Текст книги "Ночи нет конца"

– Твой старик? – переспросил он. – Отец, что ли?

Зейгеро кивнул.

– Хорошо, – ничуть не удивился преступник. – Полезай вместе с ним в кузов, Зейгеро. Обменяем его на немку. Кому она нужна!

Ход его мыслей был понятен. Хотя мы не представляли для Смоллвуда и Корадзини никакой опасности, ни тот ни другой рисковать не хотели. Левин был более надежной гарантией надлежащего поведения Джонни, чем Елена.

При поддержке сына Солли доковылял до кузова. Поскольку оба преступника были вооружены, сопротивляться было бесполезно. Смоллвуд разгадал наши намерения. Он понимал: нам терять нечего, и в критический момент мы накинемся на него, невзирая на то что он вооружен.

Однако он понимал и другое: мы не настолько безрассудны, чтобы пойти на самоубийство, если нам ничто не будет угрожать.

Когда Левин забрался в кузов, Смоллвуд обратился к сидевшей напротив него девушке:

– Вон отсюда!

Все произошло поразительно быстро, как это бывает, когда случается неизбежное. Я подумал, что Елена Флеминг действовала по заранее разработанному плану, пытаясь отчаянным поступком спасти нас. Но впоследствии понял, что случившееся было результатом тех мучений, которые столько часов испытывала девушка, сидя со связанными руками в тряском холодном кузове. Ведь у нее была сломана ключица.

Проходя мимо Смоллвуда, она споткнулась. Лжепастор поднял руку – не то для того, чтобы помочь ей, не то, чтобы оттолкнуть. Не успел он сообразить, что происходит – от кого другого, а от Елены он этого не ожидал, – как девушка пинком выбила у него из рук пистолет. Тот упал на снег. Бандит прыгнул следом. Спешка оказалась излишней. Услышав грозное рычание Корадзини, мы отказались от мысли воспользоваться удобным случаем и напасть на преступников. Схватив пистолет, Смоллвуд рывком повернулся к Елене, глаза его превратились в злобные щелки, зубы обнажились, как у хищника.

Я снова ошибся в отношении мнимого пастора. Такой способен убить и безо всякой причины.

– Елена! – громко вскрикнула миссис Дансби-Грегг, находившаяся ближе всех к служанке. – Берегись!

Она кинулась к девушке, чтобы оттолкнуть ее в сторону, но Смоллвуд, похоже, даже не видел ее. Он был вне себя от ярости, и никакая на свете сила не помешала бы ему нажать на спусковой крючок. Пуля попала прямо в спину молодой аристократки, и несчастная женщина упала ничком в покрытый ледяной коркой снег.

Смоллвуд сразу же сумел взять себя в руки, словно и не было только что вспышки бешеного гнева. Не произнеся ни слова, он кивнул сообщнику и вскочил обратно в кузов. Затем направил на нас прожектор и пистолет. Корадзини увеличил обороты двигателя и включил передачу. Держа курс на запад, трактор уходил в темноту.

Сбившись в кучку, одинокие и брошенные, мы смотрели, как движется мимо нас вездеход, таща за собой сани и нарты, за которыми бежали на свободных поводках наши ездовые собаки.

Услышав голос молодой немки, я поспешно нагнулся к ней.

– Елена. Она назвала меня Еленой, – каким-то странным, словно удивленным голосом повторяла девушка.

Я уставился на нее как на полоумную, затем перевел взгляд на убитую миссис Дансби-Грегг, лежавшую у моих ног.

Удалявшиеся габаритные огни «ситроена» исчезли совсем, шум мотора затих. Нас окружали вьюга и кромешная тьма.

Глава 11

Пятница, с 6 вечера до 12:15 дня субботы

Воспоминания о той жуткой белой мгле, о мучениях, которые пришлось нам претерпеть в ту долгую ночь, никогда не изгладятся из моей памяти.

Сколько же часов брели мы по следам трактора, шатаясь точно пьяные или умирающие? Шесть, восемь, десять? Мы этого не знали и никогда не узнаем. Время как самостоятельная система измерения перестало для нас существовать. Каждая секунда представляла собой мерило бесконечных мучений. Мы брели, выбиваясь из сил; каждая минута воспринималась нами как целый эон[4]4
  Эон – самый большой промежуток времени геологической истории, объединяющий несколько эр.


