Текст книги "Иван на войне. По запискам лейтенанта. Серия «Русская доля»"

5. В резерве

Если в чайной офицер изолирован от неприглядной военной обстановки и разрухи, подобно горячему напитку в термосе, то пребывание его в армейском резерве можно сравнить с магазинной частью ствола пушки. Сидит он, офицер, в резерве так же, как и снаряд за толстыми стальными стенами. Сидит день, сидит два, сидит месяц и может быть извлечен из него, из резерва по мере надобности: в случае пополнения потерь или формирования дополнительных подразделений при подготовке к наступлению. Но может, и в любую минуту по команде сверху, быть спущен курок и снаряд-офицер с грохотом молниеносно вылетит в заданном ему командованием направлении.

В таком состоянии вынужденного продолжительного безделья, резервист ничем серьезным заняться не может, как на то не наставляет его начальство. Убивают время в резерве следующим образом: играют в шахматы, домино, украдкой – в карты. Очень популярны рассказы о романтических похождениях. Особенно много рассказов было о похождениях за последние дни, когда резерв перемещался из Ленинграда в Гатчину. Каждый, на прощанье, повидался и попрощался со своей знакомой, крепко напился и навеселе прибыл к месту назначения, обязательно с опозданием, о чём имел «удовольствие» отчитаться получить свою порцию взысканий.

Первый вечер в резерве был особенно оживленный.

– Товарищ капитан! – лихо, по-уставному, отработанным командирским голосом, докладывал Сан Саныч Соловьев капитану Анатолию Михайловичу Александрову. – Вечерняя поверка офицерского резерва произведена. Все на лицо, за исключением: пятеро – в пути, трое – на ногах, но дойти не могут, четверо – на боевом взводе, а остальные в разброде! – не удержался и расплылся в улыбке Соловьев. – Разрешите и мне присоединиться к офицерскому составу.

– Немедленно собрать и шкуру содрать! – включился в шутку капитан Александров, спускаясь с верхних нар.

– Есть! Так точно! Мне – офицеров собрать, а вам, товарищ капитан, шкуру содрать… – бодро доложил Сан Саныч.

В это время вошли Животов и Чернов, уже явно навеселе.

– Шкуру будем драть ни с меня, а с первого Чернова, а потом и с самого Животова, – заключил капитан Александров.

Один за одним подтянулись и другие офицеры. В неуютной, плохо освещенной, холодной и грязной комнате с двухъярусными нарами, наполовину застланными соломой, стоял тяжёлый затхлый запах табака, спирта, консервов и ещё всякой съестной всячиной. Собравшиеся делились своими последними любовными приключениями, присаживались к столу, ужинали, курили, затем устроившись кое-как на нарах, почти сразу же засыпали…

Тут дверь резко распахнулась, и в комнату вновь пахнуло морозным воздухом. На пороге стоял замначальника штаба резерва старший лейтенант Свиридов, в руках он держал стандартный лист бумаги. Это был список офицеров, срочно вызываемых в штаб резерва.

– Старший лейтенант Соловьев!

– Я!

– Лейтенант Чернов!

– Я!

– Лейтенант Животов!

– Я!

– Младший лейтенант Тутышкин!

– Я!

– Немедленно собраться и убыть в штаб дивизии!

– Четыре я и без меня… – поворачиваясь на нарах, прокомментировал капитан Александров, – Саша! Жди меня, и я приду!…

В штабе дивизии капитан строевой службы, опросил всех офицеров по личным делам, затем сообщил:

– После взятия города Гатчина, в котором мы сейчас находимся, наша стрелковая дивизия, преследуя противника, дошла до реки Луга, сильно укрепленной немцами. По, только что полученным сведениям, дивизия пошла в обход, вправо, вот смотрите, капитан очертил указательным пальцем полукруг на расстеленной на столе карте.

– А вот здесь, – он остановил палец на одной точке, – дивизия должна форсировать реку и в обход лесом атаковать город Луга с тыла.

– Сегодня утром из Гатчины в том направлении выдвинулся запасной полк. Ваша задача: догнать этот полк до того, как он дойдет до места назначения. Вот сюда, – капитан ткнул пальцем в карту. – В любом случае необходимо установить его место расположения и присоединится к нему. Там, на месте, незамедлительно, набрать четыре роты, укомплектовать младшими командирами и форсированным маршем догнать дивизию. Дивизия очень нуждается в пополнении. Это понятно?

