть не могло, он чувствовал это по их движениям, но не мог вспомнить пьесы с таким составом.

Сквозь толщу воды пробежала легкая волна, и Тео увидел сестру. Она зависла на месте и тоже смотрела на музыкантов. Он хотел окликнуть ее, но получились одни пузыри. Тео протянул руку, чтобы потрогать ее за плечо – рука расплылась, как медуза. Ему стало не по себе. Он изогнулся всем телом и прянул вперед, как делают рыбы: тело у него всё еще было. Несколькими сильными движениями он обогнул Тину и повернулся к ней лицом. Тина была красивая, ее силуэт изящно, по-барочному изгибался на фоне ярко освещенной четвертой стены. Она встретилась с ним взглядом. Сердце Тео – у него всё еще было сердце, где-то в нежной, студенистой глубине – сладко сжалось. Он улыбнулся ей, и она улыбнулась в ответ. Значит, у него всё еще были губы. Он сказал ей, артикулируя тщательно, как для глухого: «Не сердись на меня».

Тина открыла дверь своим ключом и бросила рюкзак в прихожей. Никто не вышел ей навстречу. Гостиная была пуста, и она решила пока не ставить чайник: брат мог еще спать. Крышка рояля была покрыта густо исписанными нотными листами. Была ли среди них музыка для ее мультиков, Тина не знала: разобрать пометки брата было невозможно. Там и сям на листах темнели засохшие пятна крови. Она заглянула в ванную, потом в библиотеку – Тео не было. Дверь спальни была чуть приоткрыта, и Тина, помедлив, вошла. Брат лежал на кровати, повернувшись к ней блестящей от пота спиной. Он дышал тяжело и влажно, но ровно. По монитору плыли рыбки. Тина не знала, какие у брата установки скринсейвера; вероятней всего, он уснул совсем недавно, и лучше было его не будить. Собака, лежавшая на кровати, заметила Тину и шевельнула пушистым хвостом. Рука Тео тонула в шерсти, и Тина подумала, что собака терпит эту тяжесть исключительно из чувства долга. Она осторожно взяла эту шершавую, почему-то ледяную на ощупь руку; погладила и тихонько положила на кровать. К горлу подступили слезы; стало полегче. Ей нестерпимо хотелось сделать что-то, чтобы освободиться от тяжести раз и навсегда. Ноги ослабли, и она села на пол. Силуэт брата темнел на фоне окна, подернутого кисеей ранних сумерек. Был апрель, собиралась гроза. Тина увидела себя лежащей на кровати рядом с Тео, но лишь через несколько долгих секунд поняла, что там, наверху, кто-то нашел вырезанный фрагмент кинопленки, запечатлевшей два года ее жизни. Люстра над ними покачнулась, и плечи Тео заслонили прямоугольник окна. Он навис над сестрой, опираясь на локти. Она видела его ясно, будто в мерцании кинопроектора. Абрис его лица, короткое движение, которым он завел за ухо упавшую прядь. Крупный план: взмах ее ресниц, его родинка совсем близко к ее губам. Оба профиля сливаются, и всё тонет в сумерках. Монтажный переход: наплыв в темноту.

Тина поднялась на ватные ноги. Вжикнула молнией, сбросила косуху, стянула майку через голову. Легла на кровать, прижавшись к брату. Тронула оголившиеся ребра, впалый живот – тело сокращалось конвульсивно, словно Тео снились кошмары. Тина уткнулась губами в холодную липкую спину и шепнула: тише, тише, я здесь. Обхватила пальцами грудь чуть пониже соска и почувствовала нежное движение изнутри. Сердце, прощаясь, толкнуло ее в ладонь и встало.

 
Затемнение
 

Полу Бартону (Paul Barton) с Ютюба – за аранжировку «Аквариума» для фортепиано соло

Владимиру Мартынову – за музыку к мультфильму «Чудеса в решете»

Группе Die Knödel – за Музу, прилетевшую в нужный момент

А также всем, кто помог сформировать мои эстетические вкусы и научил любить искусство.

