Текст книги "Аквариум. Музыкально-пластическая драма в трех частях с прологом и эпилогом"

9. Мик

– У вас есть хобби?

– У меня не так много времени остается на хобби… Но вообще да. Аквариумистика.

Откинувшись в кресле, Мик смотрел, как по экрану ползут бесконечные титры, мелкие, как мушиный помет. Можно было подумать, что этот фильм, дотлевающий в разгоряченном нутре магнитофона, – настоящая, без дураков, полнометражка. Увы: к своему тридцатнику Мик не снял еще ничего длиннее сорока минут. Ну хорошо, у него было в запасе еще две недели, и можно было бы поднапрячься и хотя бы начать. Беда была в том, что у него не получалось.

Тео говорил, что все начинают с малых форм и пишут миниатюры, как проклятые, и лишь потом, усеребренные сединами, берутся за роман. При этом сам он в свою красивую теорию укладывался не вполне. Романов Тео, конечно, не писал, но от обилия его проектов у Мика рябило в глазах. Он играл в двух академических ансамблях, из которых один был частью театральной компании, где ставили барочные оперы в вызывающе современных декорациях. Кроме того, у него была своя группа, стиль которой толком не мог сформулировать даже сам Тео. «Пусть критики придумывают, как нас обозвать», – говорил он. Критики писали про минимализм, повенчанный с пост– и просто модернизмом и тому подобную муть. Слушатели слушали, диски продавались, и хотя это были не симфонии, а пьесы длиной с поп-шлягер, Мик понимал, что брат обошел его корпуса на два. Про музыку к современному балету, а также саундтрек для чужого фильма, записанный в стиле электроники шестидесятых, лучше было не упоминать вообще.

«Старик, снимай клипы, – говорил Тео. – У тебя же получается. Музыка – это твое. А потом я допишу оперу, и ты ее поставишь».

Клипов он, без ложной скромности, наснимал немало, и даже получил за один из них премию, чем очень гордился. Но лучшими он все равно считал те, что делал для брата.

Мик убрал кассету в футляр и включил проигрыватель дисков. Самая свежая их работа была снята этим летом. Ему помнился, как вчера, золотистый вечер, длинные тени от крана – Ми парила высоко над головой, нацелив объектив на дворцовую террасу, выложенную черной и белой плиткой. Музыканты стояли внизу, прямые и неподвижные, как шахматные фигуры: скрипка, арфа, контрабас, кларнет, фагот, клавесин. Локоны напудренного парика падали Тео на щеки, когда он наклонял голову. Он отбрасывал их легким, всё еще привычным движением, хотя короткой его стрижке было уже больше двух лет. Встречался взглядом с остальными – Мик очень любил этот тайный язык музыкантов: улыбки, кивки, движения бровей, понятные только им. Правая рука Тео, дирижируя, описывала в воздухе рваные фигуры, и кружевная манжета делала эту крупную, вечно обветренную кисть почти изящной. С верхней террасы медленно спускались по ступеням стройные лодыжки в туфлях с пряжками. Голос певца был таким же бесполым – или, скорее, обоеполым – как и вся эта барочная мода. Гладкий, как темная стоячая вода («без вибрато» – объяснил Тео), он то ниспадал до тенора, то безо всякого усилия взмывал куда-то выше сопрано, и эта текучесть казалась Мику непостижимой и волнующей перверсией.

Музыка, по которой певец ткал свой узор, была тревожной и монотонной, совсем непохожей на барокко, а от лязгающего стальными жилами клавесина у Мика мороз шел по коже. Он нарочно не стал обыгрывать в клипе это страшное – напротив, кадры, которыми перемежались планы с музыкантами, были безмятежными: мягкие очертания мраморных статуй, по линейке подстриженные кусты. Но от этого становилось еще страшнее.

Он хотел бы снять фильм в таких эстетских декорациях, с такой изломанной, нервной музыкой. Увы, другой режиссер в соавторстве с другим композитором уже сделали это до него, причем много раз. И если у музыки Тео было свое лицо, которому, по большому счету, не нужна была вся эта визуализация, то Мик без брата становился одноногим инвалидом.