[Закрыть], наполненный страданиями; каждый час казался вечностью. Мышцы ног жгло как огнем, руки, ступни и лицо мерзли от холода, в голове стоял туман. Никто из нас, я уверен, не надеялся пережить эту жуткую ночь.

Мне так и не удалось вспомнить, какие же мысли и чувства владели нами в эти часы. Помню лишь отчаяние, какого никогда еще не испытывал. Мучительное унижение и досаду на самого себя оттого, что позволил обмануть себя как ребенка, что был бессилен противопоставить что-либо изобретательности и находчивости этого гениального гада. Я думал о миссис Дансби-Грегг, о перепуганной и связанной Маргарите, взятой в заложники. Представлял себе, как она сидит в раскачивающемся из стороны в сторону кузове трактора, поглядывая на Смоллвуда, стиснувшего в руке пистолет. На смену досаде внезапно пришла всепоглощающая злоба. Но лишь на непродолжительное время. И еще я испытывал чувство прежде неведомого страха. Страха, сковавшего мое сознание.

То же самое, думаю, происходило и с Джонни Зейгеро. После гибели миссис Дансби-Грегг он не проронил ни слова. Он трудился не щадя себя. Наклонив голову, он шел словно заведенный. Не раз, думаю, юноша досадовал на свою оплошность, которую допустил, признавшись, что Солли Левин его отец.

Джекстроу был столь же немногословен, как и все остальные. Не желая делиться своими мыслями, он говорил лишь в крайних случаях. Винил ли он меня за то, что случилось, не знаю. Полагаю, что нет. Не такой у него характер. О чем он думал, я догадывался, потому что знал его буйный темперамент. Попадись нам Смоллвуд и Корадзини безоружными, мы не колеблясь задушили бы их голыми руками.

Мы все трое измучились, обморозились. Потрескавшиеся губы кровоточили, от жажды и голода мы слабели с каждым часом. Однако я не уверен, что это доходило до нашего сознания в ту ночь. Мы словно бы не принадлежали самим себе. Тела наши походили на механизмы, управляемые разумом, а разум был весь во власти тревоги и гнева и ничего иного не воспринимал.

Мы двигались в ту сторону, куда ушел трактор. Наверное, можно было бы повернуть назад в надежде наткнуться на партию, руководимую Хиллкрестом. Я достаточно изучил Хиллкреста и знал, что он поймет: лица, очевидно захватившие трактор, не посмеют появиться в Уплавнике, а направятся к побережью. Вероятнее всего, Хиллкрест тоже двинется в сторону Кангалак-фьорда. Этот фьорд да крохотная бухточка поблизости от него представляли собой единственное удобное место для рандеву на стомильном участке скалистого побережья. Поэтому капитан мог проложить курс прямо к фьорду. На борту его «сноукэта» был установлен опытный образец нового компактного гироскопа «Арма». Этот прибор, еще не пущенный в серийное производство, предназначался для использования на суше и зарекомендовал себя наилучшим образом. Так что ориентироваться на ледовом плато не представляло для Хиллкреста никакой проблемы.

Но даже если бы его группа направлялась в сторону побережья, у нас не было никаких шансов обнаружить ее в такую пургу. Разминувшись с партией Хиллкреста, мы бы заблудились и погибли. Гораздо лучше идти не навстречу им, а к морю, где нас может подобрать какое-нибудь патрульное судно или самолет. Если только доберемся. Ко всему прочему, я знал, что Джекстроу и Зейгеро были того же мнения и готовы преследовать Смоллвуда и Корадзини, пока не свалятся с ног.

По правде говоря, ничего иного нам и не оставалось, если бы мы даже захотели. Когда злоумышленники ссадили нас с саней, мы находились в глубокой выемке, рассекавшей поверхность плато. Извиваясь как змея, она спускалась к самому Кангалак-фьорду, являя собой идеальный канал для катабатического ветра, мчащегося словно поток по склону плоскогорья. Хотя ветер был достаточно крепок и в ту минуту, когда мы остались одни, теперь он усилился до штормового. Никогда еще не приходилось мне слышать на Гренландском ледовом плато (мы находились на высоте около тысячи пятисот футов) таких звуков. Ветер не стонал, как обычно, а завывал и пронзительно визжал. Так бывает во время урагана, когда ветер свистит в верхних надстройках и такелаже корабля. Он нес с собой плотную, как стена, тучу снега и льдинок, от которых немели руки и лицо. Идти против ветра было невозможно. Подгоняемые штормом, больно хлеставшим нас в согбенные спины, мы двигались в единственно возможном направлении.