Ветки и линии

Что вы сказали, молодой человек? Да, Хантингдейл – с этой платформы. Вам нужен поезд до Пэкинхема. Он будет через двадцать минут, так что можете пока тут присесть. Не беспокойтесь, вы его не пропустите.

Да, вы правы, поезда здесь ходят не так часто, как в обычном метро. Тут, в Австралии, и слово это не используют, хотя я к этим поездам отношусь так же, как к их подземным собратьям в других странах. А я их много повидал. Можно было бы сказать, что я с ними провел всю жизнь, но это не совсем правда.

Там, где я родился, метро не было. Это был маленький шахтерский городок в графстве Йоркшир, в Англии. Мой отец работал в шахте. У меня была любимая книжка, про подземных гномов, которые прячут в пещерах сокровища. С тех пор, как мама прочитала мне ее, в моей душе поселилось ощущение тайны, которая лежит где-то глубоко под нашими ногами. Невидимая жизнь под толщей земной тверди – вот что разбудило мое воображение. Помню, как я пытался копать землю в саду, но как ни старался, ничего, кроме червяков, не находил.

Когда мне было пять лет, мы с родителями поехали в Лондон, и там я впервые попал в метро. Вначале мы долго-долго спускались по лестницам и эскалаторам, а затем я увидел подземелье. Оно было непохоже на шахту, про которую рассказывал отец. Здесь было светло, а стены облицованы плиткой. Не было ни гномов, ни сокровищ, только бесконечно сновали туда-сюда люди и ездили вагончики. Я чувствовал себя обманутым.

Но потом мне понравилось кататься на метро, а еще позже, когда я окончательно перестал верить в гномов, подземные поезда заняли их место в моем воображении. Чудо не умерло. Теперь, во время поездок к лондонским родственникам, мне доставляло необыкновенное удовольствие идти по городу и чувствовать биение его пульса; знать, что глубоко под асфальтом лежит особый мир, не видимый с поверхности. А еще меня пленяла идея спуститься под землю в одной части города и выйти в другой. В этом было какое-то волшебство.

Даже схема подземки восхищала меня. В чудовищном переплетении разноцветных линий была ясность и гармония. Я мог сидеть целый час и водить пальцем по карте, повторяя удивительные названия: «Семь сестер», «Слон и замок», «Королевский дуб». Я нашел свою собственную сказку – на всю жизнь.

После школы я, конечно, приехал учиться в Лондон. Первые несколько месяцев я только и делал, что покорял его подземные просторы. Вначале я старался придумывать поводы, чтобы забраться подальше от первой зоны, которую я облазил в первые же недели. Например, посещение какого-нибудь парка. Но потом прогулки стали самодостаточными. Ехать по неизведанному маршруту, слушать незнакомые названия станций – это было упоение первопроходца. Иногда со мной ездила Джейн, моя одногруппница по колледжу, но чаще я путешествовал один, так мне нравилось больше.

Мое непонятное для окружающих хобби обходилось мне недешево, но любая страсть требует вложений, даже коллекционирование пивных пробок. И я был готов платить за свое удовольствие.

Любимой станцией в Лондоне у меня была Майда Вейл. Странное волнение охватывало меня, когда я приближался к ней, минуя Паддингтон и Уорвик-авеню. А при виде ее трогательно старомодных мозаик в кассовом зале становилось легко и спокойно на душе. Я выходил на улицу и отправлялся гулять без цели, чтобы только вернуться потом к элегантному темно-вишневому павильону. Не знаю, что тянуло меня в этот район. Джейн, которая, по странному совпадению, жила в доме напротив станции, как-то сказала, что ей тоже нравится Майда Вейл, потому что рядом находится звукозаписывающая студия, где работали «Битлз». Мне же не было до этого дела, я уже давно не нуждался в дополнительных источниках удовольствия от прогулок на метро, да и музыку я почти не слушал.