Вынув диск, он откатился на кресле в другой конец комнаты и раздвинул шторы. Низкое солнце играло в листве, ветер едва покачивал тяжелую ветку, полускрывшую их палисадник с детскими качелями и горкой. Он снова подумал о том, что ему скоро тридцать, и надо бы что-нибудь замутить. С рецидивной ногой он был сейчас не ездок, но ему и не хотелось в этот раз никаких путешествий. Всё это были пустые метания, попытки заполнить голову мыслями и впечатлениями, не приносившими плодов. Он стал вспоминать, какой из его дней рождения был самым лучшим. Наверное, все-таки двадцать пятый, когда они впервые со студенческих лет играли в Комнату. Мик сам предложил тогда изменить правила, а вместе с ними родилась и новая концепция.

Он выехал в коридор, толкая ладонями холодные колеса с ловкостью, которой предпочел бы не иметь. Но ходить в этот раз ему было как-то особенно больно, и он сдался. Он даже бравировал своей – подчеркнуто временной – инвалидностью и веселил домашних, устраивая танцы на коляске. Оставалось надеяться, что до свадьбы заживет. Мик пересек весь их длинный дом, кое-как вписанный в скромный по размерам, но нескромный по расположению участок. Комната находилась в самой его глубине. Узкие окошки нагло таращились в спальню соседям, и Мик задраил их сразу после переезда. Он не мог решить, что им устроить здесь – домашний кинотеатр? Бильярдную? А потом всё решилось само собой.

Дверь всегда открывалась без единого звука: Мик заказал обивку, как только понял, что делает настоящий проект, а не любительское развлекалово. Он втайне называл это ловушкой для музы. Денег на музу ему было не жаль, и он сам не поверил сейчас, окинув взглядом Комнату, что вляпался во всё это. Он нажал выключатель, и мягкий свет озарил затянутые зеленым стены. Тени от потолочных панелей струились по ткани. Он вспомнил свой самый первый сеанс, и у него защемило в груди. Первый раз никогда не повторяется.

«Представьте, – горячо рассказывал он, – вы в ночном клубе. Гибкие тела в свете прожекторов, пульсация музыки. Ты как обдолбанный, даже если ничего не принимал, ты просто попадаешь в замкнутое пространство, где всё иначе, даже законы физики. Тебя поднимает к потолку. Вот Комната – это такая дискотека, но без света и без звука».

Парадоксальность этой формулы, видимо, произвела впечатление на брата и сестру: они переглянулись, но ничего не сказали. А Мик лишь потом осознал, что он на самом деле придумал. Это был аквариум из детства, только увеличенный во много раз. Мик входил в Комнату, как в воду, и водоросли колыхались, лаская его, и не было ни боли, ни разочарований, ни обид.

А потом всё кончилось. Его перестало штырить.

Он посидел еще немного, прикидывая, кто из знакомых мог бы годиться на роль музы. У Тео всегда находился кто-нибудь подходящий, но выцепить вечно занятого брата было нелегко. К тому же он не скрывал, что игра ему надоела. В этом он был вылитая мама: ее тоже надо было постоянно удивлять.

Он решил навестить брата утром в воскресенье, когда у него не было ни репетиций, ни записей, ни попоек. Ми сказала, что побудет дома с дочкой. Он не возражал.

Тео открыл ему дверь, и Мику сразу бросилось в глаза, что он как будто похудел. Хотя, возможно, дело было в короткой стрижке. Лицо казалось старше и жестче, и это Мику не нравилось. Брату, впрочем, на чужое мнение было наплевать – как и сестре, которая пошла и обкорналась в свой двенадцатый день рождения. Сейчас волосы у нее были такими же, как у Тео когда-то: темно-русые, прямые и до плеч. И носила она тоже черное.

– Хорошо выглядишь, – сказал Мик, целуя ее. Глаза у нее блестели.