Досталось нам здорово. Лишь трое из нас – Зейгеро, Джекстроу и я сам – могли нести добавочный груз помимо груза собственного тела. А ведь с нами было трое людей, совершенно неспособных передвигаться самостоятельно. Малер не приходил в себя, жить ему оставалось недолго. Час за часом, долгие как вечность, Зейгеро тащил старика сквозь белый кошмар. Самоотверженность юноши стоила ему дорого. Несколько часов спустя, осмотрев окоченевшие, ни на что не пригодные колотушки, которые некогда были его руками, я понял, что Джонни Зейгеро не суждено больше перелезть через канаты ринга. Мария Легард тоже была без сознания. Я с трудом нес ее, понимая, что это напрасный труд. Если очень скоро старая актриса не окажется в укрытии, эта ночь будет последней в ее жизни. Через час после ухода трактора рухнула на снег Елена, не отличавшаяся крепким здоровьем. Закинув девушку на спину, ее понес Джекстроу. До сих пор не могу понять, как трое измученных, голодных, полузамерзших людей могли, хотя и с частыми остановками, столько времени нести трех других. Правда, Зейгеро обладал недюжинной силой, Джекстроу был невероятно вынослив. Мною же двигало чувство долга, поддерживавшее меня в течение долгих часов после того, как отказались повиноваться руки и ноги.

Следом за нами брел сенатор Брустер. Он то и дело спотыкался, подчас падал, но всякий раз заставлял себя подняться и упорно двигался дальше. В эти ночные часы Хофман Брустер перестал существовать для меня как сенатор, вновь превратившись в полковника-конфедерата. Но теперь это был не заносчивый, властный аристократ-южанин – он стал живым олицетворением эпохи рыцарства с ее учтивостью и доблестью, проявляемыми в минуту тяжких испытаний настоящими мужчинами. Не раз в продолжение бесконечной ночи сенатор настаивал на том, чтобы подменить кого-нибудь из нас. И он брал на себя ношу и шел с нею до тех пор, пока у него не подкашивались ноги. Несмотря на возраст, сенатор был сильным человеком. Он обладал мощной мускулатурой, но сердце и легкие у него были изношены. С каждым часом Брустер слабел, на него жалко было смотреть. Налитые кровью глаза почти закрывались от усталости, на посеревшем лице, словно высеченные резцом, появились страдальческие складки. Дышал он с трудом, с присвистом, слышным несмотря на пронзительный вой ветра.

Смоллвуд и Корадзини были уверены, что бросили нас на верную смерть. Но они просчитались, забыв про Балто. Вожак упряжки был спущен нами с поводка. Преступники не то не заметили его, не то упустили из виду. Однако Балто не забыл про нас. Должно быть, пес давно понял, что стряслась беда. В продолжение всего времени, пока нас везли в качестве пленников, Балто ни разу не приблизился к трактору. Но едва мы остались одни, откуда ни возьмись из снежной пелены появился Балто. Он повел нас вниз по склону глетчера. Во всяком случае, мы надеялись, что это так. По словам Джекстроу, умный пес шел, руководствуясь отметинами от гусениц «ситроена», погребенными под слоем снега. Зейгеро не очень-то верил этому. Юноша не раз бурчал себе под нос: «Хотел бы я знать, куда ведет нас эта псина».

Но Балто свое дело знал. Неожиданно – это произошло в промежутке между полуночью и тремя часами – вожак остановился и, вытянув шею, жутко завыл. Подождал ответа, которого мы не сумели услышать. Внезапно пес изменил направление, повернув налево, навстречу пурге. По знаку Джекстроу мы последовали его примеру.