– Понятно! – хором ответили офицеры, – карту дадите?

– Карту дам. Старшим назначаю старшего лейтенанта Соловьева, – и, обращаясь уже к Сан Санычу, продолжил: – Сейчас, выйдете из города и ловите первый попавшейся транспорт. Берете его в своё распоряжение и вперед, догонять полк. Всем всё ясно?!

– Так точно! – снова хором ответили офицеры.

– А теперь идите оформляйте личные дела, после зайдете для получения предписания.

В течение часа, оформив документы, четыре офицера вышли из города, преодолевая природные силы тьмы и внутренние силы инерции, удерживающие всякого пытающегося изменить своё место нахождения и образ жизни. Они шли быстро и молча, неся каждый свои нелегкие мысли: о темноте, о неизвестности, которая ждет их там за поворотом, запорошенном щедрой февральской метелью. Что их ждёт на этой, усеянной со всех сторон воронками от взрывов, прифронтовой дороге? Гатчина, казавшаяся разрушенной и неуютной поначалу, теперь казалась уже какой-то своей и почти родной. С сожалением, вспоминались офицерами оставленные, застланные соломой, нары в душном натопленном расположении резерва, чайная на площади, добродушная Клава, чай с булочками, и странный немного холодный уют чужого города. Видимо город, как живой организм обижался на солдат, что они его сначала бросили, а потом так долго не освобождали.

– Теперь, бы, перед серьезным походом, надо бы было зайти в чайную и принять «сырца», – прерывая молчание, как будто про себя, но вслух проговорил Животов, – но, увы, чайная закрыта, деньги пропиты, и времени уже совсем нет…

– Прощай Гатчина – царская резиденция! Прощай Клава и чайная! Спасибо этому дому, пойдём к другому! – попытался поднять дух офицерам Сан Саныч.

– Почему прощай, Саш, может быть всё-таки до свидания?! – обнадёжил всех Тутышкин.

– Нет, друзья, не будем себя обманывать, чует моё седьмое чувство, что прав ты сейчас, Санёк. Прощай странный, некогда царский, а ныне просто разрушенный город! – заключил Животов.

Пропустив три сильно загруженных «амки», друзья увидели идущий за ними крытый грузовой «Студебекер». На переднем бампере машины белой краской было написано: «На Берлин!»

– Вот это наша! Как раз по пути! – Соловьев остановил машину. Он быстро договорился с шофёром и через минуту офицеры запрыгнули в кузов. Уже не спеша устраиваясь в кузове между ящиками и мешками, они заметили, что в кузове кроме них ещё кто-то есть. Чернов освятил фонариком дальнюю стенку. Тусклый свет фонаря высветил две женские фигуры в военной форме, прижавшиеся друг к другу. С первого взгляда, из-за недостаточного освещения, трудно было определить: молоды они, или не очень, красивы или нет. В дальнейшем, по некоторым ответам на заданные офицерами отвлечённые вопросы, мужчины всё-таки получили кое-какую информацию о своих попутчицах. Оказалось, что девушки едут туда же, куда и офицеры и скорее всего в туже самую часть. Одна из них представилась как сибирячка Таня – младший сержант медицинской службы, обладательница приятного бархатистого голоса. Она ехала к своему мужу – врачу – капитану медицинской службы в санитарный батальон стрелковой дивизии. Другая девушка с басистым хрипловатым голосом – старший сержант медицинской службы по имени Валентина, была из Мариинска и ехала тоже как бы к мужу, которого надеялась найти на фронте, хотя бы на время, или одолжить у подруги, как Животов понял из разговора.

Соловьев сел между девушками, Чернов и Тутышкин по флангам, а Животов устроился поодаль, как-бы в резерве.

После обмена первыми вопросами и ответами воцарилась минутная тишина, которую прервал Животов, продолжая начатый Соловьевым разговор:

– Так, значит сибирячка?

– Так точно, товарищ лейтенант! – бойко и кокетливо ответила младший сержант.

– Сознаюсь, не равнодушен я к сибирячкам. Да и на Тань мне всегда везло, – ухмыльнулся Иван.

