Текст книги "Египетский дом"

– Учись, пока я жива, – хохотнула Леля вслед поспешно отъезжающему «москвичу». – Ставь скорей дворников на расчистку, а то новые ландо понаедут, и айда к тебе чай пить. Счас я твоих заек распугаю!

Но именно этому Женечка и не могла научиться. Не было у нее ни громкого, чуть с хрипотцой, прокуренного голоса, ни задиристой наглости хабалки, с которой Лелька всегда добивалась того, чего хотела. А может, это была и не наглость, а какая–то заразительная энергия счастья, которой никто не мог противиться. Вот и Женечка вдруг бросилась расставлять дворников, весело переругиваясь с опоздавшими, и уже через час лифт медленно, как бы с трудом скользя внутри стеклянной шахты, прилепленной к стене, поднимал ее и Лельку на четвертый этаж дома на Чайковского.

Заек было двое. Вообще–то на заек они не походили. На крошечной головке Ирки пылал пушок ярко–оранжевых волос, а Толик был похож на состарившегося доисторического мальчика, перебравшегося из пещеры в ленинградскую коммуналку. Бог его знает, чем они занимались в своей норке, но ели непременно на кухне, причем всегда из одной тарелки. По субботам зайки привозили с Некрасовского рынка картошку и кочан капусты, из которых Ирка варила в большущей кастрюле то ли щи, то ли борщ. Усевшись на уголке своего кухонного стола и касаясь друг друга коленками, они сладострастно поедали это варево. «Зайка, ты ешь–ешь», – говорил Толик тихим нежным голосом, ложкой подталкивая Ирке лакомый кусочек картошечки. «Да я ем–ем», – шептала в ответ Ирка.

Присутствующей при этих сценах Женечке казалось, что она невольный свидетель высшего акта интимности соседей, и она не знала куда деваться, пока жарила яичницу или варила сосиски. Такое трогательное проявление любви могло бы быть вполне безобидным, если бы не враждебность заек к окружающему миру. От их склочного характера страдали прежде всего соседи.

Дверь квартиры, к которой подтянулся медленный лифт, открывалась сразу в коммунальную кухню.

– Всем привет! – Лелька топнула пару раз по коврику и, не вытерев ноги, варежкой стряхнула на пол снежинки, окропившие ее лисий воротник. Быстро стянув пальто, она кинула его на первый же подвернувшийся стул. Стул был соседский.

От громкого голоса Лели зайки, склонившиеся над утренней тарелкой щей, вздрогнули и пригнулись еще ниже.

– У тебя какой чай? – продолжала греметь та.

– Обыкновенный, грузинский. А тебе какой подавай? – захлопотала Женечка.

– Вообще–то я цейлонский люблю, ну да ладно, заваривай свой веник. Где твой стол–то?

Лелька бросила на зеленую клеенку горсть шоколадных конфет в желтой обертке.

– А че у тебя к чаю ? Сыр есть?

– Батон есть, масло есть…

Зайки притихли и прислушалась. С вениками они ходили в баню, а потом сушили их на растянутой в кухне веревке. Чай пили с рафинадом. Подслушанная шутка вызвала у них что–то вроде недоумения.

– А че в коридоре–то темнотища, – защелкала выключателем неугомонная Леля. – Ты как дверь свою находишь? На ощупь?

– Я ж вчера лампочку ввернула, – удивилась Женечка. – Утром еще горела. Ой, я, наверное, забыла свет выключить, когда уходила.

– Щас я достану, – не выдержал Толя и вытащил откуда–то лампочку, вывернутую утром вслед убегающей на работу соседке, чтобы той неповадно было тратить лишнюю электроэнергию. И как только скудный свет озарил коммунальный коридор, на кухне заголосила Ирка:

– А пусть нам рамы отлемонтируют тоже. Вы–то своей Женьке по блату отлемонтировали, а наши–то рамы как были, как и есть: не закрываются. А к Женьке ходите – пол следите, ноги не обтираете, конфеты носите, веники воруете. Польта куда ложите? Не ваш это стул, – гундосила она на одной ноте, не переводя дух.

– Ну знаешь, Игнатова, в таких условиях я чай пить не могу, – сделала большие глаза Леля. – И долго это будет продолжаться?

– Да они сейчас на работу уйдут… Переждем немного. – Женечке хотелось чаю с конфетами в желтой обертке, но ее робкий голос прозвучал неубедительно.

