Текст книги "Аквариум. Музыкально-пластическая драма в трех частях с прологом и эпилогом"

Подражание Вирджинии Вулф

Людской поток подхватывает меня на переходе станции «Кингс-Кросс» – просится сравнение «словно щепку», как банально, боже мой, но как точно – словно щепка, худа и невзрачна, и только раздраженного взгляда удостаиваюсь, нечаянно задев кофром дородного господина. Мучительно тянутся липкие, удушливые минуты; покорно терплю, закрываю глаза, считаю в такт сердцу, которое уже давно в висках и усердно долбит шестнадцатыми лучше любого метронома. Наконец – отпустило – толпа рассыпается по платформе. Кто-то, любопытствуя, подошел к самому краю посмотреть в лоб поезду, и поезд, уже приближаясь, рявкнул на смельчака – как я ненавижу этот звук, от него сводит скулы, как от фальшивой игры. Но тяжелый, грязно-металлического цвета поезд, словно влекомый этим надсадным криком, лениво выползает из тоннеля, неся наконец успокоение в виде маленького свободного места для меня. Сердце снисходит почти до четвертей, обнимаю кофр коленями, смыкаю на вершине его кисти – слишком худые, одна до сих пор немеет от ручки футляра – и кладу сверху голову, вознеся хвалу небесам за то, что не играю на кларнете или гобое.

После «Хаммерсмита» поезд выдергивается из-под земли – как всегда, неожиданно – в глаза яркий свет, раздраженно и устало отрываю голову от рук, шея затекла; обхватываю бока кофра ногами поудобнее – никакой эротики, не виолончель, но при этом в одухотворенности его нет сомнений. Какой русский классик писал об этом? – Джулия рассказывала – о господине в футляре, не помню, но с этим господином – обвенчана, обвенчана, без любви – вначале – но какая любовь у подростка в двенадцать лет? Все пришло, через непонимания, обиды, слезы, тяжесть его и – кажущуюся! – неуклюжесть, грубость (дурочка, дурочка, кто еще может быть так шелково-нежен? Твоя вина была в том, не его!), и теперь – гармония? – наверное… надеюсь. Что он – без меня? Что я – без него? Обнимаю черный строгий наряд его – дерево, обитое кожзамом снаружи и бархатом внутри – скрывающий от нескромных взглядов его стройную, сияющую красоту (отчасти результат и моих трудов!); вновь сцепляю руки на верхушке, кладу на них подбородок и ловлю завистливые взгляды товарищей по несчастью – таких же спешащих на работу людей, которым, в отличие от меня, некуда преклонить голову. По несчастью? – нет, нет, как я могла, бедные все эти клерки, продавцы, учителя – кто из них через полчаса будет счастливее меня? Мурашки – уже сейчас, едва я вспомнила об этом – по рукам, голым, худым, обвивающим кофр – стоило только подумать о бёрдовской «Гальярде», которую мы играем.

Уже поезд притормаживает перед моей станцией – распрямляю спину, разминаю затекшую шею, попутно глядя на скользящий за окнами пейзаж – вот только что мелькнула наша улица, хотя самого здания отсюда не видно, вот уже миновали канал, с визгом влетаем на станцию. Ручка кофра привычно ложится в ладонь, Альпертон встречает ветром и солнцем; где усталость? – шагаю по платформе, мысленно напевая «Гальярду», и сердце стремится мне подыграть, но где ему, бедному, одолеть шесть восьмых? Поезд трогается, и кто-то из оставшихся в нем видит напоследок, как идет прочь от метро худая девушка с длинным тромбоновым футляром в руке.

Письма (пунктиром)

«Привет! Помню-помню, познакомились на «Пилот.ру». Предлагаешь переписку? Поддерживаю!

В Праге? Нет, пока не приходилось. Прекрасна? Поверил бы, но предпочитаю проверять, ибо пристрастен. Пленен, понимаешь ли, Петербургом, привязан почти до помешательства. Приезжай – покажу Петропавловку, памятник Петру Первому, проспекты и площади…

Пока!»

«Привет! Прочитал о прогулке на Петршин. Проникновенно пишешь! Прямо почувствовал, как покачивается в поднебесье подъемник и пахнут пионы в парке; представил, как поклонялись Перуну предки-„паганцы“… Приехать, что ли, погостить? Познакомимся поближе…»

«Получил портрет. Признаться, и не помышлял, что переписываюсь с прелестнейшей представительницей прекрасной половины. Профиль – ну просто Психея с полотен прерафаэлитов! Не преувеличиваю, правда».

