Текст книги "Иван на войне. По запискам лейтенанта. Серия «Русская доля»"

4. В освобождённом городе

Навстречу огненным лучам заходящего солнца, из заснеженных полей поднимались белые клубы дыма. Это горел город Гатчина. У города – застава. На деревянной наскоро выстроенной арке надпись: «Даешь Берлин!». У заставы скопление людей и различной техники. Из притормозившего у арки, трехосного защитного цвета, автобуса ГАЗ-05 шустро выпрыгнули два офицера, одетые в светло-серые из дублёной овчины полушубки, хромовые сапоги и меховые ушанки. У того, что поменьше ростом, но явно покрепче, на боку висела толстая, набитая картами и документами, кожаная полевая сумка – это был лейтенант Иван Андреевич Животов. Вторым прибывшим был лейтенант Василий Иванович Чернов.

Неловко переступая, ещё не расходившиеся, после долгой сидячей позы, офицеры, минуя заставу, неторопливо двинулись вдоль охваченной дымом улицы. Степень разрушения домов была разнообразной. Обычно, на месте бывших домов, уродливо возвышались, то квадратные изразцовые, то круглые обитые жестью печи. Деревянные детали домов, разбросанные по сторонам, медленно тлели. В одном бывшем двухэтажном доме сохранилась круглая обитая жестью печь. Также уцелела часть внутренней стены, примыкавшая к печи, и небольшая площадка пола. На площадке стояла железная кровать с обгоревшим пружинным матрасом.

– Вот тебе и квартира… – со скорбной интонацией произнес Животов, кивнув в сторону развалины. – Ведь кто-то здесь жил, хозяйство вел, дом для семьи отстраивал, а теперь, в одночасье бах и лишили людей всего. Семья если и жива, так осталась без крыши над головой. За что, Вася?

Чернов подумал… и ответил:

– Война Ваня! От неё все страдают, а за что? Один бог знает.

– Ты что же верующий что ли, комсомолец Чернов? – в шутку подозрительно посмотрел на молодого офицера Иван.

– Да нет вроде бы? Хотя крещёный. У нас в глухомани ещё старой веры старики придерживаются. Вот меня и окрестили. Но потом меня в комсомол приняли и теперь я не знаю: верующий я или атеист…

– Тебя же крестили помимо твоей воли, не спрашивали у тебя?

– Конечно не спрашивали, я ещё и не говорил и не понимал ничего.

– А вот когда в комсомол вступал, уже ведь всё соображал?

– Это да, Вань, соображал вроде.

– Значит считается то, во что ты вступил в твёрдой памяти и в здравом рассудке. Значит ты, Василий скорее атеист, чем верующий. Да ты не переживай, Василий, это не большая беда. Я вот тоже крещёный, да попами учёный. Может поможет нам это с тобой в живых остаться, как мыслишь? – взглянул на лейтенанта Иван, прикидывая про себя, можно ли с этим парнем в разведку идти.

– Так думаю, что крещённым лучше смерть-то встречать. Вдруг есть всё-таки загробная-то жизнь?

– А я, Вась, так мыслю, что помогает бог тем, кто верит, кто истинно верит, а не просто так… – продолжал Животов свою проверку молодого разведчика на «вшивость», – мол я когда-то крещённый, всю жизнь не верил, а как смерть подошла, то и вспомнил для своей выгоды. Как думаешь честно это будет перед богом-то?

– Совсем не честно, товарищ лейтенант, а подло это будет и перед богом и хоть перед кем, – подвел итог разговора Чернов.

– Я тоже так думаю, Василий, а как же иначе…

«Должен сгодиться, свой парень», – подумал про себя Животов.

…У искорёженной металлической ограды одного из дворов, Иван подобрал слегка помятую жестяную вывеску дома с обозначением номера и названия улицы. Животов стряхнул с неё снег, протёр рукавом и прочитал: «Улица 7-ой Армии».

– Ишь ты! Может теперь нашей дивизией назовут, поскольку мы город освободили? – показал Иван вывеску Чернову. Потом посмотрел на неё внимательно и, пристроив на уцелевший цоколь дома, уже негромко и печально пропел:

– Где эта улица, где этот дом, где эта барышня, что я влюблен?!