Через три минуты мы наткнулись на нарты. Рядом с ними, свернувшись клубком, лежали две собаки. Несмотря на пургу, чувствовали они себя вполне комфортно. Дело в том, что толстый мех лайки представляет собой столь надежный теплоизоляционный слой, что при температуре 40 градусов ниже нуля снег не будет таять на ней неопределенно долгое время. Но собаки предпочли комфорту свободу: не успели мы подойти к ним, как они исчезли в снежной круговерти. В наследство от них нам достались нарты.

Очевидно решив, что далеко нам не уйти, Смоллвуд обрезал постромки и отцепил нарты, чтобы избавиться от лишней обузы. К моему огорчению, ни одеял, ни магнитного компаса на нартах не оказалось. Преступник ничего не упустил из виду. На долю секунды на смену ненависти, которая была сильнее даже крепнущей привязанности к Маргарите Росс и стала на время единственным смыслом моего существования, пришло чувство восхищения его умом и предусмотрительностью.

Несколько минут спустя мы соединили обрывки постромок, привязали их спереди и, посадив на жесткие нарты Марию Легард, Малера и Елену, двинулись в путь. Тащить нарты пришлось, разумеется, самим. Но это были сущие пустяки. Не то что прежде. Однако так продолжалось недолго.

Двигаться по гладкому, ровному льду глетчера Кангалак было бы легко, если бы не усилившийся ветер. Снежный вихрь летел вдоль поверхности ледника, ледяные заряды его слепили нас. Приходилось останавливаться и держаться всем за руки, чтобы кого-нибудь не унесло ветром неведомо куда. Теодор Малер, метавшийся в бреду, не раз скатывался с нарт. Я велел Брустеру сесть на задок и следить за тем, чтобы больной не упал. Сенатор было запротестовал, но потом подчинился и, по-видимому, испытывал удовлетворение от своей новой роли.

Я плохо помню, что произошло потом. Мне кажется, что я был в каком-то забытьи. С закрытыми глазами я продолжал брести, с трудом передвигая словно налитые свинцом окоченевшие ноги. После того как мы усадили Брустера на задок саней, помню только одно: что есть силы меня трясут за плечо. Очнувшись, я увидел Джекстроу.

– Ни шагу дальше! – кричал он мне в самое ухо. – Сделаем передышку, доктор Мейсон. Подождем, когда пурга поутихнет. Не то нам всем конец.

Я пробормотал что-то нечленораздельное. Решив, что я согласен с ним, Джекстроу стал подтаскивать нарты к подветренной стороне сугроба, наметенного у гребня склона. Хотя укрытие было не очень-то надежным, оно все же защищало от ветра и метели. Мы сняли с саней больных и спрятали их за сугробом. Готовый опуститься рядом, я вдруг заметил, что кого-то недостает. Измученный и озябший, я не сразу сообразил, что нет Брустера.

– Господи помилуй! Сенатор… Мы его потеряли! – прокричал я на ухо Джекстроу. – Схожу поищу его. Сию же минуту вернусь.

– Оставайтесь здесь, – крепко схватил меня за руку эскимос. – Вам не отыскать дороги назад. Балто! Балто!

Он произнес несколько неизвестных мне эскимосских слов. Умный пес, по-видимому, понял хозяина. Мгновение спустя он уже мчался в ту сторону, куда показал рукой Джекстроу. Через две минуты Балто вернулся.

– Нашел? – спросил я товарища.

Тот молча кивнул.

– Сходим принесем его.

Балто привел нас туда, где лежал, уткнувшись лицом в снег, мертвый сенатор. Пурга уже заметала его, покрывая белым саваном. Через час здесь останется лишь едва заметный белый холмик, заброшенный среди однообразной белой пустыни. Руки мне не повиновались, и я не смог осмотреть умершего. Да в осмотре и не было нужды: пятьдесят лет гастрономических излишеств и злоупотребления спиртным плюс вспыльчивость натуры – все это я прочел на лице сенатора еще при первой встрече – дали себя знать. Какова была причина смерти – паралич сердца или тромбоз сосудов мозга, – не имело значения. Но Брустер умер как настоящий мужчина.

Сколько времени пролежали мы в забытьи, пережидая пургу, прижавшись вшестером друг к другу вместе с Балто под дикий вой непогоды, не представляю. Может, полчаса. Может, и того меньше. Проснувшись от холода, я протянул руку, чтобы взять у Джекстроу карманный фонарь. Было ровно четыре утра.