До определенного момента моя страсть к метро ограничивалась лондонской подземкой. Но растущий аппетит к изучению этого чарующего мира погнал меня дальше, и на летние каникулы я поехал в Глазго. Эта авантюра захватила меня целиком, несмотря на обиды родственников, считавших, что я должен больше времени проводить с ними. Я впервые ехал так далеко – познавать частичку подземной жизни гористой Шотландии. При мысли об этом в душе всколыхнулись детские воспоминания о гномах и их золоте. И вот, наконец, я оказался под Глазго и пустился в бесконечный карусельный путь, ведь единственная линия метро в этом городе – кольцевая. Можно было бы предположить, что после дьявольского переплетения десятка с лишним лондонских веток такой аскетизм разочарует меня, но этого не случилось. Я чувствовал себя так, будто отыскал одно из гномьих сокровищ – магическое кольцо из темного золота. В этом метро была какая-то тайна, а в его цикличности – своя философия. Из-за оранжевого цвета символики и вагонов ее называли «Заводным апельсином». Позже я узнал от Джейн (она навязалась мне в попутчики, сказав, что хочет навестить родных в Глазго), что это название одной из ее любимых книг. Потом она даже подарила мне эту книгу на Рождество, и я прочел ее, когда торчал в аэропорту из-за отмены рейса, но она мне не понравилась.

Да, аэропорты вскоре стали неотъемлемой частью моей жизни. Метро в Ньюкасле появилось только в восьмидесятом году, а в то время за новыми впечатлениями мне пришлось ехать на континент. Париж встретил меня клошарами, ночующими на станциях, бродячими музыкантами в вагонах и витиеватым декором в стиле модерн. Мне пришлись по душе и подземная, и наземная жизнь города. Весенний воздух опьянил меня, взору вдруг открылись стройные девушки в соблазнительных платьях, и мне невольно вспомнилась Джейн, которая, в общем-то, была очень даже ничего на фоне этих прелестниц. Я так расчувствовался, что послал ей открытку с Эйфелевой башней – не знаю зачем, просто вышел со станции Ришар-Ленуар и забежал на почту. Потом я, конечно, пожалел об этом порыве, но было поздно.

К моменту окончания колледжа я побывал в пятнадцати городах Европы с подземной жизнью разной насыщенности. По небольшим странам было удобно передвигаться автостопом, успевая осмотреть несколько городов за одни каникулы. Мне постоянно не хватало средств, от родителей я ничего не ждал, поскольку разругался с ними, и Джейн меня здорово выручала. Она часто одалживала мне денег, а потом даже взялась подкармливать и в конце концов переехала ко мне жить. Я был не против.

К тому времени я уже собирал билеты всех метрополитенов, где бывал, и хранил их в специальном альбоме. На стену я повесил карту мира и отмечал на ней свои маршруты. Меня пустила в свои фантастические недра Москва с ее подземными мраморными дворцами, от которых захватывало дух. Я получил наглядный урок политической географии, сравнив метро Восточного и Западного Берлина, и посетил «самую длинную картинную галерею в мире» – прорубленные в скалах и расписанные художниками станции Стокгольма. Я был молод, одержим страстью и чувствовал, что моя жизнь наполнена особым смыслом. Знакомые к этому моменту переженились и утонули в бытовой рутине, а я был свободен. Заключение брака спустя пару лет не сковало меня: это была простая формальность – почему бы и нет, раз все равно живем вместе.

Вы чем-то обеспокоены? Ах да, поезд… Ничего, они иногда опаздывают – здесь, правда, куда реже, чем в Лондоне, где вечно что-то ремонтируют. А в Париже работники подземки любят бастовать. Не волнуйтесь, посидим еще. Я продолжу рассказ, если вы не против.

В семьдесят шестом году я впервые попал на североамериканский континент. Это было давней мечтой. Я спускался в грохочущую преисподнюю в Нью-Йорке, дегустировал новенький сабвей в белоснежном Вашингтоне и любовался декоративным убранством метро в Монреале и Бостоне. Всего за несколько центов я получал пропуск в подземные лабиринты гигантского Мехико, из которых меня затем выводили картинки-символы – по ним узнают названия станций неграмотные.

После этой поездки я попал на страницы журнала о путешествиях – меня разыскал какой-то дотошный журналист, чтобы взять интервью. Публикация произвела впечатление на всех знакомых, даже на Джейн, которая все чаще выражала недовольство моими поездками, хотя раньше вроде как поддерживала. Но финансово я от нее уже не зависел, а свобода была дороже.