Чернов понял, что Иван загрустил. «Небось вспомнил своё, дом, улицу и семью, конечно, – сочувственно подумал сибиряк. – Понятно, что сейчас Животов уже не шутит, он грустит».

…Иван помолчал, вздохнул и резко прибавил ходу, как бы пытаясь уйти от нахлынувших на него воспоминаний. Уже на ходу он серьезно и с какой-то обидой в голосе произнес:

– А знаешь, Василий, ведь не один еще вспомнит слова этой песни, когда вернется домой к такому вот «разбитому корыту» и тогда уверяю тебя ему будет совсем не до шуток и не до песен…

Торопливо проходившие им навстречу строем солдаты, чеканя шаг по городским улицам, шли на запад. Они бросали на двух офицеров-путешественников беглый и какой-то, как показалось Животову, презрительный взгляд. В этом небрежно брошенном взгляде, можно было прочитать немой вопрос: «Что необстрелянные лейтёхи? Не видали ещё такого? Ерунда. Обыкновенная картина войны. Не то ещё увидите, если не уложат вас в первом же бою как куропаток. Мы-фронтовики, могли бы вам такого порассказать, но мы спешим, нам некогда. Спешим быстрее догнать и добить проклятого немца».

Навстречу войскам, в противоположную сторону двигались гражданские: это была разномастная, кое-как одетая, толпа, в основном старики, не молодые женщины и дети разных возрастов. Все несли на себе мешки и чемоданы. «Это наверное всё что у них осталось. Вообще – всё!» – поражался, глядя на них, Иван.

Не доходя до моста, офицеры свернули направо. На широкой ровной площадке стоял изуродованный массивный гранитный цоколь, заваленный мрамором и цементом.

– Это было, когда-то, дворцом, – Животов указал на развалины, – выстроенным курносым императором Павлом. Вот всё, что от него осталось. Знал бы Павел Петрович, обожатель Фридриха Великого, предка нынешних фашистов, что они сделали с его резиденцией и с ним самим в бронзовом исполнении. Хотя бронзовый памятник в честь славного царствования Павла Первого, как видим, отсутствует. Его скорее всего давно вывезли в Германию, как полезное ископаемое, содержащее в себе дефицитную медь. А может быть он занял место в личном хранилище какого-нибудь барона фон Пшик – группенфюрера СС. Достойное ли такое место для нашего русского императора? …Что-то сильно сомневаюсь, чтобы Павел Петрович на это был бы согласен.

– Ни за что бы на месте российского императора не согласился бы, а наоборот, устроил бы немцам «новую Полтаву», – поддержал Чернов, немного забыв про зубную боль, которая периодически то наступала, то отступала от него.

– Так Полтавское сражение – оно ни при нём было, Вася, а при Петре Первом! – усмехнулся Иван.

– Ну это уже их царские семейные проблемы, а нам и своих сражений хватает, – ничуть не смутился Чернов.

«Лихо вывернулся охотник», – оценил Иван и продолжил экскурс:

– Обратите внимание, уважаемая аудитория, что на месте бывшего дворца нет ни щеп, ни досок, ни жести и других мелочей внутренней отделки тоже нет, как это мы наблюдали в других домах. По этому мусору не легче восстановить детали дворца, чем по развалинам Помпеи или Трои. Теперь видишь, какая разница между мусором здесь и мусором там? – Иван указал на городские кварталы.

– Нет, – недоуменно пожал плечами Чернов.

– Там мусор домов смертных, а здесь мусор дворца бессмертных. Понял?

– Понял, – соврал Василий.

– Ни хрена ты не понял, – рассердился Иван. – Конечно всё это ерунда, и эти, – он показал на развалины дворца, – тоже оказались смертными. Разница в том, что тут вся отделка была выломана и увезена «нах вест» прежде чем было разрушено само здание. Здесь они украли, и чтобы скрыть преступление, затем подорвали здание. Понял теперь?

– Понял!

– Если понял, то теперь проследуем за реку и посмотрим на царский сад и парк.