Я оглядел своих спутников. Сна у Джекстроу не было ни в одном глазу. Наверняка он не спал ни минуты, боясь, чтобы кто-то из нас не уснул навеки. Зейгеро ворочался во сне. Сомнений в том, что мы трое останемся в живых, у меня не было. За судьбу Елены я не был уверен. Семнадцатилетние девушки, даже не привыкшие к тяготам, обычно обладают способностью быстро восстанавливать свои силы. Но в Елене, я видел, что-то сломалось. После гибели ее хозяйки девушка стала замкнутой, диковатой. Очевидно, смерть миссис Дансби-Грегг повлияла на нее гораздо сильнее, чем можно было предположить. За исключением последних двух суток, аристократка, очевидно, не очень баловала свою служанку вниманием и заботой. Но девушка была совсем юной, к тому же она лучше остальных знала миссис Дансби-Грегг. Оказавшись одна среди чужих людей, молодая немка смотрела на свою госпожу как на спасительный якорь… Я попросил Джекстроу растереть ей руки, а сам занялся осмотром Малера и Марии Легард.

– Выглядят они неважно, – заметил Зейгеро, тоже наблюдавший за ними. – Есть ли у них шанс выжить?

– Не знаю, – неохотно ответил я. – Ничего не могу сказать.

– Не принимайте близко к сердцу, док. Вы тут ни при чем. – Юноша махнул в сторону белой пустыни. – Уж очень плохо оборудован ваш лазарет.

– Что верно, то верно, – печально улыбнулся я и указал головой в сторону больного. – Наклонитесь, послушайте, как он дышит. Скоро ему конец. Окажись на его месте кто-то другой, я бы сказал, что часа через два. Но с Малером обстоит иначе. У него есть воля к жизни, он мужествен, словом, это человек… Но через двенадцать часов он умрет.

– А много ли осталось жить мне, доктор Мейсон?

Я повернулся и удивленно посмотрел на Марию Легард. Голос ее превратился в едва слышный хриплый шепот. Старая актриса попыталась улыбнуться, но вместо улыбки у нее получилась жалкая гримаса. Было видно, что ей совсем не весело.

– Господи, вы пришли в себя! – Сняв с нее перчатки, я принялся растирать ее ледяные исхудавшие руки. – Вот и чудно. Как себя чувствуете, мисс Легард?

– А как я должна чувствовать себя? – произнесла она с вымученным задором. – Не надо мне зубы заговаривать, Питер. Так сколько?

– Вам предстоит еще тысяча спектаклей в старом «Аделфи». – Освещенный фонарем, воткнутым в снег, я подался вперед, чтобы старая актриса не увидела выражения моего лица. – Если серьезно, то, что вы пришли в себя, – добрый признак.

– Однажды я исполняла роль королевы, которая пришла в себя, чтобы произнести перед смертью несколько драматических слов. А вот мне сейчас никакие драматические слова на ум почему-то не приходят.

Я напрягал слух, чтобы услышать, что она шепчет.

– Вы ужасный врун, Питер. Есть ли у нас хоть какая-то надежда?

– Разумеется, – солгал я, лишь бы не касаться опасной темы. – Доберемся до побережья, там нас заметят с самолета или судна. А это произойдет во второй половине дня завтра. Вернее, сегодня. Осталось идти каких-то двадцать миль!

– Двадцать миль! – вырвалось у Зейгеро. – Что, ветродуй уже кончился? – спросил он и, дурачась, приложил сложенную лодочкой ладонь к уху, словно не слыша завывания пурги.

– Скоро кончится, мистер Зейгеро, – заверил его Джекстроу. – Эти «уиллиуау» быстро выдыхаются. На сей раз пурга продолжается дольше обыкновенного, но уже заметно поутихла. А завтра наступит ясная морозная погода.

– Морозец не помешает, – одобрительно произнес юноша. И, повернувшись в мою сторону, добавил: – Старая дама снова отключилась, док.

– Да. – Я перестал растирать руки Марии Легард и надел на них рукавицы. – Давайте взглянем на ваши лапки, мистер Зейгеро, не возражаете?