На Тео были только джинсы. Тина, несмотря на теплый день, была затянута в кожаную косуху. Мик в футболке дополнял картину. Они сидели за роялем и пили чай. Тина рассказывала про писательницу, чьи рассказы она очень любила, хотя о самой писательнице не знала ровным счетом ничего.

– Я вчера снова решила поискать ее в интернете и нашла сайт, прикиньте? Её личную страничку. Там, правда, мало что есть, только несколько новых вещей. А еще есть емейл, но я ей писать не буду.

– Почему? – заинтересовался Мик.

– Ну она же может оказаться какой-нибудь: молодой, старой, красивой, уродливой… А это всё неважно. Самое прекрасное в ней – это содержимое ее головы. Я брожу у нее внутри, как в лабиринте. Там темно и жутко, но очень круто. И я делаю про нее мультики.

– Покажешь? – спросил Тео.

– Нет, – Тина отпила из стакана. – Пока не закончу.

Мик ощутил ядовитый укол куда-то под лопатку. Вот же, блин: никому не известная писательница, и у нее есть целый фанат, который еще и вдохновляется ее творчеством. А сам он никогда никого не вдохновлял. Про Тео в этом контексте лучше было не думать, но он все же не выдержал и подумал. Он бы никогда не поверил, что у серьезных музыкантов тоже бывают групиз, если бы не видел этого собственными глазами. И надо было признать, что Тео, который спал по четыре часа, питался святым духом и пахал как лошадь, умел делать всё с такой легкостью, будто воду пил.

И это тоже.

По крайней мере, у него хватило такта отвернуться, пока Мик вставал из-за рояля, опираясь на трость. Корячиться с коляской в многоэтажке ему не хотелось.

Брат с сестрой вернулись к работе: они искали в художественных альбомах что-нибудь подходящее для обложки нового диска Тео. Им хотелось сделать постановку картины в виде фотографии. Мик полистал один из альбомов и почти сразу нашел репродукцию, которая его всегда интриговала. Двое влюбленных целовались в тесной комнате, и у каждого голова была закрыта непроницаемой белой тканью.

– Смотри, вот это легко поставить.

– Фигня, – сказал Тео. – Затаскано до невозможности.

– А вот это?

Живописная группа из четырех гробов, отдыхавших на балконе, пародировала некогда провокативное импрессионистское полотно. Один гроб, хитро изогнувшись, сидел на пуфике, остальные стояли позади.

– Да, – Тео вернулся к своим иллюстрациям. – Это будет в самый раз.

Уже в дверях он вспомнил, что не спросил про день рождения. Может, придумаем что-нибудь все вместе?

– Обязательно, старик, – сказал Тео серьезно. – Всё, что хочешь. Да ты не переживай за цифры. Я там уже был, ничего страшного.

Под вечер, когда Ми ушла хлопотать по хозяйству, а четырехлетняя Моль, ужасно похожая на Тину в этом возрасте, засела под столом с игрушками, Мик заперся в своем личном видеосалоне. Встреча с братом пробудила вдохновение – вернее, не совсем пробудила, а лишь потыкала его, спящее, в плечо. Дело оставалось за малым. Мик пробежался взглядом по стеллажам с дисками; постоял в раздумьях и открыл шкаф, запиравшийся на ключ. Раньше Тео поддевал его на тему порнухи, от которой его полки должны были ломиться. Но – в этом Мик был абсолютно честен с самим собой – у него никогда в жизни не было этого добра. Для грубой стимуляции Мик был непробиваем. Его влекло исключительно полускрытое, нечаянное и тонкое. Он был из тех, кто вечерами подсматривает в чужие окна при помощи телескопа, хотя и не хотел себе в этом признаваться. Поэтому он и завел Комнату.

Он просмотрел корешки кассет, отснятых там. Большую часть материала он так и не смонтировал, потеряв к игре интерес, так что ориентироваться приходилось по именам участников (главным образом, участниц) и датам. Ни один вариант сейчас не годился. Мик вздохнул. Оставалась кассета, заначенная на такой вот черный день – тоскливый и пустой день примерного семьянина.