На окраине города, примыкая к вырубленному парку, как бы в компенсацию за дворец, не всё же ломать в «освобожденной» стране, немцы соорудили лагерь для военных и невоенных пленных. Насколько это было удобное и комфортабельное сооружение можно судить по внешней ограде, свидетельствующей, обычно, о благополучии его обитателей. Тройной забор из колючей проволоки, высотой в четыре метра с напуском внутрь, отгораживал чистую оголенную внутреннюю площадь. Между двумя проволочными заборами был проход шириной метров в пять, по которому совсем недавно расхаживали немецкие автоматчики с овчарками. Они видели всех приближающихся. Вот преимущество проволочного забора перед каменным, и без предупреждения открывали огонь. Было совершенно невозможно преодолеть с голыми руками, и один такой забор. А их было аж три. Так «победители» немцы охраняли «побежденных» русских.

– Там! – осуждающим жестом, Животов указал на развалину дворца. – Там, немцы грабили, а здесь они охраняли хозяев, которых грабили. Понял?

– Да понял, понял я всё, – кивнул уже уставший и безучастный ко всему Чернов. – Пойдем, Вань, искать резерв.

– В резерв никогда не торопись, салага, там тебя сейчас же работать заставят, пойдем лучше поищем что-нибудь повеселее.

Оставшуюся часть города они осматривали уже с меньшим вниманием. Наконец, утомленные экскурсией, мужчины напали на, только что открывшуюся, «чайную».

В теплой и светлой комнате за чистенькими квадратными столиками сидели офицеры, утоляя жажду горячим чаем. Здесь, в чайной, они были как в термосе, изолированы от неприглядной и суровой действительности полыхающего и дымящегося разрушенного войной города. Тут они находились как бы и вовсе не на войне. Их принимали здесь больше чем дорогих гостей, их принимали как освободителей. Не важно, что подносили только булочку да стакан чаю, зато в тепле, с ненатянутой, а совершенно искренней улыбкой от всей души. Просто раздевшись, посидеть в тепле и чистоте за столом, крытым чистой белоснежной скатертью, уже был праздник для фронтовиков. А самое главное, что этот стакан чаю с булочкой подносили розовато-белые, обнаженные по локоть, мягкие ручки изящной официантки Клавы. А как она улыбалась! Ямочки на её щеках то появлялись, то исчезали, то снова появлялись и становились еще глубже. Комплименты сыпались на Клаву со всех сторон, и неважно, что они были грубые и даже порой похабные. Важно то, что за комплиментами скрывалась искренняя чистая любовь фронтовика к забытому домашнему, родному семейному уюту. Любая женщина бойцам напоминала дом, маму, жену, подругу, сестру и всё что было с этим связано. Она же, женским чутьём, женским сердцем, понимала все происходящее так, как и должна понимать женщина.

– Клава, чай не сладкий! – шутил старший лейтенант.

– Я сейчас принесу сахар, наверное, забыли положить, – смущалась и извинялась хозяйка.

На самом деле у старлея в стакане был спирт.

– Да, нет Клава, этот чай сахаром не усладишь, – на неё смотрели, серые улыбающиеся прищуренные, жадные до женского тепла, уже слегка опьяневшие в тепле, глаза. – Подсластить бы надо, да некому…

Рука ловила её руку и тянула вниз, усаживая на стул рядом с собой. Клава деликатно так отстранялась, улыбалась в ответ и при этом её розовато-белые ушки, чуть-чуть краснели. Под жадными взглядами стольких голодных в прямом и переносном смысле молодых мужчин, девушка чувствовала себя, как будто её раздевали, оттого все её движения были как бы немного скованными. Её смущали и она терялась.

Тут в «чайную» вместе с зимним морозным воздухом вошли усталые и голодные Животов и Чернов. Раздевшись, они направились вглубь небольшого зала к столу, за которым сидели знакомые им офицеры. Раскрасневшиеся лица, развязная жестикуляция и обилие специфических цензурных и нецензурных слов и выражений свидетельствовали о магическом действии, произведенным отнюдь не горячим чаем, а явно чем то ещё, гораздо более горячим.

– А, господа офицеры! Прошу, к нашему шалашу! Угощайтесь чем бог послал! – приветливо встретил вошедших старший лейтенант Сан Саныч Соловьев, который похоже уже не первый час обмывал освобождение города Гатчины со своим неразлучным адъютантом младшим лейтенантом Николаем Тутышкиным.

– Здравия желаю, товарищи офицеры! – завязал разговор Животов. – Только вот чтобы Саша Соловьев, так горячо агитировал за стакан чая, такого что-то не припомню.