Постепенно покорив Северную Америку, я отправился в Южную, которая, впрочем, не порадовала меня разнообразием – впечатлил лишь Буэнос-Айрес с его фресками на исторические темы, тогда как Сантьяго и Сан-Пауло были слишком юны и безлики. Тем временем во всем мире постоянно строилось новое метро, и я должен был успеть везде. Это было уже делом чести. Когда я исследовал недра Азии, мной заинтересовались телевизионщики и сделали передачу. Вы сами, наверное, из Японии? Я так и подумал. Из Осаки? Конечно, я там был. У меня в коллекции даже есть буклетик про ваше метро со схемой линий, стилизованных под иероглиф, – очень оригинально. Так вы, возможно, даже видели ту передачу обо мне. Я стал знаменитостью, хотя Джейн почему-то не выразила восторга и вскоре вообще ушла от меня, забрав обоих детей. Честно говоря, никогда не понимал женщин.

А сейчас я здесь, в Австралии. Только к пенсии удалось выбраться в этот уголок света. Я, правда, долго проболел, еще в Англии. И сейчас врачи не рекомендуют особо летать. Решил пока осесть тут, снял домик рядом со станцией Клифтон Хилл. Метро здесь, правда, наземное, но в этом есть своя прелесть. А подлечусь – поеду по стране, посмотрю другие города. На мою долю чудес еще хватит, не вся карта мира исписана моими маршрутами. Знаете, как это здорово, когда впереди что-то есть.

Вот и ваш поезд. А я еще посижу тут, мне спешить некуда. Раньше дома ждала кошка, да и та умерла на днях. Ну, счастливого пути.

Руки Эшера

Свет дважды мигнул и погас. Из темноты выплыла массивная фигура, поймала отблеск из окна значком на форменной фуражке и провозгласила:

– Ваш билет, пожалуйста!

Сморщившийся на самом дне моего кармашка, билет дразняще шуршал, словно был заодно с циклопоподобным контролером, который, пыхтя, буравил меня лучом света из звездочки на лбу. Хотя мне тут же пришла в голову другая идея: возможно, этот бренный кусок бумажки просто знает, что его ждет, и надеется избежать судьбы?

– У вас есть билет? – вновь воззвал циклоп с нехорошими модуляциями в голосе.

Неуклюжие пальцы наконец-то ухватили спасательный квадратик. Хищно лязгнули стальные челюсти компостера, и утративший невинность билет вернулся ко мне.

Плафон на потолке задрожал розовым и вновь вспыхнул. Я поднесла билет к глазам и посмотрела в маленькое круглое окошко на удаляющуюся тяжелой поступью спину контролера.

***

Самая безликая и бесцветная из всех существующих теней деликатно легла на тетрадь, сделав страницы серыми.

– Морин, милая, – прошелестел мистер Тенсли, – то, что ты написала, довольно неплохо, но я должен обратить твое внимание на…

Морин – двадцать лет, гладко зачесанные назад волосы цвета карамели, ясное лицо и изящные очки в форме крыльев бабочки – перестала дирижировать в воздухе авторучкой. Полсекунды назад она безуспешно складывала анаграммы из имени любимого человека, чья светлая голова была достойна венка сонетов, и уж точно не тех анемичных цветов, которые вырастали в классе мистера Тенсли.

– Вот здесь, – продолжал он, – и здесь… Конечно, метафоры – это прекрасно, но мне все же представляется излишним подобное нагнетание атмосферы. Сравнение компостера с пастью животного выглядит нарочитым и, по большому счету, ничего не дает читателю, как и излишняя, кхм, натуралистичность…

Распластав тетрадь на столе, мистер Тенсли водил по странице старомодной перьевой ручкой с красными чернилами, подчеркивая то тут, то там.

– И эти постмодернистские приемы, Морин…

Можно было бы сказать, что мистер Тенсли использует слово «постмодернистский» как ругательство, подумала Морин, не будь он таким стерильно-вежливым.

Склонив голову, девушка смотрела, как зажатая в белых пальцах ручка рвет острым пером вены ее рассказа, обескровливая его.

Алая капля упала на страницу и расползлась безобразной кляксой.