Ему чудовищно повезло, что у него была эта запись, ведь они с Ми тогда еще не познакомились. Он только-только приехал поступать, и Тео потащил его в клуб на концерт ска. Что такое ска, Мик не знал и, увидев у входа толпу скинхедов, малость струхнул. Он уточнил, а то ли это место, потому что длинные волосы Тео и его неистребимый выпендреж, который в артистических кругах принято называть апломбом, выглядел здесь красной, как сама кровь, тряпкой. Но брат ничего не слушал и пер напролом, так что пришлось идти за ним, прикрыв глаза, как в детстве при просмотре ужастика. Это потом Мик узнал, что Тео входит в любую среду, как нож в масло, а тогда он был уверен, что брат нарывается и выезжает на голом кураже. Ему просто везет, его ведь даже в школе никогда не били за хипповский прикид.

Они протискивались всё дальше в прокуренное гудящее нутро. Страшные лысые дядьки в берцах и подтяжках давали им дорогу, хлопали Тео по узким плечам, как своего. Они встали перед самой сценой, где уже колбасилась группа: ритм-секция, гитара, синтезатор и духовые, как в джазе. Но на джаз музыка была совсем не похожа. Играли что-то очень ритмичное и заводное, и Мик быстро обнаружил, что колбасится вместе со всеми. По счастью или несчастью, его самого объектив любительской камеры не зацепил. Но зато – он промотал до нужного места и замер – у него было главное.

Рослый клавишник, одетый, как и остальные музыканты, во всё клетчатое, в перерыве между песнями махнул в их сторону: «Давай сюда!» – как Мику почудилось, в шутку. Тео рассмеялся и помахал в воздухе указательным пальцем. Ему проорали в три глотки нечто, что Мик перевел со столичного жаргона как «Струсил». В ответ Тео вскинул согнутую в локте руку и ребром ладони ударил себя по предплечью. Сбросил пиджак, одним прыжком взлетел на сцену. Мик задохнулся от восторга. Брат поменял в синтезаторе регистр и заиграл вступление, чуть пританцовывая в такт, закусив на улыбке губу – тонкий, как щепка, в своей черной водолазке и тугих джинсах, один посреди моря бильярдных шаров. Нафига он торчит в этой консе, думал Мик, он же готовая рок-звезда. Сердце у него колотилось как бешеное – и тогда, и теперь, хотя он знал уже, что ничего не случится и скины не разорвут брата за его апломб, потому что он уже делал это сто раз.

Вокалист приник к микрофону. Он был похож на Мика – тоже коренастый и в шляпе. Тео за его спиной беззвучно подпевал, и ему казалось, что они снова в детстве и кривляются перед зеркалом с воображаемыми инструментами в руках. Тео играет, будто стучит на пишущей машинке – короткими аккордами, передергивая каретку театральным глиссандо. Опытная машинистка не смотрит на руки, и Тео не смотрит тоже. Он смотрит на остальных, будто собирая их воедино. Снимает руки с клавиш, отбивает такт ботинком. Оголенная ритм-секция пульсирует, дышит, постепенно ускоряя темп. Басист с паучьими пальцами коротко и крепко толкает Тео плечом. Тот отвечает взглядом, от которого у Мика вспыхивают уши. Тео показывает вступления, как чертов дирижер, и вступает последним. Всё быстрее и быстрее – Мик, стоя перед сценой, глохнет от рева толпы и шума крови в ушах. Музыканты сливаются в экстазе со своими инструментами. Саксофонист впивается губами в мундштук. Тео качает бедрами взад-вперед и запрокидывает голову, подставляя толпе беззащитное горло. Тромбон, только что висевший вдоль ноги хозяина, встает одним ликующим движением. Мик, сидя перед экраном, чувствует непреодолимое желание подавить растущую на глазах зависть. Он стискивает себя рукой, и давит, и давит, пока из глаз не начинают сыпаться искры.