Александр Соловьев был привлекательный блондин с русыми волосами и бесцветными бровями. Слегка вытянутый нос, тонкие энергичные губы и маленькие, серые, прятавшиеся в улыбку, глаза создавали впечатление компанейского весельчака и парня не промах. Двойная портупея обтягивала его тонкий стан. Соловьев любил шутки, розыгрыши и имел привычку держать собеседника за рукав, иногда подергивая его, если слушатель был невнимателен к его рассказам. Так и теперь, ухватив за рукав подошедшего к столику Животова и потянув его вниз к себе, Соловьёв усадил Ивана на соседнее свободное место. Затем, приблизившись к нему, тоном заговорщика, негромко произнес:

– Рядом, Ваня, в магазине, что в доме напротив. продают одеколон.

– Ну и что? – непонимающе равнодушно ответил Животов, – ты ни его ли случаем распиваешь?

– Слушай дальше, не мельтеши, Ваня, – продолжал Соловьев, подергивая Ивана за рукав, – пойди и спроси у продавщицы с прискорбным видом жаждущего алкоголика, так: мне, скажи, двести грамм особого, так и подчеркни – особого, мол. Тебе нальют из другой бутыли, там спирт. Понял?

– Чего тут не понять! Всё яснее ясного, я пошёл, – повеселел и быстро удалился Животов…

…Вскоре Иван вернулся с четвертинкой спирта в кармане.

– Ну как? – поинтересовался Соловьев.

– Порядок, – ответил Животов, усаживаясь и ставя четвертинку на стол.

– Убери покуда, а то закуску и стаканы не подадут, – оглянулся Сан Саныч и увидев Клаву, сделал ей какой-то свой условный жест.

Через пять минут Клава принесла четыре стакана чая в металлических подстаканниках и четыре булочки с павидлом.

– Давно вы здесь? – спросил Иван, разливая спирт по стаканам.

– Часа полтора примерно. Здесь мне нравиться и Клава тоже, когда ещё так отдохнём, а вы?

– Мы с Черновым час тому назад подъехали, экскурс небольшой провели по древнему городу, ну а теперь, за его освобождение! За освобождение Советской Гатчины! – поднял стакан Животов и чокнувшись со всеми, выпил содержимое до дна одним глотком.

Все офицеры выпили до дна и сразу же налили по второй.

– Ты где ночевал на этот раз? – поинтересовался Животов у Сан Саныча.

– У Насти.

Животов задумался, как бы вспоминая и потом, вроде вспомнил, однако стал уточнять:

– Это та блондинка с голубыми глазами, что приходила к тебе на Бенуа и три часа ждала тебя у подъезда. А ты еще выходить тогда не хотел?

– А… да нет! – с трудом припоминая, о чем речь, ответил Соловьев. – То Катя была с Литейного, а это Настя, которая на Лесном живёт. Ты знаешь, Вань, как я с ней познакомился?

– Как? – Иван приготовился слушать очередную байку товарища.

– Возвращаюсь я, как-то в одиннадцатом часу от Ольги, которая с Невского, – начал Соловьев, потягивая за рукав Ивана, – навеселе в общем возвращаюсь, – тут Сан Саныч откинулся на спинку стула и щелкнул себя пальцами с правой стороны под челюсть. – На хорошем таком веселе. На Лесном пересел я на одиннадцатый. В вагоне гляжу – сидит одна кондукторша. Я к ней. Слово за слово, потом, как водится, байки свои героически травлю. Она молчит, притихла, заслушалась. Ну думаю голубушка клюнула, всё – моя… – на этих словах, Соловьев остановился, выпрямился и осмотрев собеседников самодовольно, продолжил:

– Так доехали мы с ней до парка. Она смену сдала и привела меня к себе. У неё оказалась отдельная комната на Лесном. Приняли по сто, закусили. Сыграл я ей на гитаре, как раз у неё на стене висела. Дальше – я на штурм и в раз овладел крепостью… Так что, господа офицеры, я пока там – у Настёны моей якорь бросил…

– Брешешь! Вот сейчас точно брешешь! – сердито выдавил, начавший хмелеть, Чернов. – Не может быть так просто: наболтал, позвал и она пошла. Не верю!