«Погода по-прежнему плохая. Пришел с почты; промок. Послал Пастернака, как просила, и положил пару пустячков в подарок. Поужинал и вот пишу письмо. Приятно пообщаться, пусть и посредством проводОв».

«Позволь поблагодарить: получил посылку и уже прочел „Превращение“. Парадоксально, пугающе и… пронзительно. Перехожу к „Процессу“. Потрясающий писатель, и притом, как пишут в предисловии, по-особому, почти паталогически привязанный к Праге. Прекрасно понимаю подобное…»

«В путь! Полон предвкушения, но попутно – не поверишь – переживаю, как подросток. Поразительно: полжизни провел в поисках половины – и вот, пожалуйста, „паутиной“ поймал. Прослышат приятели – пойдут потешаться. Ну и пусть».

«…Переполнен печалью, а память подсовывает порцию за порцией: поезд, пограничники; на пыльном перроне – Психея во плоти: пурпурное платье, походка парящая; пожатие пальцев; пиво „У Пинкаса“, павлины в парке… Проклятье! Превратиться бы в птицу, пролететь над переулками, площадями, пересечь Прибалтику, Польшу… Пожалуйста, приезжай поскорей!»

«Полночь; потрескивает пламя в подсвечнике. Подушки на постели по-прежнему примяты: не притрагивался, чтобы не погубить призрачного присутствия. Поминутно, как полоумный, проверяю почту, но пока – пустота: поезд еще не прибыл в Прагу».

«Не приедешь на праздники? Практика? Понимаю. Но ведь планировали пожениться через полгода…»

«Покинуть Питер? Пожалуйста, не проси! Прозвучит пафосно, но поверь: пересаженный на пражскую почву – не приживусь, погибну – без порталов Претро на проспекте Петроградки; без пасторального Павловска и помпезного Петродворца. Прадед похоронен на Пискаревке… Прости. Пасынком Прага не примет, а по-другому не получится».

«Прячу постыдные покаяния, как параноик, пишу в пустоту – полуписьма, полудневники – в попытках переосмыслить прошлое. Подвиг ли – пуповину порвать? Предательство ли – ради Психеи Петербургом пожертвовать?»

«Продаешь подвенечное платье? Правильно, пусть подружке послужит; портрет-то, потомкам на память, получился превосходно, правда? Почему пишу? Привык, понимаешь. Приди же поскорей! Так просто преодолеть последнюю преграду – переступить порог. Пойдем поужинаем в „Парижском“?»

Свадебное путешествие

Дэвид закинул чемодан на багажную полку и, отдуваясь, плюхнулся на свое место у прохода. Оба соседних сиденья до сих пор пустовали, хотя сам он вошел в салон почти последним. Закатное солнце било в иллюминатор – проклятущее солнце, до чего жарко у них тут, подумал Дэвид. Три дня показались вечностью: субтропическая духота, да еще скука смертная; ну, что есть в этом городишке, кроме пляжей? Гигантская креветка из бетона? Если б не родители, он бы в жизни в эту дыру не поехал.

Опустив пластиковую шторку до половины, Дэвид вытер салфеткой лицо и углубился в глянцевый журнал авиакомпании. По проходу деловито сновали стюардессы, захлопывая одну за другой дверцы багажных полок. Пассажиры на соседние места так и не пришли, а значит не придется то и дело вставать, чтобы пропустить их в туалет. Наконец загудели двигатели, и дальше покатилось уже привычное: выруливание, разбег, взлет. И как здесь только люди живут, снова подумал Дэвид, в то время как Баллина с ее сонными домиками среди тропической зелени стремительно уходила вниз. Вот уже не видно в бойнице окна ничего, кроме ослепительного-синего неба, и можно выпить холодной колы и взяться за газету с кроссвордом. Спешить некуда: еще больше часа.