– Некогда, мать. Давай ноги делать, пока я твоих заек не пришибла ненароком. Можно, конечно, к Татьяне забежать и у нее посидеть полчасика, контору все равно открывать рановато.

И с тем же самым неизбытым запасом счастья они скатились с лестницы, не дожидаясь ползущего лифта, и уже во дворе влились в поток людей с одинаковыми спинами, спешащих к арке проходного двора на Каляева и растворяющихся за массивными дверями зловещего куба на Литейном. Огибать Большой дом, стоящий на пересечении участков их жилконторы, Женечке приходилось несколько раз в день, но, поскольку в ее жизни ничто не было связано с этим местом, она беззаботно пробегала мимо, удивляясь вечному холодному ветру, с ожесточением продувающему поворот с Литейного на Воинова.

Как–то само собой вышло так, что Новый год решили встречать у Тани Рогиной. Участковый Костырко принес красавицу елочку, конфискованную у браконьера, и вбил ее в крестовину. Праздничный запах ельника ненадолго заглушил вонь коммунальной квартиры.

– С наступающим, – прихватил Таньку за пухленькую талию Костырко. – Лелику передай, что мне надо к спиногрызам.

Спиногрызами были его малолетние мальчишки–близнецы.

– Понятное дело, семья, – закрыла за ним дверь Рогина и тут же отзвонила подруге.

– Да ладно! – похоже, совсем не расстроилась Леля. – К нашему берегу – не говно, так щепки. – И перевела разговор на более приятные темы.

Женечке оставалось дорезать полкило докторской колбасы и заправить салат майонезом, когда кто–то дважды позвонил в дверь. Звонки были длинные и требовательные. На пороге, слегка покачиваясь, стоял Рудик Госс.

– Ты вроде хорошая девочка, – довольно внятно произнес он. – У тебя выпить есть? Не уложился я, а магазин уже закрыт.

– Нету, – соврала хорошая девочка, у которой были припасены к Новому году две бутылки сухого. – Мне скоро уходить.

А вот это было правдой. Собирались к десяти, время поджимало, а надо было еще довозиться с колбасой и майонезом, набить салатом эмалированную кастрюлю и проходными дворами добежать до Таньки. Да еще не забыть любимых Окуджаву с Дассеном. Женечка в нетерпении уставилась на незваного гостя, топчущегося в дверях: всегдашняя щетина, нелепо торчащая из подобия свитера шея, замызганная куртка. На какое–то мгновение ей стало его жалко:

– Салатику дать? Хоть поешь чего.

– Не–е–е… – поморщился Рудик. – Пусти в уборную.

Кто же откажет в этом человеку? Закрутившись с приготовлениями, она не видела, как Рудик исчез, оставив открытой входную дверь.

Может, кто и любил праздники, Новый год там или Восьмое марта, только не Таня Рогина.

– Пьянка, да и все, – говорила она, добавляя к известной цитате пару нецензурных выражений, сводящих на нет потребность людей в совместном чествовании каких–либо определенных дат. За этой показной грубостью распознавалось одиночество женщины, не верящей даже в возможность счастья, если оно подразумевало присутствие мужчины. Скорее всего, здесь пряталась какая–то душевная травма, от которой Татьяна так и не смогла оправиться. Мужиков она презирала и держала только «по необходимости», но поскольку с годами «необходимость» не спадала, а разрасталась, вместе с ней разрасталась и ее ненависть к нелучшей половине человечества, представители которой разбегались, испытав на себе накал Таниной агрессивности.

Неопытной Женечке была непонятна сложность сексуального устройства подруги, и она считала ее обыкновенной бля^*ю, впрочем, нисколько ее за это не осуждая. Истоки одиночества Лели тоже скрывались в прошлом, но, в отличие от Тани, к мужикам она относилась с некоторым доверием и довольно снисходительно. Какая–то общность судеб свела всех троих за праздничным столом коммунальной квартиры на улице Воинова.

