Текст книги "Иван на войне. По запискам лейтенанта. Серия «Русская доля»"

6. Свадьба «Соловья»

Вошедших в прихожую офицеров, приветствовал хозяин дома – Степан Михайлович, состоятельный мужчина лет шестидесяти с гвардейскими кавалерийскими усами как у маршала Будёного. Его дородная жена Елизавета Павловна и младшая дочь, по возрасту давно невеста, Люся. В доме было чисто и тепло, из печи доносилось шипение и запах жаренной картошки с луком. Через открытую в гостиную дверь виднелся сервированный закусками и бутылками стол. За тесовой перегородкой слышался женский шёпот. На чистом полу, покрытом дорожкой, собственным хвостом забавлялся пегий котенок.

– Вот где счастье-то, вот где блаженство, – опьяненный видом домашнего уюта, словно родной картинкой из далекого детства, вслух произнёс Животов, – чего еще можно желать?! Чистил бы двор, конюшню, хлев, возил бы лес, рубил бы дрова, лишь бы только, каждый день приходить в такой дом, где бы меня встречала прелестная жена, мать, отец – и посмотрев за перегородку, добавил, – детишки, конечно. Не так ли, Саша?

– Так, так, – автоматически поддакивал товарищу Соловьев. На самом же деле он не слушал о чём там декламировал Иван, так как был углублён в свои тайные мысли. Сан Саныч быстро разделся и тут же нырнул за тесовую перегородку.

В это же время шёпот и едва сдерживаемый смех послышались за перегородкой. Через минуту смех и шёпот затихли и из-за перегородки вышла невеста, как положено в белом платье и фате. Это была среднего роста блондинка лет двадцати двух с довольно развитым станом. Кружевное подвенечное платье обтягивало её стройную талию и мощные крестьянские бедра. Светло-русые волосы, остриженные по плечи, были модно уложены. Вместе с невестой вышли, уже известные офицерам их недавние попутчицы. Таня одета была по-дорожному, но вместе с тем довольно изящно. Поверх темного шерстяного платья был надет серый вязанный свитер. Её каштановые волосы были сплетены в густую, толстую косу, аккуратно закрученную на затылке. Небольшой рот, с тонкими губками и крупные карие глаза, придавали ей весьма симпатичный вид.

Валя была коротко острижена, имела неправильное мясистое лицо и полный бюст, нагло выпиравший через гимнастерку. Она даже, раздевшись, походила на солдата. Дело было не в гимнастёрке, а в чём-то другом. Во что бы она не была одета, при ней оставался её грозный гренадерский вид.

Хозяева пригласили гостей к столу. Все как-то быстренько не сговариваясь, уселись парами: Саша с Аней – своей невестой, Тутышкин – с подругой невесты Маней, Чернов – с Валей, а Животов – с Таней. Сами хозяева сели порознь.

За столом события пошли своим чередом. Произнесли тост, чокнулись, выпили, еще раз чокнулись, еще раз выпили. Потом хозяин достал бутылку трофейного «Рейнского» и поэтому поводу тоже выпили. Наконец все изрядно захмелели.

С подачи Животова и ради знакомства, Таня выпила намного больше, чем она намеревалась накануне. От этого она стала еще более очаровательной и весёлой. Её манеры были просты, изысканы и не вульгарны, как у Вали, которая в это время уже лезла, чуть ли не целоваться к растерявшемуся вконец Чернову.

– А вы правы были там, в кузове Студебекера, – опираясь на руку Животова и приставив свои разгоряченные губки к его уху, прошептала Татьяна. Глазками она показывала Ивану на Валю.