Лейтенант Чернов был двадцатилетним немногословным сибиряком с темным и одутловатым лицом. Его скромность и застенчивость перед девушками являлась преградой к сближению с ними. Когда его забрали в армию, он еще не успел освоиться с женским полом. Поэтому Василий был убеждён, что легкие флирты, о которых так много говорят офицеры между собой, как правило за стаканом «горячительного», являются в большинстве случаев плодом их воображения и бахвальством для поднятия мужского авторитета среди своих.

– Ты, Саша, маленько всё же загибаешь, – усомнился, даже во всем обычно соглашавшийся с Сан Санычем, младший лейтенант Тутышкин.

– Да вы что, салаги, сговорились? Честное слово офицера, я даже адрес успел записать! – похлопал себя по карманам Соловьев. – Сейчас покажу! Давай спорить, салаги!

– Погоди, Саш, не мельтеши, – Животов взял его за руку как берут врачи чтобы померить пульс, одновременно внимательно и холодно, взглядом гипнотизёра, он строго посмотрел Соловьеву прямо в его вечно смеющиеся глаза и замолчал, как бы настраивая телепатический контакт.

– Давай, Иван Андреевич, исповедуй его. Выведи сочинителя на чистую воду. Примени своё знаменитое шестое чувство. – поддержали Животова лейтенанты. Иван, в качестве тренировки своих неординарных способностей, любил определять каким-то своим особым внутренним чувством врёт человек или нет. Он частенько проверял своё чувство на однополчанах. Осечек пока не было. За эту сверхспособность Животова определять по глазам человека, где ложь, а где правда и уличать тут же вруна во лжи, его недолюбливали, в том числе и тот же Соловьев, который частенько любил приврать перед однополчанами.

– Ни шестое, товарищи офицеры, а седьмое. Шесть уже открыты и проверены наукой, а вот седьмое – оно вообще не изучено. Я его называю интуицией, чувством распознавания и предвидения другими словами.

– Подожди, Вань, – тут пошёл в атаку испытуемый старший лейтенант Соловьёв. – Знаю только пять чувств у человека: первое – зрение, второе – слух, третье – обоняние, четвёртое – вкус, пятое – осязание. А шестое то что?

– Спроси у воздушных гимнастов, у балетных танцоров или, скажем у лётчиков. Сразу тебе ответят – равновесие это. Такое вестибулярное, по науке, чувство. Вот встань на одну ногу. – Иван за руку потянул Сан Саныча чтобы он встал.

– Ну встал и чё?

– Стоишь?

– Стою и чё? – недоумевал Соловьёв.

А глаза закрой. Сразу начнешь терять равновесие и в конце концов тебя поведет в сторону. Кого-то быстрее, кого-то медленнее. У кого как это чувство развито.

– Так это смотря сколько на грудь примешь, на столько и поведёт. Больше примешь, больше и поведёт, – как всегда перевёл разговор в шутку Сан Саныч.

– Вот будешь трезвый, тогда попробуй. Когда-нибудь ведь будешь? – поинтересовался у товарища Животов. – Вот тогда и попробуешь, а сейчас продолжим эксперимент, – Иван снова взял Соловьёва за кисть, как врач больного. – Прошу тишины в зале!

– Брехня – ясное дело и глаза вон смеются, выдают его. – с уверенность заявил Чернов. Он старался так же как и Иван не моргая глядеть в глаза Сан Саныча.

– И я тоже, уже втроём, в шесть глаз-то не ошибёмся! – пододвинулся и сел напротив Соловьева Тутышкин.

– Что это вы все набросились на него? – через две минуты общего молчания, закончив сеанс психотерапии, объявил Иван. – Моё седьмое чувство, с большой, почти девяносто девяти процентной долей вероятности, определило, что на этот раз Сан Саныч Соловьев как ни странно говорит чистую правду. К тому же он дал честное слово офицера, – закончил сеанс правды Животов.

– Ладно, Вань, пойдем резерв искать, – опять завёл свою пластинку опьяневший Чернов, поняв что на этот раз уличить Сан Саныча во лжи не удастся.

– Да подожди, ты, – потянул его за рукав Соловьев – ты ведь не к теще в гости идешь, Вася, приди в себя. Там, – он указал на дверь, – тебе быстро работу найдут и нам вместе с тобой между прочим за компанию тоже.