– Вообще то, я только жила в Сибири, а родилась в Бузулуке.

– Ну, тогда совсем другое дело, – подытожил Животов.

Вскоре все прижались пригрелись и быстро задремали, время от времени просыпаясь от потряхивания на дорожных колдобинах. Ночью фронтовая дорога более оживленная, чем днем, даже при налёте вражеской авиации, бомбы летят наугад неприцельно. Вся тяжеловесная техника с мощными тягачами перебазируется обычно как раз ночью. Караваны такой техники, ревя, скрипя рессорами и лязгая железом, двигаются один за другим под надёжным покровом ночи. Водители техники имеют задачу прибыть в назначенное место до рассвета и укрыться на день от воздушных атак и наблюдателей. Технике нужны дороги, а противник эти дороги старается уничтожить совсем. Обычно бомбардировке подвергаются наиболее значимые участки: развязки, перекрёстки, мосты и тому подобные элементы. В таких раскуроченных немецкой авиацией местах устраиваются объезды, в которых техника часто застревает. Машины, следующие за застрявшими, подъезжают и останавливаются. Выстраивается очередь. Другие – отчаянные стараются объехать пробку, но чаще всего сами застревают. Все заканчивается большим скоплением разнообразной технике в одном месте и толстенной транспортной пробкой. Закупоривается и проезд и объезд. Попав в такую пробку, машина, уже не может выбраться обратно. Нередко в такой пробке застревает и машина с генералом. Иногда, для расчистки пути, застрявшую, мешающую проезду остальных, машину сбрасывают под откос. Пробка всегда гудит, и подобно водопаду, её приближение слышится издалека…

…Вскоре все пассажиры проснулись от приближающегося гула большого количества автомобильных сигналов и рёва многочисленных моторов. По мере приближения к гулу и рёву, шум, кажущийся издалека по началу однотонным, по мере приближения, начинал делиться на составляющие: лязг железа, удары кувалд, крики и ругань людей.

Шел мокрый крупный снег с дождём. Февраль 44-го выдался не из самых морозных. На дороге образовалась слякоть. Студебекер долго и упорно, с частыми остановками, пробирался, объезжая очередную пробку. Наконец, пару раз дернувшись вперёд-назад, машина забуксовала. Шофер – сержант автомобильного батальона, объявил пассажирам, что к технике помимо лошадиных, необходимо добавить ещё и несколько уже человеческих сил. Офицеры, медленно раскачиваясь, неохотно попрыгали на дорогу. Шлёпая и утопая в слякотной каше из мокрого и грязного снега, все четверо дружно взялись за борт. С третьей попытки, когда все уже окончательно проснулись и приспособились в нужный момент синхронно прилагать усилия под команду старшего – Соловьева: «На раз-два, взяли!», машина медленно тяжело, но всё-таки вылезла из канавы. Студебекер вылез на более менее ровную дорогу и благодарно заурчал, готовый к дальнейшему путешествию. Когда офицеры привели себя в порядок, запрыгнули в кузов и вновь расселись по свои местам, было уже всем не до сна и разговор продолжился.

– Охота вам было скитаться по фронтам. Спали бы сейчас сладким сном, где-нибудь, подальше от войны, в тёплой постеле! – обратился к девушкам Иван.

– То есть, как так охота? – недоумевающее спросил басистый голос старшего сержанта Валентины.

– Очень просто, – продолжал Животов, – наше дело подневольное, да и мужчинам по природе положено воевать, а вот женщина в это время, пока муж воюет, должна за детьми и хозяйством смотреть, на фабриках и заводах, ушедших на фронт мужчин заменять. Пользу должна приносить Родине в такое тяжелое время, а на фронте от женщин какая польза, а чаще всего наоборот получается – вред один.

– Ничего подобного, женщина наравне с мужчиной сражается, – басил голос Вали.

– Наравне?! – повторил Животов, – Небось, наравне с нами, не пошли технику толкать?! Так где тут равенство?

– Это, вы, мужчины, виноваты, что не можете на нас смотреть иначе, как на женщину, даже тогда, когда мы в брюках и шинелях, – сердито возразила Таня, отодвигаясь от навалившегося на неё Соловьева.