– Как это вы быстро и точно подметили тогда…

– Нет, я был не прав, – ответил также на ухо Тане Иван, – и вы извините меня, Таня, о вас я лично абсолютно противоположного мнения…

Вскоре разговор перешел на другие общие темы. Хозяина дома интересовало, что произошло там на Родине, за время, пока они находились в оккупации. Офицеров же интересовало, как они – русские, жили здесь у немцев. Всякий свой интерес держал про себя и не собирался откровенничать, считая обстановку неподходящей для серьезных разговоров. Но разум постепенно слабел и ложная смелость от выпитого сыграла свою злую роль. Народ начал откровенничать пропорционально количеству выпитого. На откровенность тянуло всех присутствующих всё больше и больше, что случается обычно с каждым, хватившим «через край». А так-как в России пьют только в основном «через край», то и у всех присутствующих очень скоро полностью развязались языки. Вся обстановка располагала к общему веселью и грустить вроде как повода ни у кого не было, а скорее наоборот: блокаду прорвали, наши наступали, Пушкин и Гатчину освободили, наступали на Лугу, дальше – Псков, Прибалтика, а там и до Берлина недалеко. Пока же в ожидании своей части можно было и маленько расслабиться.

Хозяйка дома Елизавета Павловна с самого начала опасалась того, что её муж перейдет тот опасный край откровенности, за которым любого человека может ждать либо решётка, либо пуля, а уж того, кто побывал на оккупированной территории тем паче. С каждой рюмкой такая опасность приближалась к мужу Елизаветы Павловны и она насторожилась, изобретая способ остановить общительного хозяина дома. Сосредоточившись на муже, она сама не заметила, как тоже расслабилась, может быть даже больше, чем муж и стала выдавать гостям много «лишней» информации. Хозяйка незаметно для себя сама оказалась у той черты от которой недавно собиралась уберечь своего мужа.

– Немцы, уходя говорили: мы скоро вернемся, – вещала Елизавета Павловна и тут же спохватилась, что-то её остановило от подробностей и она сделала вид что поперхнулась и закашлялась…

– Нет! Этому не бывать! Это я ясно вижу, товарищи! Не бывать немцу больше на этой земле! Ответственно вам заявляю! – решительно перебил хозяйку Животов. – Мы уверенно идем к победе, а немцы не менее уверенно бегут домой. Они рады были бы теперь провалиться сквозь землю, если бы это было возможно.

– Видимо так, бабка, – включился в разговор хозяин дома. По нему было видно, что он уже переступил черту, за которую его не пускала жена. Степан Михайлович включил всю свою природную общительность:

– Откровенно говоря, сперва, многие наши русские деревенские были на его стороне.

– Во как? Интересно… – Животов и хозяин многозначительно переглянулись. Елизавета Павловна ахнула, поперхнулась и уронила на пол ложку.

…Степан Михайлович сделал затяжную театральную паузу, затем вроде, как опомнившись, решил про себя, если уж начал, то надо как-то и заканчивать. Надеясь выпутаться из положения в дальнейшем, хозяин продолжил:

– Народ был доволен тем, что немцы сразу, как пришли, распустили колхозы. Крестьяне всё колхозное добро сразу растащили по дворам и каждый сразу себя хозяином почувствовал. Вот это и подкупило народ поначалу.

– Ну? И тебя, Михалыч, тоже подкупило? – продолжал вытягивать правду Иван.

– А что, я хуже других что ли, все мы из одного теста, все своему хозяйству рады, разве не так?

Вопрос остался без ответа и хозяин продолжил:

– Каждый занялся своим хозяйством. Ну и разговоры разные пошли. Сперва робко, а потом все сильнее и смелее. Критиковали прошлое – Советскую власть в общем. Дескать, один хозяин всегда лучше, чем десять. Работу давать – хозяев много, а как кормить – хозяев не найдешь. Все учат, указывают и приказывают, а работников не найдешь. Пахать некому, а урожай делить – со всех краёв понаедет столько, что и самих пахарей за ними не видно. Да, что там говорить, скот и тот всё понял, с первого же дня привык снова к своему двору. Идет скотина с водопоя по привычке на колхозную конюшню, а как поближе подойдет – тут и вспомнит, и бежит во двор к хозяину своему новому – старому. Смех, да и только смотреть. Немцы присматривались и похваливали по началу, – рассказывал Степан Михайлович. – Мы, говорили они, пришли освободить от жидовских большевиков весь трудолюбивый русский народ. Кончим войну, установим у вас настоящую народную власть без большевиков, без колхозов, без помещиков и тогда уйдем. Немецкий и русский народы – два великих соседа, а потому, если они будут мирно жить, будут оба богаты, а враждовать будут, так оба народа и погибнут. Сладко так пели. Один у них ну чисто так по-русски шпарил, как по радио.