Старый год девочки проводили со «Столичной». Закусывали селедкой под шубой и холодцом. Леля села напротив окна, за которым чернела новогодняя ночь. Вглядываясь в свое отражение, она томно закидывала голову и поправляла волосы, словно чувствуя на себе взгляд отсутствующего участкового. В углу комнаты по телевизору приглушенно коптел «Голубой огонек». После второй стопки и мясного салата заговорили о мужиках. Разговор пошел о размерах и позах. По–Таниному выходило, что при определенной сноровке результата можно добиться с любым размером. Леля не соглашалась: ей подходил только большой. «Вот поэтому за Костырко и держусь», – сказала она и как–то похабненько расхохоталась. Из обсуждаемых поз Женечка усвоила только вариант, прозванный рабоче–крестьянским, все остальное показалось ей каким–то высшим и неправдоподобным пилотажем. Принять участие в разговоре ужасно хотелось, но что она могла рассказать? Как не поверила ушлой подружке, открывшей ей тайну зачатия? Женечке и сейчас, через пятнадцать лет, многое в сексе представлялось не то чтобы абсурдным, но скорее удивительным. «Как странно, что после этого появляются дети», – думал она. Однажды она даже попыталась поделиться недоумением с Татьяной, но, услышав резкое: «В твоем возрасте оставаться девственницей уже не достоинство, а недостаток», обиделась и как–то даже от нее отдалилась. Впрочем, ненадолго. Татьяна казалась ей женщиной доброй и несчастной, хотя и была в ней какая–та накопленная злоба, вырывающаяся в самые неподходящие моменты. Вот и сейчас. «Да выключи ты это нытье!» – вдруг вскинулась она на тихое окуджавское «Eль, моя ель, уходящий олень…» – столь любимое Женечкой. «Давайте лучше споем, девки!» – и затянула: «Вот кто–то с горочки спустился…» Спели. Потом пьяными голосами затянули «Ромашки спрятались, поникли лютики…» – и чуть не опоздали откупорить шампанское и выпить за Новый год. Не дослушав Муслима Магомаева, поющего по телевизору о любви к женщине, Женечка встала из–за стола и, пошатываясь, направилась к проигрывателю.

– Танцуем все! – игла проигрывателя неуклюже царапнула по пластинке.

– Та–да–та… Та–да–да–да–та–да–да–та, – запел Джо Дассен из глубин Люксембургского сада.

И под этот ласкающий, словно раздевающий голос закружились–закачались вставшие в круг поддатые девки. Лелька первой стянула с себя юбку и кофточку. Это показалось настолько естественным и даже нужным, что ее примеру последовали и две другие.

И вот уже в темном окне отразились три обнаженные женские фигуры, в упоении танцующие неведомый танец – то ли трех ведьм, то ли трех граций, то ли трех гражданок огромной страны, раскинувшейся в бесстыдстве «от края и до края».

После Нового года снегопады сменились стойкими морозами.

Изморозь, покрывшая провода и деревья, превратила улицу Каляева в сказочные чертоги. Женечка перестала задергивать шторы на единственном окне своей комнаты, выходящем на противоположную стену двора–колодца. Ажурные белые узоры на стеклах спрятали жизни людей от назойливых соглядатаев.

По льду Невы, от набережной Робеспьера до Крестов, протянулась хорошо вытоптанная дорожка. «Прям как в блокаду, – говорила Марьяша, которая в детстве таскала ведрами воду из Невы и на санках отвозила домой. – Да я жила прям тут, на Каляева, тока подальше. Не на нашем участке».

Блокаду вспомнила не только Марьяша. При тридцатиградусных морозах в квартирах исчезло отопление. Телефон жилконторы не смолкал. Люди толпились в коридоре, приводили закутанных детей, кричали, угрожали, плакали. Техники–смотрители носились по лестницам, где вдруг выросли то ли сталактиты, то ли сталагмиты. Водопроводчики паяльными лампами отогревали стояки, но трубы снова прихватывало морозом.

О югославских сапогах с новыми набойками и умелыми прошивками сапожника Хабиулина Женечке пришлось забыть и обуться в уродливые, зато теплые чеботы отечественной фабрики «Скороход». Да и всем было не до красоты. Началось настоящее бедствие. Своими силами ни контора, ни трест тут справиться не могли.

В этой безвыходной ситуации то ли флюиды, то ли связи помогли Ольге Павловне, и к ней первой в районе направили солдат стройбата. Парней в валенках и тулупах привезли из Новгорода в грузовиках с брезентовыми крышами. За ними подтянули сварочные аппараты с газовыми баллонами и даже полевую кухню. Счастливая Ольга, накинув на дубленку пуховый платок, бегала по участку, расставляя людей. Начали с Каляева, 23.