10. Тео

– Вы можете назвать кого-нибудь своим творческим наставником?

– Да нет, пожалуй, наставников у меня не было. Учителя были.

Когда он проснулся, было еще темно, а сам он почему-то сидел на полу спиной к стене. Тео осторожно освободился от чужой головы, заснувшей у него на коленях; ощупью застегнулся и встал. Было холодно, но найти в темноте рубашку он не мог. Взяв тетрадь, всегда лежавшую на рояле, тихо вышел и прикрыл за собой дверь. Включил свет в прихожей, потянулся снять с вешалки пальто и окинул взглядом собственное тело. Тело было красивым, и он не мог понять, почему чувствует себя такой развалиной. Дышать было тяжело и почему-то болела спина между лопатками. Он давно заметил, что начал уставать: слишком часто к нему припадали, как к источнику. А у него была всего лишь крохотная Муза. Она прилетала, тяжелая от нектара, и поила его, как птенца.

Тео поставил чайник и стал писать, пристроив тетрадь на кухонном столе. Тоненькая нить, которую он наматывал на нотоносец, тянулась из тумана недавнего полусна. Он писал быстро и радостно, ему особенно хорошо придумывалось в предрассветные часы. Когда нить все-таки оборвалась, он налил чаю и долго стоял у окна, чувствуя, как боль и холод постепенно сдаются, отступают, щелкая для острастки нестрашными, щенячьими клыками. Он вспомнил, что вчера приходили Мик с Тиной, и они сидели вместе, как в детстве, и придумывали идеи для обложки его альбома. Возвращая пальто на вешалку в прихожей, он встретился глазами со щуплым подростком без башни и без тормозов, но с ослепительно ярким, бесконечно долгим будущим.

Мы оставим его здесь и промотаем кассету вперед совсем немного – на длину поп-шлягера. Тео оделся, проведал спящих, закинулся амфетаминами и поехал в театр. А вечером скорая увезла его с пневмонией.

Еще в больнице он узнал, что приехала Ива. Кто-то, кажется, встретил ее у общих знакомых. Он тогда попросил сестру не говорить ей, что с ним, если все-таки зайдет разговор. А сам лежал на казенной кровати и думал: какая она теперь? Очень скоро у него появились другие темы для размышлений, и про Иву он снова вспомнил лишь в тот вечер, когда приехал к брату. Просто вошел в комнату – и увидел ее.

Десять лет – он пересчитал несколько раз, загибая пальцы, но так и не смог поверить. Десять лет назад она исчезла, чтобы пролежать всё это время в какой-то дьявольской морозилке, и снова оттаять, и вернуться в точности такой же, какой он ее запомнил. Одежда, правда, была немного другая: вместо яблочно-зеленого – синевато-серый с картины, где парят в вечернем небе, глядя друг на друга, пухлое облачко и булыжник. А вот лицо будто бы даже помолодело. Кто-то сказал потом, что она то ли вышла замуж, то ли собирается.

Арлет, дождавшись, пока он сядет, легла у ножки стула в позу сфинкса и следила за беседой немигающими глазами. Ему казалось, что она читает по губам. Это была исключительно умная собака. От нее не ускользало ничего: ни волнение девушки, ни волнение Тео. Он очень надеялся, что хотя бы мыслей собака читать не умеет, потому что ревности ее настрадавшееся сердце могло не вынести. Тео наклонился и погладил Арлет по белоснежному воротнику: на ее счастье, разбирать человеческие буквы, да еще в медицинских справках, она точно не умела и потому не знала, что он уже никогда ее не бросит.

Ива уехала рано, часов в девять. Тина, по старой памяти, вызвалась ее подвезти. Ми пошла укладывать дочку. Мик достал бутылку коньяка.

С самого начала своей болезни – вернее, ее хронической стадии – Мик любил подчеркивать, что кроме ноги, у него ничего не пострадало. Говорил он об этом если не с первого рецидива, то уж со второго точно. Поэтому теперь, услышав от него: «У меня не получается», – Тео заметил:

– Ну, по крайней мере, Бемоль у тебя вышла неплохо.