– Прошу прощения, – сконфуженно забормотал мистер Тенсли, доставая носовой платок и обтирая им перо. Пальцы его тоже стали красными.

– Вы думаете, что вы врач, – услышала свой голос Морин, – что вы вырезаете раковые опухоли из наших сочинений. А вы всего-навсего мясник.

В отличие от забрызганной красным тетрадки, белое и гладкое, словно отутюженное, лицо мистера Тенсли не обрело ни кровинки. Безупречная линия безгубого рта не изменилась, а в эмалевых глазах застыло выражение скорбной решимости.

– Извольте покинуть класс.

***

Отвернувшись к окну, я смотрела, как по соседним рельсам катятся, не отставая от поезда, два блика – голубые, как глаза мистера Тенсли. Пленительное слово «эмалевый» оказалось в итоге столь же губительным для описания, как нежнейшее пирожное – для балерины. И как балерина смотрит на роковую отметку, стоя на весах, так и я смотрела сейчас на разлинованную бумагу, покрытую корявыми буквами.

Главное отличие меня от балерины – мою ошибку исправить куда легче.

И все-таки, почему всё полезное всегда так невкусно? – думала я, погребая свою претенциозную находку под толстым слоем чернил и вписывая сверху низкокалорийное привычное обозначение цвета. Это всё мое пагубное тяготение к тому, что тонко, дрожаще, изогнуто до манерности. Подцепив на кончик ручки очередной образчик такого рода, я испытываю нечто, похожее на азарт (как напряжены и дрожат руки, сжимающие поводья горячей, готовой к скачке лошади). Я связываю найденные образы своими субъективными ассоциациями, строю метафоры на непонятных читателю цитатах и именах, развешивая их по всему рассказу, как фигуры в «Голконде». Мне кажется: я нашла что-то, но стрелка весов – моих собственных весов – бесстрастна, как и любая стрелка.

***

До конца занятий оставалось полчаса, коридор был пуст. В туалете тоже было тихо, хотя колечки дыма, плывущие по воздуху, говорили о присутствии здесь весьма сложной формы жизни.

Во всем университете лишь одно существо женского пола умело пускать такие колечки. И это было не единственным его достоинством.

Одногруппницу Морин Дину можно было назвать Фридой Кало от литературы. Правда, живописала она страдания не телесные, а душевные. От матери Дина унаследовала шизофрению, и вся ее жизнь состояла из бездонных депрессий, сменявшихся недолгими, но бурными эмоциональными подъемами. Нерадивая фея-крестная, когда-то неловко воткнувшая девочке шпильку прямо в голову (образ, которым Дина чаще всего описывала свою болезнь), загладила вину, наградив ее литературным даром и отчаянным желанием жить. Дина научилась использовать кратковременные подъемы, как серфингист – волну, и, взлетая на ослепительную высоту, описывала то, что видела в бездне.

Писала она потрясающе. Лучшие ее вещи заставляли Морин пристыжено сминать собственные листы.

– Я думала, тебя сегодня нет на занятиях, – сказала Морин.

– А меня и нет, – резонно заметила Дина. Вид у нее и правда был отсутствующий.

Морин умылась холодной водой, слушая, как Дина озвучивает теснившиеся в голове идеи. Она никому их не адресовала, а просто говорила в пространство, словно продолжала пускать колечки дыма.

– Что, если печатать слова в книге разными красками? Или даже отдельные буквы. Сколько всего можно было бы передать! Оттенки настроения, разные значения омонимов… Вот тогда слова, звуки действительно начали бы играть.

– А я бы хотела уметь описывать предметы, не называя их. Как Джейн Остин – лунную ночь, – Морин надела очки.

– Это просто, – улыбнулась Дина и подняла голову.

Странно было видеть это: сумасшедший алмаз, небрежно завернутый в какую-то тряпку, – на полу в туалете.

Обтрепавшиеся джинсы и спутанные черные волосы.

Внезапно Морин показалось, что она видит в этих волосах предмет, воткнувшийся Дине в голову.

Это был терновый шип.