Странное это было здание: пятиэтажка с мансардой и полуподвалом, с привычно загаженным двором и обшарпанными лестницами, она выделялась в безликом ряду доходных домов на бывшей Захарьевской благодаря то ли причуде давнего заказчика, то ли страсти архитектора к египетским мотивам.

– Гляди, ребята! Им не холодно, – гоготнул солдатик, мотнув головой в сторону гранитных фараонов у парадных дверей.

«Да тебе самому не холодно, – Женечка с завистью рассматривала экипировку стройбатовцев. – Штаны и те на ватине. Вот бы нашим мужикам такие».

Впрочем, работали ребята быстро и слаженно: затащили на пятый этаж новые трубы, сварку с баллонами, растянули временную проводку со светом.

– А вы нам тут, девушка, не нужны, – отправили они Женечку с чердака. – Приходите после обеда утеплять трубы.

Вот об этом в беготне и заморочке последних дней никто из техников–смотрителей не подумал.

– Чем их утеплять–то? Юбки, што ль, шерстяные резать на куски? – с наступлением морозов Жази заметно занервничала. Нерасторопность могла дорого ей обойтись.

– У нас вроде мешковина на складе есть, – подала спасительную идею Лелька. – Нарежем лентами, да и все дела.

Мешковину привезли где–то через час. Резали ее в конторе до обеда. Потом всей гурьбой отправились в «Колобок» и перехватили теплого сладкого кофе с пирожками, а уж по чердакам разбежались по одиночке.

Морозный солнечный день просачивался сквозь щели слуховых окон, забитых фанерой, но без времянки, проведенной стройбатовцами, здесь было бы темно. Ребята уже ушли, оставив запах сварки и окурки на лестнице. В дальнем углу чердака висело заледенелое белье, забытое кем–то из жильцов. «Провоняет теперь горелой проводкой. Придется перестирывать», – как–то некстати подумала Женечка. Не снимая варежки, она вытянула кусок мешковины из сваленной возле голой трубы кучи. Замотать нужно было метров пятнадцать. Холод пробирал до последней клеточки. «Если быстро наброситься, за час можно уложиться. Главное, как там Рогина говорила? – шевелить пальцами». Руки в варежках плохо слушались, а снять их было невозможно. «И почему это у меня всегда ничего не получается? За что ни возьмусь. В принципе. Есть ведь люди, которые все умеют». Женечка вспомнила, как ловко и умело Татьяна забинтовала ее растянутую при падении щиколотку. «Вроде туже надо и следующий виток накладывать на предыдущий только до половины». Дело пошло на лад, но теплее от этого не стало. К тому же было не только холодно, но еще и страшновато. Все–таки одна на чердаке. «И чего они разбежались? Глупость какая… Всей гурьбой быстрее, и вообще…» Женечка чутко прислушивалась к всевозможным шумам, доносящимся снизу, особенно к скрежету лифта. Заодно она присмотрела за стеной непонятного назначения место, где можно было бы спрятаться в случае чего. Через полчаса дверь лифта грохнула–таки на пятом этаже. Затем послышались шаги: кто–то поднимался на чердак. Она успела метнуться за облюбованную стену и осторожненько оттуда выглянула.

В дверях стоял Ванька–Боян, побрякивая ведром с какими–то железяками. Кажется, он испугался не меньше Женечки, когда та выскочила из–за стены:

– Ох ты! Гляди–ка, кто тут у нас копошится. Я думал, может, бомж какой залез погреться, а тут такие люди в Голливуде…

– Погреться? Я тут чуть не околела, Вань. Зуб на зуб не попадает, а вон еще сколько осталось, – с какой–то безнадежностью Женечка махнула в сторону голой ледяной трубы.

Вид у Вани был слегка замученный. Он давно не брился и как–то осунулся, может, даже похудел. Легкое белое облачко вылетало у него изо рта при каждом слове.

– Морозы эти заколебали. Счас теплее станет. Где тут вантуз? – он поставил ведро и посветил фонариком по углам. – Воздух стравить надо, поняла?

То, что называлось «вантуз», висело на пересечении трех труб и напоминало огромный рукомойник. Женечка с интересом следила за сантехником. Заметив ее внимание, Ванька–Боян перешел на деловой и поучительный тон.