– Хорошенькую женщину, не то, что в брюках, но и за каменной стеной учую. При определенных навыках по голосу можно определить возраст, характер, манеру ходить и прочие данные, – начал расходиться Соловьев, снова пододвигаясь к девушке все ближе, и ближе.

– В этом вы опять-таки сами виноваты, – продолжал свою мысль Животов, – ничего не поделаешь, природа такая. Конечно, это с её стороны героический поступок, если женщина, презрев все опасности, которых она могла бы легко избежать, по доброй воле пошла на фронт в помощь отцу, мужу, жениху или брату. В этом ничего порочного нет, все это очень даже патриотично и героично. Только мне, почему-то видятся другие причины: романтика, жажда приключений, в том числе и любовных, обилие симпатичных мальчиков, почти полное отсутствие соперниц, вот какой основной мотив стремления женщин в район боевых действий. А еще, бегство от тяжелой физической работы и обыденной жизни в тылу.

– Эх, вы! … – с досадой пробасила Валя. Она собиралась дать отпор возмутительным нападкам на весь воюющий женский род, но тут автомобиль остановился и водитель громко чем-то тяжёлым постучал по кузову:

– Приехали! Станция Березайка, кому надо, вылезай-ка!

Разговор прервался, пассажиры, поднимаясь с мест и разминая суставы, стали выбираться из, гостеприимно приютившего их на несколько часов, Студебекера.

Перед вновь прибывшими открылась небольшая деревушка, расположенная на опушке хвойного леса. В разных частях деревни над избушками поднимались к верху клубы сизого, а где-то и совсем черного, дыма. Оказалось, что это дым от сгоревших и догорающих домов. Было похоже, что совсем недавно, деревня пережила авианалёт. Деревня, казалась совсем пустынной, а уцелевшие дома нежилыми. На площади, обнесенной забором, среди дыма виднелись два красных кирпичных корпуса, как потом выяснилось, бывшего лесозавода. Там, подобно муравьям, копошились люди. Приблизившись к двум рядом стоящим сохранившимся после бомбежки зданиям, офицеры нашли рядом с ними только что прибывших на впереди идущих грузовиках бойцов авиачасти. Капитан – командир лётчиков, сообщил, что прибыли они сюда уже после налёта, но маршевого полка в деревне не видели. Поэтому, офицеры, единогласно решили расположиться на ночлег, стараясь не нарушать уставные каноны, в том числе, режим приёма пищи и отдыха. Женщины попрощались и пошли искать своё медицинское подразделение, а за одно и место на ночлег.

– Пойдемте вон туда, там речка, – показал куда-то в другую сторону деревни Соловьев, – похоже, что там живут, вон и дым из трубы идёт.

– А ты откуда знаешь, что там река, – удивился Животов, – отсюда же не видно?

– Я шесть лет тому назад бывал в этих краях и какое-то время жил в соседней деревне, – поведал Соловьев, – бывал я и здесь частенько… Гулять сюда ходил. Тут у меня знакомые жили. Вот сейчас не знаю, живы ли? Сейчас сориентируюсь и зайдём к ним.

– Где у тебя только нет знакомых, наверное, и в Берлине, тоже найдутся? – продолжал Животов поражаться вездесущим товарищем.

– Тут у меня девушка была, – как бы не замечая слов Ивана, серьезно продолжал Соловьев, – жениться я на ней хотел, но не успел, мобилизовали в армию. Первое время переписывался, а потом…

– Когда наверное рядовым был – переписывался? – вставил за него Иван.

– Потом… – не обращая внимание на слова Животова, продолжал Соловьев, – переписка прекратилась.

– Когда стал офицером, – продолжал свою политику Иван. – Интересно было бы посмотреть на вашу встречу. Ты, конечно не скажешь, что женат, а она, конечно, не скажет, что с фрицами гуляла. Будете смотреть друг на друга, как кошка на мышку.

Между тем офицеры миновали небольшую речку и шли уцелевшей живописной слободой, вытянутой вдоль реки. Прошли до середины слободы, но людей так и не встретили. Казалось, что все дома пусты.

– Совсем не помешало бы иметь «языка», а Саш? – научал Иван. – Его бы сейчас допросили на предмет, у кого можно остановиться на ночлег.

В это время на дорогу из-за дома по тропинке легкой походкой вышла какая-то старушка.