– Ну а дальше то что? – не унимался Иван.

– Прошло маленько время. Стало всё меняться и опять не в лучшую для крестьянина сторону, – пожаловался Михалыч, – начали собирать налоги, увольнять учителей, закрывать школы, вводить трудовую повинность, рубить и вывозить лес. Лес рубили близ поселков, близ железной дороги, там, где раньше при Советах вырубка была вообще запрещена. Хищнически рубили. Ломали дачи и вывозили в Германию. Разбирали памятники архитектуры и увозили исторические ценности. Отбирали скотину, расстреливали жителей, сжигали и разоряли непокорные села, вербовали и вывозили в Германию молодежь.

– Ну а народ-то что? Всё терпел что ли? – допытывался Животов.

– Постепенно, изо дня в день, народ стал думать и соображать, что немцы пришли ни как освободители, а как воры и грабители. Как помещики раньше, до революции, себя вели – эксплуатировали крестьян как только могли. Впору по новой революцию делать. Житья от немца совсем не стало. Усомнился также народ и в прочности немецкой власти и начал яснее понимать истинные цели прихода этой власти на русскую землю. Наконец до большинства стало доходить, что не с добром пришёл немец, а враг он самый, что ни на есть – настоящий враг. А раз уж так, то уж лучше пусть свои будут – плохие, чем чужие – такие вот «хорошие». Отец ремнем побьет – не так обидно и больно, как чужой дядя щелчка по лбу даст…

Елизавета Павловна, с замиранием сердца слушавшая рассказ мужа, на последней его фразе облегченно выдохнула. Она, неоднократно в процессе его выступления, делала попытку его прервать, но безуспешно, хозяйка не успевала вставить ни слова. Оставалось только мысленно обращаться к Степану Михайловичу и одновременно к богу: «Только не подведи нас, старик, под монастырь!»

А хозяин, тем временем поднял стопку и пригласил Животова, и всех присутствующих выпить за победу. Все оторвались от сердечных дел и с удовольствием стоя подняли стаканы:

– За Победу! Ура! – прогремело по деревне.

Подождав пока гости закусят, хозяин продолжил:

– Ну и народ наш, деревенский, поняв, что ему при немецкой власти что-то не уютно становится, пораскинул всеми имеющимися извилинами сразу. Ну это уже кому сколько бог отмерил, да только все в уме пришли к одному: не бывать нам под немцами боле, уходить надобно в леса, да со всем своим хозяйством. Ничего врагу не оставлять, решил народ. По очереди, по одной семье люди стали постепенно уходить в лес. Дальше больше, пошли целыми селами. Потом, когда обжились в лесу, стали выходить и бить немцев чем придётся, косой, лопатой, топором, у кого были ружья охотничьи – из ружей били… Отлавливали немцев, которые рядом с лесом или по лесу проезжали, одиночек били и целыми обозами. …И пошла тут партизанская война. Ваше наступление под Ленинградом еще более нас подзадорило. Мы от себя немцев раньше выгнали, чем Красная Армия к нам подошла. Во как!!! – с гордостью объявил Михалыч.

Помолчав немного, хозяин уже тише и как-то подавлено добавил:

– Мы особой радости для себя не ждем. Сейчас начнутся расспросы и допросы. Но вот рассказал вам, исповедался и душе сразу легче стало, вроде как перед богом покаялся – совесть хоть очистил немного. А дальше будь, что будет! – махнул рукой Михалыч и начал разливать самогон по стаканам.