– Для вас я Джонни, док. Теперь я чист, не забыли? – Он протянул мне свои ручищи. – Хорош видок, а?

Видок был отнюдь не хорош. Насмотрелся я на обмороженные руки, побывав в Корее и других горячих точках, но такое зрелище видел впервые. Руки юноши были в белых и желтых пятнах, словно неживые. Вместо кожного покрова – одни волдыри. Во многих местах ткань омертвела.

– Куда-то подевал свои рукавицы, – стал оправдываться Зейгеро. – Вернее, потерял еще миль пять назад. Сразу и не почувствовал. Наверное, оттого, что руки окоченели.

– А сейчас что-то чувствуете? Вот здесь и вот здесь.

Я прикоснулся к участкам, где еще не было нарушено кровообращение, и он кивнул.

– Без рук останусь, док? Их ампутируют?

– Нет, – энергично мотнул я головой, решив не сообщать бедняге, что часть пальцев у него омертвела.

– А я смогу когда-нибудь выйти на ринг?

Снова этот небрежный, полунасмешливый тон.

– Трудно сказать. Никогда не знаешь наперед…

– Так смогу я выйти на ринг?

– Нет, не сможете.

После продолжительного молчания юноша спокойно спросил:

– Вы уверены, док? Абсолютно уверены?

– Абсолютно уверен, Джонни. Ни один член врачебной комиссии не допустит вас к состязаниям по боксу. Иначе он попадет в черный список.

– Ну, тогда все ясно. Фабрика пластмассовых изделий в Трентоне, что в штате Нью-Джерси, приобрела себе нового работника. Да и то сказать, занятия боксом отнимают слишком много сил. – Ни сожаления, ни безысходности не прозвучало в голосе юноши. У него, как и у меня, были другие, более неотложные проблемы. Он стал вглядываться во мрак, потом повернулся к нам с Джекстроу. – А что это творится с вашей ищейкой, Джекстроу?

– Не знаю. Надо будет выяснить, в чем дело. – Во время нашего разговора Балто уже дважды оставлял нас, исчезая в снежной мгле, но через несколько минут возвращался. Видно, что-то его тревожило. – Скоро вернусь.

Джекстроу поднялся и следом за лайкой скрылся за белой пеленой. Вскоре он появился вновь.

– Пойдемте посмотрим, что я увидел, доктор Мейсон.

В сотне ярдов от нас, недалеко от края ледниковой долины, при свете фонаря, включенного эскимосом, я заметил черное пятно, а в нескольких футах от него – пятно поменьше и почти бесцветное.

– Масло из коробки передач или фильтра, – предположил Джекстроу и, направив луч фонаря в сторону, прибавил: – А там видны следы от гусениц.

– Следы свежие? – поинтересовался я.

Это можно было предположить по тому, что их не успела замести поземка.

– Пожалуй. Остановка была длительной, доктор Мейсон. Посмотрите на величину пятна.

– Произошла поломка? – спросил я, хотя сам так не думал.

– Пургу пережидали. Корадзини, должно быть, не видел дороги. Если бы у этой парочки сломался двигатель, им бы ни за что не удалось завести его вновь.

Я знал, что Джекстроу прав. Ни Смоллвуд, ни Корадзини не произвели на меня впечатления хороших механиков. Это было действительно так, они не притворялись.

– Может, они все еще находились здесь, когда мы сделали остановку? Черт побери, надо было нам пройти еще сотню ярдов.

– Потерянного не вернешь, доктор Мейсон. Я уверен, тогда они были еще здесь.

– Почему же мы не услышали шум двигателя?

– В такую-то пургу!

– Джекстроу! – позвал я, надеясь на чудо. – Джекстроу, ты спал там, в укрытии?

– Нет.

– Долго продолжался привал?

– Полчаса, а то и меньше.

– Выходит, они недавно находились здесь. Господи, да они не далее чем в миле от нас. Пурга стихает, температура падает. Мы окоченеем, если будем прохлаждаться. Возможно, трещины задержат вездеход…

Не закончив фразы, я бросился назад, скользя и падая. Рядом со мной бежал Джекстроу, а Балто мчался впереди. Зейгеро успел подняться и ждал, когда мы вернемся. Елена тоже была на ногах. Схватив ее за руки, я воскликнул:

– Елена! С вами все в порядке? Как себя чувствуете?