– Вот тебе и «язык», лови! – скомандовал Соловьев.

– Бабушка! – обрадовано окликнули её офицеры, где тут у вас начальство?

– А, какое вам, голубчики, начальство-то, надобно? Немцы окаянные были у нас начальниками, так третьего дню сбежали все. Сказывают, бургомистр – холуй из наших, тоже с ними убёг. Вот теперь вы пришли, теперь вы начальниками будете.

– Пришла Советская армия, мать, теперь ничего не бойтесь. Теперь не уйдём! – заверил и обняв старушку Коля Тутышкин.

– Матушки! Да у вас погоны, – сделала вид что только-что разглядела их старушка. Немцы нам говорили, что большевики царя выгнали, а сами теперь стали старые порядки возвращать, командиров стали офицерами называть и погоны всем понавесили, как при царе Николашке. Я им не верила, брешут думала, антисоветская агитация. А вот оказывается и впрямь, погоны то вернули.

– А как же вас называют теперича, как и раньше – ваше благородие, али ещё как?

Потом, немного задумавшись, старушка недоверчиво понизив голос, чтобы было слышно только одному Тутышкину, осторожно поинтересовалась:

– А может быть… вы и не «красные» вовсе? А?

– Нет, бабуля, мы самые настоящие Красные офицеры только с погонами, так ведь лучше, красивше, правда, мать? И никакие мы не благородия, а самые настоящие крестьянские дети – товарищи мы! – рассеивая все старушечьи догадки, твердо объявил, услышавший последние её вопросы, Животов. – Нам начальство на самом деле и не нужно вовсе. Нам бы где-нибудь, бабуля, переночевать, обогреться, чайку бы горячего попить или покрепче чего.

– Так бы сразу и сказали, – перебила старушка, – а то, где начальство, где начальство. Заходите в любой дом, везде примут, и чаем напоят и даже ешо чем покрепше.

– Как-то неудобно, бабушка, вы бы нас провели, что ли, – попросил Животов, – а для начала бы ввели бы нас в курс дела: кто где живёт и куда лучше нам направиться. Экскурс, так сказать, бы провели небольшой по вашей деревне.

– Проще говоря, мать, расскажи-ка нам – советским командирам: кто где тут живёт, да поподробней, – взял старушку под руку Соловьёв.

– Ну это я могу, коли вы наши, коли освобождать нас пришли от немца поганого, – согласилась старушка.

В действительности офицеры бы и сами, конечно же, не постеснялись зайти в любой дом. Но офицеры хотели предварительно навести тихую разведку и заранее выяснить, где кто живет и кто чем дышит, чтобы по возможности интересней провести, вдруг выпавшее, драгоценное свободное от войны время.

– А чего тут неудобного-то? – посмотрев на офицеров, постепенно о чем-то своём сообразив, продолжала бабулька, – вам, наверное, помоложе бы кого надобно, а то бы я вас всех к себе пригласила. Я живу одна. Старик у меня умер, – при этих словах, она кокетливо взглянула на Животова, что вызвало на его лице подобие совсем невесёлой кривой улыбки. – Есть корова, налью молока, напеку картошки, самовар поставлю. Вот только хлеба у меня нет.

– Хлеб у нас есть, бабушка, и еще кое-что, только все сухое, надоело, – постепенно соглашаясь с доводами бабульки, соблазнившись возможностью выпить деревенского молока, подводил переговоры к концу Иван.

– Если желаете, то пойдемте все ко мне.

– Нет, всем-то многовато будет, а вот мы вдвоем с Василием, – Животов показал на себя и Чернова, – в самый раз.

Офицеры отделились от товарищей и направились за старушкой.

– А вы не боитесь? Я живу одна, на окраине, – продолжала она прерванный разговор.

– А чего бояться-то? – насторожился Животов.

– У меня немцы не стали стоять, испугались. Один было остановился, так всю ночь не спал, все партизан боялся и в окно всё глядел, а на утро… взял, да и сбежал.

За разговором они незаметно подошли к уютному деревянному домику, стоявшему на опушке хвойного леса.

– Вот и пришли… Вот мой дом. Сейчас натопим, будет тепло, – уговаривала офицеров бабушка, очевидно опасаясь, как-бы не сбежали постояльцы.