Он тут же пожалел, что сказал это: глаза брата превратились в злые самурайские щели, будто Ми передала ему часть своей крови.

– Я не об этом, – сухо сказал он. – Или ты считаешь, что я больше ни на что не гожусь? Тебе одному всё дано?

– Ну почему. Ты же что-то снимаешь, ты востребован. Грех жаловаться.

– Думаешь, я всю жизнь мечтал рекламу снимать?

Тео покачал в ладони маслянистую, цвета слабого чая полусферу, будто бы кокетливо виляющую бедрами.

– Что ты хочешь, чтобы я сделал?

Мик словно ждал этого вопроса.

– Ми пригласила Иву в Комнату в эти выходные. Сыграешь с ней?

Тео честно задумался.

– А она захочет?

– «Захочет»? – передразнил Мик презрительно. – Ты знаешь, как она на тебя смотрела?

– Все смотрят, я денег не беру, – спокойно сказал Тео и добавил полуутвердительно: – Играем по старым правилам?

– Как пойдет, – ответил Мик уклончиво.

– Ладно, пусть приводит. У тебя день рождения, как-никак. Поздравляю, кстати. Извини, что поздно.

– Ерунда. Ты в порядке?

Тео кивнул и сделал глоток. Арлет, до той поры дремавшая, подняла голову и смерила его внимательным взглядом.

– Мне пора. Надо собаку гулять.

Он долго думал, что должно быть в Комнате, чтобы Иву торкнуло. Она ведь могла измениться, полюбить что-то новое. Возможности выспросить уже не было, день сеанса неотвратимо приближался. Хуже всего было то, что Мик возлагал на него большие надежды.

За день до игры Тео понял, что нужно Иве.

Он сам.

– Нарежь мне фонограмму, – сказал он брату, позвонив ему с утра. – Я сейчас файлы пришлю.

По старым правилам они играли в Комнате всего раз, в самом начале. Жмуриком тогда была Тина. Играли еще без музыки, зато для пущего эффекта удалось заманить двух девочек из балетного. Сценарий братья писали вместе. Успех был огромным, и Мик даже хотел использовать кусочек отснятого, но Тина держала права и запретила ему. Тогда они изменили условия. Жмурик больше не являлся главным в игре. Трогать его было можно и нужно, а прав на отснятый материал у него было с гулькин нос.

Ива пришла без опозданий, как и в первый раз. Они посидели для порядка в гостиной. Спиртного не пили, чтобы не притуплять ощущений. Ива, за десять лет несколько окрепшая, уже не трепетала – скорее, ей было любопытно. Чем она жила всё это время у себя в провинции, он не знал: они мало говорили. Но очевидно, что богемная публика едва ли составляла ее тамошний круг общения. Впрочем, музыку Тео она знала, и ему это оказалось приятно. Использовать что-то из своего он бы, разумеется, не стал. Ему нужно было совсем другое настроение.

Он напомнил ей правила. Комната – это всего лишь сон. Расслабься и плыви. Трогай всё, что находишь: это может оказаться важным. Почему? – спросила она с удивлением. Тебе может пригодиться то, что ты нашла, сказал Тео многозначительно. Если закружится голова или захочется выйти – сделай знак. Но главное – ни при каких обстоятельствах не снимай повязки.

Он не стал добавлять, что в этом случае они немедленно выключат свет.

Мик сказал, что собаку надо на время сеанса запереть в ванной, чтобы не покусала ребенка. Тео спорить не стал, хотя смирную и преданную Арлет ему было жалко. Он не знал прежде, что собаки умеют плакать, и оказался к этому не готов. Становлюсь сентиментальным на старости лет, подумал он; сосчитал до десяти и привычным усилием отключился от забот. Когда выходишь на сцену, никому не важно, что у тебя на душе. Просто идешь и работаешь.