***

Удивительно, какой важной может оказаться одна маленькая и, казалось бы, досадная случайность. Паста в ручке закончилась в самый неподходящий момент, зато на самом дне сумки отыскался замечательный, изгрызенный с одного конца зеленый карандаш, который я была готова расцеловать за идею. Мне показалось, что монолог Дины о литературе сделает образ более конкретным и ясным.

На самом деле, я бы не согласилась с Диной. Мы можем раскрасить лишь видимую оболочку слов, но, по большому счету, страница с напечатанным текстом имеет мало отношения к литературному произведению. Рассказ, роман, стихотворение – это ведь определенным образом организованные и выраженные вербально авторские мысли. Что станет с музыкальной пьесой, если мы сожжем ноты? Ничего – если, конечно, кто-то успел ее запомнить. Разве стихотворение в этом смысле отличается от музыки? Его можно читать вслух, и то, в какие цвета были окрашены слова на странице, утрачивает значение. Следовательно, оно не имело значения и раньше.

Хотя не все так просто, вспомнила я кэрролловские фигурные стихи. И все-таки литературное произведение – это не плоскость, как сама страница. Оно объемно, многомерно, его можно вертеть, играть с ним, разглядывать с разных сторон. В этом виде искусства столько возможностей, но для этого нужно лишь…

***

Вот что мне было нужно! – поняла Морин, толкнув дверь университетского здания и вдохнув теплый вечерний воздух. Как хорошо! «Будто окунаешься», – вспомнила она и рассмеялась от радости. Сможет ли кто-то вспомнить так ее собственные строчки? Ну хоть одну. Это было бы настоящей наградой.

Вот когда начинают рождаться слова! В такт шагам, в такт порывам ветра. Морин пошла до станции пешком, чтобы «нашагать» рассказ. Ей не очень нравилось то, что она написала раньше. Кому нужны рассуждения о природе литературы? Кому интересно читать о том, как именно приходят в голову образы, диалоги, метафоры? Кого привлечет персонаж, едущий в электричке и описывающий зеленым карандашом другой персонаж, тоже, в свою очередь, что-то пишущий? Это походило на бесконечный коридор, который виден в зеркале, обращенном к другому зеркалу.

Солнце садилось в парк и брызгало сквозь прутья ограды. Не сбавляя шага, Морин зажмурилась – ощутить пульсирование света. Чтобы не сбиться с дороги, она вытянула руку и сыграла глиссандо на прутьях. Шершавые, нагретые солнцем струны зазвучали в ее голове, одновременно вспыхивая красным во мраке.

Внезапно ограда кончилась, глиссандо оборвалось на высокой ноте взвизгнувшей машины – Морин едва успела увернуться, душа ушла в пятки от страха – не за себя, за рассказ! Едва достигнув спасительного тротуара, выудила из сумки диктофон, включила на запись и зашагала, бормоча себе под нос.

***

Музыка в наушниках, кружка с горячим чаем и пишущая машинка – наконец-то дома. Корявые рукописные буквы послушно перекочевывают на чистый лист, складываясь в ровненькие строчки, и казавшийся неумелым текст вдруг становится внушительным, важным – как в книжке. Может, я не разглядела в полумраке вагона, и рассказ на самом деле хорош? Убаюканная этой мыслью, глажу босой ногой Ньютона, спящего под столом. Вот это же место явно удалось! И это, и это…

Стоп! Как я могла попасть в собственный капкан? Не я ли утверждала, что внешняя оболочка слов ничего не значит? Не глупо ли считать, что напечатанный на машинке рассказ лучше того, что был написан цветным карандашом в тетради?

И как я могла хотя бы на минуту подумать, что все это – действительно хорошо?

Из прихожей раздался какой-то звук, и Ньютон с несвойственной ему прытью выдернул свое лохматое туловище из-под стола.

– Ньютон, прекрати. Это, наверное, на лестнице.

Я все-таки встала, чтобы убедиться, что никого нет, и успокоить собаку.

Распахнув дверь в прихожую, я увидела знакомое лицо – гладко зачесанные назад волосы цвета карамели и очки в форме крыльев бабочки.

– Дурачок, никого тут нет. Я же говорила.

Бросив последний взгляд в зеркало, я закрыла дверь.