– А командировки то у нас просрочены, это как, Саша? – вспомнил сибиряк и забеспокоился.

– Ни дрейфь, салага! Ничего. Ерунда. Мелочи жизни. Я на прошлой недели с Бенуа до Литейного ехал двое суток и то ничего, обошлось. Вызывает меня по прибытии майор Баусин и давай меня строить прямо с порога:

– Вы почему, старший лейтенант, так поздно явились в часть?!

А я ему:

– Трамваи не ходили, товарищ майор, бомбежка началась… Да, тут пешком, разносит меня майор, два часа ходу! За два часа можно вразвалочку не спеша дойти.

– Я, товарищ майор, говорю, боялся, что убьют меня под бомбежкой. Тогда бы вы еще пуще расстроились, коли, я совсем бы не вернулся. По этой причине и укрылся я в убежище, докладываю ему эту муть и стараюсь посерьёзнее харю при этом скроить… Знаем мы ваши убежища, старший лейтенант, грозит он мне пальцем, вот так, – и Сан Саныч изобразил майора, да так похоже получилось, что всем понравилось и офицеры дружно рассмеялись. – Да что вы, товарищ майор, говорю, разве можно… Тут майор выругался по матушке, да так изящно, жаль что не запомнил и не записал, да и отпустил меня с богом. Самое главное – не теряться в таком случае. Начальство оно тоже любит когда ему складно врут, – поучительно закончил Соловьев.

– Нам вот только теперь до Питера далеко добираться стало. Как ты будешь без баб то теперь Сан Саныч? – посочувствовал Соловьеву Животов, разливая, не весть откуда взявшуюся вторую четвертинку по стаканам.

– Да, – переключил тему Сан Саныч, – вот матросам раздолье нынче в Ленинграде. Блокаду сняли, армия ушла, штабы уехали, одни морячки с женщинами остались. Но многие бабы пожалеют, что пехота ушла, – продолжал Соловьев. – Плохо ли, старшина тащит хлеб, майор – колбасу, а лейтенант хрен и водку. Только успевай: встречай и провожай, регулируй движение, чтобы не столкнулись, – с этими словами Сан Саныч снова потащил за рукав Животова.

Тут Иван вспомнил совсем недавний бой и убитых товарищей, осадил Соловьёва и предложил офицерам выпить за погибших. Все выпили стоя и молча, после чего сели закусывать пирогами сначала тоже молча, а потом Соловьёв продолжил:

– А знаете ли вы, господа офицеры, штабного капитана Кроля. Высокий такой брюнет. Ну тот, что папиросы свои продает, а чужие курит.

– Ну знаю, из штаба полка, кажется замначальника штаба? – неохотно подтвердил Иван.

– И я знаю, голос у него ещё такой противный, как бабский, – вспомнил Тутышкин.

– Ну так вот, пошли мы как-то с ним ночевать в 13-ю квартиру, что на Бенуа к двум рыжим: Соне и Люси. Всё у нас чин чинарём, выпили, закусили, только по парам и по койкам рассредоточились, каждый со своей рыжей… Не успели мы натешиться как следует, как вдруг в дверь стук. Девчонки пошли спросить через дверь… А это оказалось к Люське, что с капитаном сегодня была, пришёл Юрка Смирнов, старлей особист, ну ты его знаешь, кивнул Сан Саныч Ивану.

– Знаю, конечно, большой такой, но как говориться «без гармошки» – пояснил Иван.

– Как тут быть, думаю, – продолжал рассказ Соловьёв, – встретятся два дурака и будет что – драка. – Тут Люсьен пошепталась с Соней, а та шустро скумекала и просто пошла к капитану, и сказала, что, мол, мужа-капитана 2-го ранга нелегкая принесла с вахты, забыл что-то, так что, говорит Люси Кролю, давай по тревоге собирайся и прыгай в окно. Испуганный не на шутку «штабс-капитан», как его в полку все звали, забыв и портсигар и водку, с формой подмышкой сиганул в окно, прямо в непроглядную темень. Благо что этаж там первый, поцарапался «штапс» о кустарник внизу, да и только. Подумаешь, всё же ни кортик в бочине, – хмыкнул Соловьев.