Первым делом он подумал, что девушка может зажаться – так часто бывало с гостями, которые боялись, что зрители будут пялиться, беззвучно хихикать и толкать друг друга локтями. Но Ива, видимо, хорошо помнила свой первый раз и шагнула в зеленое море хромакея легко, как в сон.

Мик стоял у аварийного рубильника, опираясь на трость. Это означало, что он будет торчать там, как прибитый, до конца сеанса, и работать придется не только на камеру, но и на Мика. Тео дал девушке полминуты на акклиматизацию и кивнул Тине. Та пустила фонограмму. Мягкое биение сердца поднялось откуда-то снизу, как песок со дна аквариума. Тео долго искал нужный тембр и ритм и, кажется, попал в точку. Девушка словно бы почувствовала звук кожей, прежде чем услышала его: не встрепенулась, не стала оглядываться, но медленно двинулась в центр Комнаты, прямо ему навстречу. Руки она держала широко перед собой, будто плыла. Тео считал такты, чтобы оказаться перед ней в нужный момент. Он поймал левой стороной груди ее маленькую ладонь, и его собственное сердце пропустило удар, который был последним для сердца синтетического: вместо того, чтобы смущенно отстраниться, рука Ивы сжала его грудь. Блин, подумал Тео восхищенно. Воздух в Комнате снова ожил. «Нарциссы, маргаритки и всё такое прочее, – вкрадчиво сообщил сладкозвучный певец из колонок, – отцветут и завянут». Ива едва заметно вздрогнула и повела ладонью выше. Когда зазвучали слова о том, что время побеждает невинность, пальцы девушки уже были у него на подбородке. Тео не халтурил и артикулировал с самого начала, потому что не знал, что именно снимает Ми и как они будут это потом монтировать. Ива тронула его губы; ее собственные губы тронула улыбка, и она стала артикулировать тоже. Тео подумал, что это должно быть красиво на видео. Он вообще старался думать об отвлеченных вещах, потому что от левого соска кругами расходился жар, и ему это было сейчас нафиг не нужно. Еще он подумал, что Ива хочет, чтобы он ее поцеловал. Но он не мог.

Вдох-выдох.

Мы оставим их здесь, потому что искусно смонтированный результат выглядит гораздо привлекательней черновой работы. Вместо этого мы перемотаем пленку назад, в тот миг, когда Тео встретился глазами с бесшабашным мальчишкой, стоя перед единственным в своей квартире зеркалом.

Вдох-выдох.

Он казался себе офигенно крутым. Тело в зеркале не выглядело круто – если уж быть совсем честным, он стеснялся этого цыплячьего тела, особенно на фоне того, что видел иногда в раздевалке перед физрой. Но когда он надевал яркую рубашку и джинсы с жутко модной пряжкой, которую выменял у одного парня на пачку маминых сигарет, он становился как настоящая рок-звезда с плаката. Так думал не он один. Брат и сестра не в счет, они были еще детьми. А вот старшеклассников, которые принимали его в свою компанию, было не обмануть. Ему давали покурить – он из вежливости попробовал, но не проникся; его звали на тусовки, на репетиции в клуб и, главное, на подпольные видеосеансы в подвале этого клуба. Чтобы окончательно добить тех, кто всё еще сомневался в его статусе, Тео сообщил воображаемому интервьюеру, что у него есть даже свой ключ от этого подвала – у сопляка, которому не исполнилось еще и пятнадцати.

Стояла зима, и пришелось напялить куртку, чтобы не околеть на автобусной остановке. Прежде он ездил в клуб на велике, но зимними вечерами ему было стремно катить по темной проселочной улице: на пустыре любили собираться торчки. Тео окинул взглядом вешалку и решил взять ярко-красный мамин шарф, чтобы куртка не выглядела совсем уж убогой. Он бросил последний взгляд в зеркало и выключил за собой свет.