– А, правда говорят, что в Петро… в Ленинграде то есть все церкви открыли, – продолжала тараторить старушка, когда офицеры вошли в избушку и стали располагаться за столом, – а попы, говорят, обедни начали служить?

– Правда, бабушка, – подтвердил Животов.

– А, немцы-то всё скрывали, говорили, что это враньё, как её бишь… пропаганда большевистская. Они всё время скрывали от нас до последнего, что их выгнали из-под Ленинграда. В немецких газетах постоянно писали, что Ленинград вот-вот сдастся. А правда ли что в городе голод большой был? А правда…

…Так, щебеча, за исполнением домашних дел и подавая к столу молоко и всё, что ей бог послал в такую тяжёлую годину, старушка рассказывала свою жизнь в оккупации, а в перерывах задавала вопросы про житьё осажденного города и про разное другое.

Вскоре в комнату вошел Соловьев. Он был уже навеселе.

– Будьте здоровы, мамаша! Как тут мои подчинённые разместились? Жалоб и пожеланий нет? – обратился Сан Саныч вначале к старушке, затем, не давая ей рта раскрыть, сразу к офицерам:

– Ну, как вы тут? Устроились?

– Как видишь, Сан Саныч. А вы как? – поинтересовался Иван.

– Ты знаешь, Иван Андреевич, я нашел… – продолжал Соловьев, отводя под руку Животова, – пойдём-ка посовещаемся, наметим маршрут наступления… и всё такое, – произнес Сан Саныч для бабушки, а на ухо Ивану добавил: мне тебе, Ваня, надо что-то сказать.

Когда Животов и Соловьев вышли на крыльцо, Соловьев, как всегда интонацией опытного рассказчика, продолжил:

– Представляешь, Вань, я встретил её!

– Кого? «Белочку»! Белую горячку что ль? – поняв в каком состоянии товарищ, подшутил Иван. Но Сан Саныч не оценил шутку и продолжал о своём на полном серьёзе:

– Я нашёл, Ваня, свою прежнюю любовь. Все опять вспомнилось, закрутилось. Да что там говорить, короче, я женюсь. Приглашаю тебя на свадьбу. Затем и пришел. Понял?

– Понял… – растеряно протянул Животов.

– Только уговор: мы приехали сюда в полк надолго. Ни слова о жёнах, детях и вообще обо всем компрометирующем меня как холостяка. Понял? – выпалил Соловьёв скороговоркой, постоянно поддёргивая Ивана за рукав. При этом глаза его плутовато блестели.

– Постараюсь, Саша, все учесть и не болтать лишнего. Как сказано, так и будет, ты ведь меня знаешь? Только, что мы сюда приехали надолго – это неправда, не прокатит. Явный обман. Кого, ты хочешь обмануть, Саша? …Девушку, за которой в молодости ухаживал, любил может быть, а она – честная вдруг, а подумай? – начал разнос товарища Животов. – Тебя дурака она ждала, мучилась тут, среди фрицев, во сне тебя видела может быть каждую ночь… Мысленно к тебе обращалась за помощью и вдруг ты появляешься – такой герой. И что? День побыл, опозорил девушку, обманул и уехал. Хуже фрица, ты Саша будешь, учти это!

– Э! Брось ты всю эту философию, Вань. Я её люблю, и она меня любит. Представился удобный случай, зачем упускать. Кто знает, что с нами завтра будет, ни на курорт едем. А война все грехи спишет… потом и то если в живых останемся, – и задумавшись Сан Саныч продолжил, уже вполне серьезно:

– Женат я шесть лет, а с женой жил всего месяцев десять. А разве на расстоянии в тысячи километров проживешь? Жив буду, там разберемся, Вань…

– Дело твоё, – задумчиво, и в какой-то мере понимающе, произнес Животов, – я же, как американский наблюдатель молчать будешь. Если, будет неудобно, то уйду. Только, Саша, уговор: свадьба-свадьбой, а служба-службой. Подойдет полк, и мы уходим.

– Тогда помоги мне выбраться, если что… а теперь идём. Чернова тоже надо предупредить. А с Колей Тутышкиным я уже поработал. Да, мадам наши – медицинские, что с нами ехали, так они во втором отсюда дворе расположились, если что, – уже перед уходом сообщил Сан Саныч.