– Быстрая реакция у капитана оказалась, ему не в штабе сидеть, карты перебирать, а к нам бы в разведку, – развеселился Чернов, начиная забывать про просроченные командировочные.

– Вот, как они умеют регулировать. Смирнов не знает, что до него был Кроль, а Кроль не знает, что после него был Смирнов. На следующий день встретились небось оба в штабе и друг другу байки травят каждый о своём ночном похождении. И главное все довольны.

Офицеры засмеялись.

– Представь теперь, Саша, свою жену в роли такого регулировщика, – осадил товарища Животов.

– Да брось ты, Вань! – продолжал смеяться Соловьев.

– Нет, ты, можешь все-таки представить. У тебя же есть жена? Дети? – не унимался Иван.

– Ну, есть, и что? – нехотя ответил Сан Саныч.

– Ну, а где она сейчас?

– Не знаю.

– То есть, как так?

– Не знаю. Целый год писем не получал.

– А сам писал?

– И сам не писал.

– Почему?

– Почему, почему, – передразнил собеседника Соловьев, – не писал вот и всё… И помолчав немного, добавил: – Загуляла…

Иван зло усмехнулся.

– Вот, я так и знал. А ты откуда знаешь, что загуляла?

– Приятели написали и мать тоже, – нехотя вымолвил Сан Саныч, и видно было, что ему и больно и неприятно было обращение к этой теме, и что завтра он пожалеет о сегодняшнем разговоре.

– Да… – задумчиво протянул Животов, – значит тоже не все в порядке.

– А ты, давно видел жену? – в свою очередь поинтересовался Соловьев.

– Лет пять тому назад.

– Так чего же ты хочешь, чтобы она пять лет одними твоими обещаниями жила? Так что ли?

– Ничего я не хочу, но такая жена мне тоже не нужна и вообще все это запутано так, что после войны разбираться будем, если выживем.

– Вот тогда другая – семейная война начнется. – попробовал снова пошутить Соловьёв.

– Шутки, шутками, а ты все же, Саша, скажи, скольких ты вдов в Ленинграде оставил?

– Одну – Настю.

– А Катю? А Ольгу?

– Катя не в счёт. А Ольгу ещё не оставил. А у тебя то, Ваня, тоже была «времянка» и тоже на Бенуа. Забыл уже? – в свою очередь напомнил Ивану Соловьев.

– Была, так и что? Я ей всегда так и говорил, что она «времянка», ну, не такими конечно словами, а так намекал – недвусмысленно. Просто говорил, что у меня жена, дети, переписываюсь, мол, аттестат им регулярно высылаю. Так что у нас с ней всё по-честному было, без обмана.

– Ну, может быть у тебя жена и заслуживает такого благородства… – начал отвечать товарищу Соловьев.

– Наоборот, Саша, – перебил его Иван, – у меня жена как раз этого совсем не заслуживает. Она у меня – «геолог» в прямом и в переносном смысле.

– Не понял, а это что значит? Это как? – заинтересовался опытный Сан Саныч.

– Это что-то вроде партизанки – разведчицы, сегодня здесь, а завтра там, то под крышей, то под кустом. Да плюс ещё и характер – хуже моего. Бежать от такой надо было, да подальше, а не сходится. А посылаю аттестат из-за детишек, жалко их. Они-то тут при чём? Они то – моя кровь, о них и сердце болит, больше ни о ком. Больше никто ничего не заслуживает. Вот так брат! – поставил точку в этом тяжёлом разговоре Иван, доставая из второго кармана ещё одну чекушку.

– И то правда, мужики, а то вы, что-то совсем как-то расклеились, – вмешался Тутышкин. – Давайте-ка, товарищи офицеры, лучше выпьем за победу!

– С вашими женами, без седьмого стакана не разберешься, – поддержал Чернов. – Послушаешь такое, так и не женишься никогда.

– Друзья, хорош о печальном. Давайте за победу, она уже близко, как чувствуешь Иван Андреевич, своим седьмым чувством? – подбодрил товарища Сан Саныч.

– Сейчас, выпью, сосредоточусь, да и загляну в будущее. За победу! – поднял стакан Животов.

Офицеры встали и выпили не спеша, думая каждый о своём.