– Да хватит уже, эка разболтался, – перебила наконец мужа Елизавета Петровна.

«Хитер старик, гляди как завернул? Раскаялся и немцев бил. Ай да, старик!» – подумал Животов, а вслух добавил:

– Давайте-ка лучше споём нашу – «ленинградскую!»

Нестройный пьяный хор нескладно начал, но потом разошёлся и затянул на всю деревню:

– Темная ночь, только пули свистят по степи. Только ветер гудит в проводах, тускло звёзды мерцают…

Прямо точно такая тёмная ночь и стояла на дворе, только пули уже здесь не свистели. Офицеры вспомнили долгие темные ночи в болотах под Ленинградом. Желанные мечты о мирной жизни, о доме, о жене и детях навевали на них какую-то благодатную тоску. Всем вспомнился дом и грустью повеяло на этом весёлом брачном пире. Но тоска по дому была уже не та, что до нашего наступления, уже ясно представлялась где-то там впереди и совсем уже недалеко такая желанная для всех победа.

Животов встал и поднял полный стакан и подмигнул хозяину, махнул рукой словно перечеркивая всё прошлое и предложил тост:

– За Родину! Товарищи! За Сталина!

Все присутствующие как по команде снова поднялись и одновременно выпили до дна.

Степан Михайлович, не хотел больше пить, да и Елизавета Павловна ему постоянно делала разнообразные знаки, требуя остановки. Но такой тост, решил хозяин дома, он не имеет право пропустить и поэтому выпил до дна. Все немного закусили и кто-то предложил:

– Давайте лучше плясовую!

Михалыч полез в сундук и достал гармонь.

– С начала войны не доставал, а теперь, когда немцев погнали, вроде бы самое время её настало? Как считаешь, лейтенант? – обратился он к Ивану, вроде как за разрешением.

– Валяй, отец, покажи класс! Чтобы в Берлине слышно было! – поддержал деда Иван.

– И мы тоже покажем, что не лыком шиты! – поднялся из-за стола Соловьев, выводя в центр комнаты невесту.

Дед пробежал пальцами по гармони, как бы разминая их и заиграл вступление. Хозяйка дождавшись своего момента, звонко и вначале не торопясь и вполголоса, постепенно прибавляя громкость, затянула:

– Эх, валенки, да валенки! Эх, да не подшиты, стареньки…

Расслабленные винными парами и разгорячённые совершенно мирным весельем, Животов и Чернов вышли покурить на пустынную деревенскую улицу. В доме ещё во всю продолжали гулять. Подошли старики с соседней деревне, наверное услышали, а может быть кто-нибудь позвал и веселье продолжилось с новой силой. На деревенской полуразрушенной улице было светло от полной луны и немного морозно. Звезды ярко святили сквозь редкие тёмные облака. По всей деревне и за рекой то тут, то там вспыхивали догорая огни пожарищ. Совсем издалека доносился гул артиллерийской канонады.

– Это под Лугой, – показывая в сторону зарева, произнес Иван и добавил: – Вот наш удел, мой друг, какой. Сегодня свадьба, завтра – в бой.

Немного помолчав, добавил:

– Вась, а ты чего с Валей-то не остался?

– А ну, её… – протянул молодой человек, махнув рукой.

– А чё так?

– Да противно.

– Я же тебе не жениться предлагаю.

– Всё равно не хочу – решительно, как сибиряк, поставил точку в разговоре Чернов.

«Вон, ты, какой молодец, сибиряк, не испорчен еще нашими «ветрами странствий и гуляний», – подумал Иван и добавил уже в слух:

– От тебя, Вась, прямо Сибирью, да девственной тайгой веет. Я ведь её – тайгу-то тоже хорошо знаю, не раз бывал, приходилось неделями жить вдали от жилья. Я ведь люблю её тоже всем сердцем – тайгу-то, – поведал Животов.