Кажется, его разморило, и он задремал, а когда открыл глаза, иллюминатор был тёмен и пуст, а салон мерно вздрагивал от торопливых шагов стюардесс. Как лошадки, подумал Дэвид спросонок и тут уже очнулся окончательно. Самолет начал крениться набок, разворачиваясь перед заходом на полосу. «Смотри, смотри, – говорил кто-то, невидимый за спинкой кресла. – Сейчас он появится!». Торопливо отстегнув ремень, Дэвид перебрался на сиденье у окна – и как раз в этот момент из черноты внизу выплыла россыпь огней. Он уже знал, что будет дальше, и со снисходительной усмешкой прислушивался к возбужденным голосам впереди, но и его не миновал восторг, когда показалась выгнутая спина сиднейского моста над разноцветной гладью бухты. Город стремительно рос, и как звезда-гигант притягивает планеты, так и он тянул их к себе, ненасытный, алчущий нового, чтобы растворить в ущельях Сити, переплавить в духоте клубов и выбросить, оглушенных, на песок Бондай-бич. Куда сейчас? – подумал Дэвид, когда самолет коснулся земли. Домой идти не хотелось: не для этого существует субботний вечер в Сиднее.

***

Сити бурлил. Из распахнутых дверей на Питт-стрит и Джордж-стрит гремела музыка, толпилась молодежь у входов в клубы, и Лоре нравилось впитывать эту атмосферу субботнего вечера, подмешивая ее к давно плескавшемуся на донышке души недоверчивому счастью. Ведь никто и не догадывается, думала она, какое богатство лежит сейчас у нее в сумочке.

Вечер был теплым, от набережной тянуло солью, и вдалеке уже белели исполинские ракушки Оперы, а Лора все никак не могла до конца поверить, что это и в самом деле происходит с ней. Так удивительно – после пяти месяцев предвкушения буднично собраться, достать из ящика стола заветный картонный прямоугольничек, выйти из метро на «Виньярде» и меньше чем через полчаса смешаться с толпой таких же счастливцев в фойе театра, где с афиш на стенах смотрит знакомое лицо. Когда живешь так далеко от остального мира, нечасто видишь мировых знаменитостей. Она решила уже поехать в Европу на следующий год, чтобы вживую услышать этого феноменального скрипача, которого пресса уже щедро окрестила «Новым Паганини», но чудеса все-таки случаются, и вот гора сама пришла к Магомету.

Концертный зал Оперы был битком набит. Заняв свое место в первом ряду амфитеатра, Лора принялась рассматривать потолок, украшенный будто бы гигантскими листами бумаги, сложенными гармошкой. Все вокруг было золотисто-медовым, кроме сидений, обтянутых красной тканью. Два из них, слева от Лоры, были пока незаняты, и она мысленно посочувствовала опаздывающим: ведь их не пустят в зал, пока не выдастся паузы в произведении. Ей самой однажды пришлось слушать из-за двери любимую симфонию – до сих пор ужасно обидно.

Но вот погас свет, и Лора тотчас забыла обо всем. Трепетным, уязвимым моллюском заперлась она в раковине Оперы, вокруг которой дрожала огнями соленая вода бухты.

***

Время приближалось к полуночи – во всяком случае, так казалось Нику: часов он не носил, а глянуть на кухонные было некогда. Субботние смены обычно были чуть спокойней пятничных, но к концу дня он все равно с ног сбивался. Слава богу, сегодняшний наплыв закончился. Поздние посетители – в основном те, кто зашел поужинать после концерта, – уже допивали вино и поднимались из-за столов, чтобы разъехаться по своим спальным пригородам. Ник принес пышногрудой даме в глубине зала ее кофе, забрал грязный бокал, а на обратном пути прихватил табличку «Зарезервировано» со столика у окна. За безупречно чистым стеклом лежала, как на ладони, Опера. Если бы он сам пришел сюда на ужин, то выбрал бы именно это место в стороне от посторонних глаз. Странные люди, подумал Ник, направляясь на кухню: заказать столик за целый месяц и не прийти! Хоть бы отменили заказ, если раздумали. Все-таки самый шикарный ресторан в Сиднее, понимать надо.

Кухня уже была закрыта, повара расходились. В подсобке никого не было, хотя телевизор продолжал работать. Неужели трудно выключить? – подумал Ник с досадой и огляделся в поисках пульта.

«…трагическое дорожное происшествие в Баллине, Новый Южный Уэльс, – доносилось из телевизора. – На трассе, связывающей город с аэропортом, произошло лобовое столкновение…»

– Ну уж дудки, – сказал Ник. – Обойдемся как-нибудь без грустных новостей в субботу.

«…водители обеих автомашин, а также пассажирка, погибли…»

Он нажал на кнопку пульта.