– Лучше, гораздо лучше. – Судя по голосу, чувствовала она себя неважно. – Простите меня, я вела себя как дура, доктор Мейсон. Даже не знаю…

– Это не имеет никакого значения, – оборвал я ее. – Идти сможете? Вот и отлично.

Охваченный радостным волнением, я в двух словах рассказал Зейгеро, в чем дело. Минуту спустя, посадив Малера и Марию Легард на нарты, мы продолжали путь.

Однако радость оказалась непродолжительной. Шли мы быстро, порой переходя на бег рысцой. Но двигаться с нартами по неровной поверхности глетчера было не так-то просто. Один раз нарты перевернулись и старики со всего маху грохнулись на лед. Пришлось поубавить прыти. Еще одно такое падение, даже сильная тряска, и сани превратятся в катафалк. Время от времени Джекстроу направлял неяркий луч фонаря на следы гусениц. Хотя следопыт я аховый, но заметил, что они становятся все менее отчетливыми. Наконец я понял: пора прекратить гонку и признать свое поражение: мы отстали на три, а то и все четыре мили. Вездеход нам уже не догнать, только из сил выбьемся.

Джекстроу и Зейгеро согласились со мной. Мы посадили Елену на нарты (пусть поддерживает больных), перекинули постромки через плечо и зашагали понурясь, погруженные в невеселые мысли.

Джекстроу оказался прав. Пурга стихла, словно ее не бывало. Над глетчером нависла тишина. Снегопад прекратился, тучи рассеялись, на темный стылый небосвод высыпали яркие звезды. Столбик термометра опустился ниже минус 20 градусов, но к стуже нам было не привыкать. К восьми утра, три часа спустя после привала, мы прошли шесть миль. Условия для похода были идеальными.

Правда, поверхность ледника была отнюдь не идеальной, а порой и отвратительной. Глетчер редко движется плавно, как река. Чаще всего он представляет собой как бы потоки рассеченной трещинами и расселинами лавы, застывшей в виде уступов и ступеней гигантской лестницы. Глетчер Кангалак исключением не был. То тут, то там попадались ровные участки, но, как правило, приходилось двигаться по краям, где скорость ледяного потока была меньшей, а поверхность более гладкой. Мы спускались по левой стороне, но и там это стоило немалого труда. То и дело дорогу преграждали гряды морен или глубокие сугробы, которые намело ночной пургой. Единственным нашим утешением была мысль, что злоумышленникам достается еще больше. Об этом свидетельствовали извилистые, петляющие следы гусениц.

Я ломал голову, далеко ли от нас снегоход Хиллкреста. Преодолев перевал, его партия могла взять курс на запад. Тогда она давно бы добралась до побережья: даже пурга, разгулявшаяся ночью, не смогла бы помешать движению «сноукэта» – двигатель машины надежно защищен, а гигантские гусеницы без труда преодолеют рыхлый снег. Но даже если бы Хиллкрест заподозрил неладное и двигался к побережью, он мог оказаться миль на двадцать севернее или южнее нас. Мог даже находиться в полутора десятках миль впереди. Хотя мы остались без карт, я был уверен, что от берега нас отделяет именно такое расстояние. А что, если Хиллкрест, человек осмотрительный и умный, решил действовать хитрее и не прорываться прямиком к морю? Преодолев гряду Виндеби, он мог двигаться к побережью зигзагом, как при поисковых операциях. В таком случае их «сноукэт» отстал от нас миль на тридцать. Какая досада, что наши друзья в каких-то двух-трех часах хода, но связаться с ними нет никакой возможности! А без рации или иного средства связи встретиться в этих бескрайних однообразных просторах все равно что отыскать иголку в стоге сена.

В начале девятого мы сделали остановку. Повинуясь чувству врачебного долга, я решил взглянуть на больных, хотя помочь им ничем не мог, ограничившись одним лишь массажем. Затрудненное дыхание Малера воспринималось нами как знак близкой смерти. Эти усилия гасили последние угли еще теплившейся в старике жизни. Часа через три, самое позднее к полудню, больному наступит конец. Теперь ничто не спасет его. Тащить его на нартах было бессмысленно. Все равно он ничего не понимает и не чувствует. Зачем его мучить? Надо оставить его здесь, на глетчере. Пусть мирно отойдет в мир иной. Но я тотчас отогнал от себя эту подлую мысль. Ведь Малер стал для нас символом. Да, мы оставим его, когда он испустит дух. Но ни секундой раньше.