Вообще-то группа, репетировавшая сегодня, была отстойная. Но он старался крутиться рядом, чтобы завести нужные знакомства. Он надеялся, что его возьмут к себе ребята, игравшие что-нибудь путное: ну пусть не ритм-энд-блюз, но хоть не попсу. Потоптавшись на пересадке, Тео наконец-то запрыгнул в полупустой автобус, идущий до клуба. Ему показалось, что в хвосте салона сидит кто-то знакомый, и он обернулся. На последнем сиденье, откинувшись на спинку, отдыхал чувак, которого Тео иногда встречал у школы и на подвальных видеосеансах. Он именно отдыхал: поза была расслабленной, будто он весь день вкалывал у станка. Глаза на сумрачном, спокойном лице глядели по-ястребиному, не мигая. Это был – Тео вспомнил – старший брат одного из ребят в их компании. На фоне этих десятиклассников он казался очень взрослым, хотя ему было, видимо, чуть больше двадцати. Звали его Буль. Он держался особняком, на репетиции не ходил и с мелюзгой вроде него не разговаривал. Поэтому Тео удивился, когда Буль, поймав его взгляд, коротко, по-свойски, кивнул. Тео ответил тем же. Ему стало приятно, что с ним обращаются как со взрослым. Когда автобус подъехал к остановке, Буль нехотя поднялся. Тео выскочил в стылую темноту.

До клуба было минут семь ходьбы, но он решил срезать через переулок. Фонарь в переулке не горел, и Тео не сразу заметил впереди частокол из тощих фигур в отвислых на задах трениках. Он хотел повернуть, но было поздно: вонючую кишку переулка прорезал свист, мерзкий, как волчья квинта.

Чья-то растопыренная пятерня отодвинула его в сторону. Что-то щелкнуло и встало торчком у бедра. Буль опустил руку с окурком, и в его свете вспыхнуло на миг короткое жало.

– Кто тронет пацана – зарежу, как свинью.

Кривые и ломкие, будто призраки, фигуры рассыпались, пропуская их. Темнота снова сгустилась. Нечаянный спаситель дышал ему в затылок, и Тео замедлил шаг. Теперь они шли плечом к плечу – вернее, шли бы, если бы плечи Буля не возвышались где-то в районе его уха.

– Ты на репетицию? – поинтересовались сверху.

– Да, – бросил Тео небрежно.

– Ладно. Давай недолго – покажись и назад. Я на улице подожду.

Буль остановился, не доходя до освещенного двора перед клубом. Ловко подбросил в воздух сложенный нож, поймал в ладонь с мокрым шлепком и добавил:

– И не вздумай смываться через окно. Кругом шпана одна. Я провожу.

Тео показалось, что он подмигнул.

Он почуял нутром, что должен молчать. Вошел в зал, постоял там, подпирая стену ледяной от пота спиной. Гитарист елозил медиатором прямо по нервам, и от этого перед глазами шли круги. Тео решил выйти на воздух, чтобы не оттягивать развязку. Он не знал, что это будет. Ему лишь виделось собственное тело, распоротое сверху донизу, как селедка.

Он сам открыл подвальную дверь. Ключ плясал в пальцах и никак не мог попасть в щель замка. Буль терпеливо ждал, держа в ладонях огонек зажигалки. В подвале было холодно. Руки Буля по-хозяйски нашарили выключатель, заперли дверь изнутри и не спеша размотали шарф на шее у Тео. Он подумал, что на этом шарфе его и повесят.

Больше всего он боялся, что будет больно.

Звякнула пряжка на ремне, вжикнула молния. Прикосновения были не грубыми; он, осмелев, попытался отстраниться. Буль сказал: «Стой смирно, не обижу», и Тео застыл, пойманный, как в западню, в чужой мозолистый кулак. Сначала еще было немного страшно. Потом было странно и стыдно. Было жарко и била дрожь. Было больно, но недолго. Когда всё кончилось, Буль откупорил бутылку, сделал глоток и протянул ему, точно скрепляя уговор.

Глядя в зеркало, Тео спросил себя, было бы лучше, если бы в тот вечер его просто избили. Поди теперь узнай. Как бы то ни было, Буль сдержал слово, и до окончания школы Тео больше никто не трогал. А потом он уже ничего не боялся.