При словах «девственной» Чернов сделал неприятную гримасу, собираясь обидеться. Но Животов, как бы не замечая этого, продолжил изливать душу по Сибири и совсем подкупил Василия, который услышав про тайгу, смягчил свой гнев на милость к Ивану, заулыбался и заслушался его. Животов продолжал тренировать своё художественное слово:

– Эх, Вася! Хорошо в Сибири, в глухой тайге. Ходишь себе по горам и лесам, и кроме зверей никого не встречаешь, красота… А звери? Они куда симпатичней людей, и снаружи и внутри. Живут они среди природы с самого рождения и до самой своей смерти, и наслаждаются этим бесценным единением с матушкой-природой. Дождик – они в норы прячутся, солнце выглянуло – на солнце греются, сыты – играют или спят, голодны – ищут пищу. Всё естественно и гармонично. Если другой зверь встает на пути к пище, то начинается борьба. Медведь разворачивает жилище бурундука не по злобе, а исключительно ради орехов. Если зверь сыт, то он равнодушен к пище и остаток добычи благосклонно предоставляет другим зверям.

– Но он все же отнимает пищу у слабых, а такой, как например волк, так ест ягнят, и не пропустит, даже когда сыт, – попытался возразить сибиряк.

На что услышал:

– Если волк ест ягненка, а кошка мышку, то это природа их такая. А что бы стало, когда ягненок стал есть волка, а мышь – кота. А человек, именно так и перестраивает законы природы. Зачастую бывает всё наоборот, что слабый, но хитрый и подлый или наделённый властью побеждает сильного! Во как у людей бывает! – разгорячился задетый за живое Животов.

– Это точно, Вань, у зверья такого не бывает, – согласился сибиряк.

– Только там настоящая жизнь, в глухой тайге, далеко, далеко от цивилизации, от дорог, от разных электростанций и других человеческих благ, где нет, а может быть и не было никогда, следов человека. Только там можно по-настоящему понять природу и своё место в ней, – снова погрузился в философию Иван. – Только там, в совершенно дикой природе, один на один с любым зверем, в полном единении с природой, можно до конца осознать, что человек – лишь небольшая часть той самой природы. А единственным, ни с чем не сравнимым его великим счастьем является слияние с природой. Человек – творение природы, сливается с землёй, с лесом, с полем, с рекой, с зверями и птицами. Вот настоящее предназначение человека, вот его место на Земле.

Так философствуя и не спеша продвигаясь вдоль пустынной деревенской улицы, Животов и Чернов, незаметно сделали круг по деревне и снова оказались у дома, приютившей их старушки.

– Подожди, Вася, постоим, покурим ещё, – остановил товарища Животов. – Остановись человек, оглянись, познай природу и самого себя!

Они смотрели вокруг на ели, молчаливо стоящие вокруг темной стеной, на идеально круглый диск луны, на звезды, пробивающиеся сквозь редкие тучи и ярко сверкающие на темно-синем небосклоне, на тихие, словно уснувшие избы.

– Вась, ты на медведя ходил?

– Бывало.

– Как ты медведя бил, расскажи?

– Не бил я медведя.

– А говоришь ходил? – с недоумением и упрёком посмотрел Иван на Чернова.

– Так я и говорю: ходил, охотился, но не бил, не приходилось убить. Вообще-то бежит медведь от человека – боится. В тайге самый страшный зверь, это человек. Нет человека и бояться некого. Вот говорят: тайга, тайга, а спроси, что такое тайга, толком-то и не скажут… Лес говорят дремучий, – передразнил кого-то Чернов. – Сами они все дремучие! Тайга – это жизнь. В ней не пропадешь. Она тебя успокоит, накормит, обогреет, развеселит. Идешь вот зимой, на белку промышлять. Солнце красное, там тучи редко бывают. Морозно, тихо, вот как сейчас. Алмазами искрится нетронутый пушистый снежок. Густые, вечнозеленые ели, обсыпанные снегом словно ватой, не шелохнутся. Кажется, что жизнь в тайге замерла. Вдруг смотришь змейкой посыпался с елки снежок, потом ещё. Подходишь и видишь, что там, где осыпался снег, свернувшись ёжиком, между ветвей пушистый свинцово-серый комочек. Медленно прицеливаешься и… БАХ! Распластавшись под ноги падает теплое вздрагивающее тельце – белка. Удивительно, как сохраняется в таком диком холоде, в таком маленьком комочке теплота. Тут Василий замолчал, вспоминая тайгу, дикую природу, свой дом и семью.