Умирала и старая актриса. Но тихо, без суеты. Так гаснет, помигав, пламя свечи. Кто будет из них первым? Одно ясно: обоим сегодня придет конец.

Двигаться становилось все труднее. И не столько из-за крутого уклона (все чаще и чаще нарты обгоняли нас). Батареи фонаря Джекстроу почти сели, а щели и трещины, до этого лишь досаждавшие нам, теперь стали представлять для нас смертельную опасность. Вот когда особенно пригодилось нам чутье Балто, умевшего обнаруживать трещины даже под слоем снега в любое время дня и ночи. В то утро умный пес ни разу не подвел нас. Он постоянно бежал впереди, а когда необходимо было предупредить нас об опасности, возвращался назад. Однако, несмотря на все наши старания, двигались мы как черепахи.

Примерно в половине девятого мы наткнулись на тракторные сани, уткнувшиеся в моренную гряду. Несмотря на темноту, мы поняли, что произошло. На крутом спуске, да еще с крутыми обочинами справа и слева, сани стали для преступников обузой. Судя по следам, их мотало из стороны в сторону. Прицепленные дышлом к трактору, без тормозов, сани, видно, норовили занести задок вездехода. Опасаясь не без причины, что трактор может опрокинуться набок или, того хуже, сползти в расселину, Смоллвуд и Корадзини решили бросить их.

Удивительно, как преступники не догадались сделать это раньше, ведь продовольствие и топливо можно было погрузить в кузов. Насколько я мог судить, остальной груз остался на санях. Преступники захватили с собой только рацию. Взяв одеяла, которыми мы недавно прикрывали мнимых преступников Зейгеро и Левина, на сей раз мы укутали ими потеплее Малера и Марию Легард.

Через три сотни ярдов я застыл на месте. Нарты ударили меня по ногам, я поскользнулся и упал. А поднявшись со льда, негромко засмеялся. Впервые за несколько дней. Подошедший ко мне Зейгеро заглянул мне в лицо.

– Что стряслось, док?

Я снова засмеялся, но тут же получил от него оплеуху.

– Кончай придуривать, док, – грубо проговорил он. – Нечему радоваться.

– Как раз наоборот. Есть причины радоваться, – возразил я, потирая щеку и вовсе не обижаясь на юношу. – И как я сразу не сообразил, черт возьми!

– Чего не сообразил? – недоумевал боксер, решив, что у меня продолжается истерика.

– Вернемся к саням, тогда поймешь. Смоллвуд решил, что все предусмотрел, но, как говорится, и на старуху бывает проруха. У него вышла промашка. И какая! Ко всему прочему и погода подходящая.

Я повернулся и буквально побежал назад.

Станции и полевые партии, работающие в рамках программы Международного геофизического года, оснащены стандартными комплектами. В комплект входит много всякой всячины, и непременной его принадлежностью являются сигнальные ракеты, которые нашли широкое применение четверть века назад. Впервые их использовали в Антарктиде. Ракеты эти незаменимы как средство визуальной сигнализации в условиях полярной ночи. Кроме них, используются радиозонды. Чего-чего, а уж этого добра у нас хватало. Ведь сбор информации о плотности, давлении, влажности воздуха и направлении ветра в верхних слоях атмосферы – основная задача нашей экспедиции – невозможен без этих приборов. Зонды, упакованные в ящики вместе с палатками, веревками, топорами и лопатами, которые нам так и не довелось использовать во время похода, представляют собой аэростаты, оснащенные радиопередатчиками, автоматически передающими на землю сведения о погоде. Запускают их на высоту от ста тысяч до ста пятидесяти тысяч футов. Кроме того, у нас были радиоракеты, выстреливаемые с аэростатов после того, как те поднимаются выше плотных слоев атмосферы. Но в тот момент радиоракеты меня не интересовали. Как, впрочем, и аэростаты, запускаемые на значительную высоту. Нас вполне устроила бы и высота пять тысяч футов.