– Да вот, она жизнь, – продолжал он после непродолжительного молчания, – принесешь убитую белку домой, а она сама на себя-то не похожа, твердый до противного безобразный изогнутый комок обтянутый пушком. Жалко до боли становиться загубленную жизнь. На медведя же приходилось ходить один раз, – продолжал свои таёжные воспоминания Чернов. – Идем мы как-то с дядькой Кузьмой, я с ним обычно промышлял. Склон такой пологий, мшистый. Кедрач стройный стоит, высокий, и валежника не так много. Идем раненько, солнце еще ни чуть не поднялось. Также вот тихо, сырой мох, как обычно в Сибири. Идем так, значит, с дядькой, не разговариваем, потому, что зверь намного лучше нашего слышит. Иногда только посмотрим, друг на друга, на душе легче становится и как-то радостно. И опять взгляд на кусты, как бы косулю не проглядеть. …Вдруг, из-за куста вот как дом, нагнув голову до земли, переваливаясь с лапы на лапу, идет бурый зверь. Здоровенный такой. Я весь, как под электротоком дрожу и оцепенел не могу пошевелиться. Медведя стрелять еще никогда не приходилось, а тут, вот он – рядом совсем. Дядя Кузьма шел немного поодаль и сзади. Медведь махнул, как-то головой снизу и вверх, и на задние лапы было начал подниматься. У меня в мозгу мелькнуло: сейчас начнётся, но ещё и то, что торопиться здесь не следует. Сразу вспомнились все дядькины наказы, и я вскинул ружьё. Чувствую – руки дрожат, не унимаются, как с глубокого похмелья. А медведь, тем временем, как рявкнет, так что снег со всех соседних елок посыпался. Потом перевернулся хозяин тайги и назад в кусты. Я тут конечно выстрелил сразу с двух стволов по кустам, но куда там, всё в пустую.

– Вот счастливый ты Василий – есть что вспомнить, а мне вот так с медведем и не пришлось повстречаться, хотя и не одну тропку в тайге протоптал. Следы видел, голос даже слышал, а вот так нос к носу – нет, – с сожалением и завистью к товарищу отметил Иван. – А человек, то страшней зверя, твоя правда, Василий, кичится человек своим умом, знаниями, дуется, как индюк, а в действительности только мучает сам себя своим же умом. Возьмем, для примера, вопрос смерти. Животные воспринимают её естественным образом, а человек, прежде чем умереть, физически тысячу раз ощущает её приближение. Иные от избытка чувств, всю свою жизнь мысленно умирают таким образом – в постоянном ожидании. Спрашивается, кому же легче, кто же выигрывает, зверь или человек?

– Вон куда тебя занесло, то в Сибирь, а теперь на тот свет, пойдем лучше спать, – позвал Чернов.

– Заворот мозгов, говоришь, согласен. Она – водка, говорят, кому на ноги действует, а кому на голову.

Немного помолчав, Иван обреченно добавил:

– А я вот от своих мозгов убежать не могу. Я туда, сюда, а мозги за мной. Водки выпью, думаю забыться, ан еще хуже, думы как разойдутся, не остановишь. Вот может там, – он указал в сторону Луги, – голову оторвут, тогда и мозгам, и всему телу легче станет.

– А мне вот самогонка на всё сразу подействовала и на голову, и на ноги, и в сон теперь страшно так заклонило, как когда-то на охоте…

– Всё, идем спать, потом про ту охоту, завтра доскажешь, – согласился Животов.