– Ну шоб, бля, вентиль хоть бы на одном крану оставили. Все посшибали или растащили. Ну–ка, техник, дай мне шведки из ведра. Да вот они, торчат вверх ногами. Разводной ключ это, поняла? Осторожно. Тяжелые. Второй номер я потерял. Забыл где–то по пьяни. Это третий. С ними надо осторожненько, а то снесешь все на хер. Та–а–к. Счас я воздух стравлю, – он повернул разводным ключом кран с отбитой головкой. – Там поплавок такой внутри есть, тебе не видать отсюда, дык я его проволокой подниму тихонько.

Поучая, он ловко орудовал проволокой внутри вантуза. Через несколько минут рукомойник зашипел и заплевался горячей водой.

– Ведро давай, зальем все на хрен!

Женечка ловко подставила ведро. На хрен они ничего не залили. Трубы вздрогнули, было слышно, как по ним побежала вода.

– Ну вот. Счас будет теплее.

– Ой, Вань, какой ты молодец! – Женечка сняла рукавицы и поправила выбившиеся из–под теплой шапочки волосы.

– Слышь, Игнатова, выпить хошь? Согреешься в пять минут, – как заправский иллюзионист, Ванька широким жестом вытащил из глубин карманов четвертную. – Раздавим малыша?

– Прямо из горла?

– Где я тебе фужор здесь возьму? Не будешь? Смотри, заболеешь. Мне же больше достанется.

Присев на балку, он закинул голову и влил в глотку где–то с половины четвертушки. Крякнув и передернувшись, занюхал рукавом:

– Ох, хорошо–то как. Тепло так и пошло. На–ко вот, – он протянул бутылек Женечке.

И Женечка, зажмурившись, хлебнула, закашлялась и хлебнула еще раз. В голову ударило через минуту. Спасительное тепло накрыло ее волной. Ноги ослабели. Она села рядом с сантехником, нисколько его не боясь. По всему было видать, что Ваньке захорошело тоже.

– Из–за острова на стрежень, – вдруг запел он. – Эх, гармонь бы мне сейчас. Я б тебе, Цыпочка ты моя ненаглядная, спел. Ты девушка хорошая, культурная. Я тебя давно присмотрел. А что, Игнатова, выходи за меня замуж… На простор р–р–речной волны…

– Ну куда я пойду, Вань, – слегка кокетливо хихикнула Игнатова. – У меня ж флюидов нет.

Не зная значения незнакомого слова, Ваня правильно понял направление мысли:

– Чего нет? Худая, што ль? Так ты кушай побольше. Пельмени там, картошечку. Вот и эти нарастут, как их?

Он обнял Женечку за предполагаемую под толстым слоем одежды талию:

– Я б каждый мизинчик на твоих ножках обцеловал… Выплывают расписные…

Игнатова прикрыла глаза. Ее разморило и куда–то понесло. Про трубу думать не хотелось. Ну ее… Может, не замерзнет…

Топоток Марьяши нарушил чердачную идиллию. Завидев ее, Ванька запел во всю мочь гнусавым голосом:

– Я цыганский барон, у меня триста жен, и у каждой жены голу–у–убые штаны.

Только глубокая сосредоточенность не позволила Марьяше отреагировать на такой беспардонный намек на ее голубые рейтузы.

– Слышь, ты, Георг Отс, – затараторила она, опасливо косясь на Женечку. – Халтура есть. Тут бабка одна с Каляева, 29, челюсть в унитаз уронила…

– Ну–у–у, – прислушался Георг Отс.

– Да и смыла ее ненароком… А там, говорит, зубов золотых на тыщу наставлено. Бабка плачет. Говорит, сто рублей заплатит тому, кто ее челюсть выловит. Там делов–то: унитаз снять да фанину качнуть. Мне одной не управиться. Пошли давай!

– А Немец где?

По негласному джентльменскому соглашению сантехники халтурили только на своих участках.

– А я знаю? Я ему в дверь стукнула два разá. Ни ответа, ни привета. Запил, видать, с Нового года. Айда давай. Дело верное. Половина твоя, – Марьяша подхватила Ванькино ведро с железяками и засеменила к выходу.

На какое–то мгновение борьба желаний отразилась на заросшем щетиной лице.

– Эх, – наконец решился Ваня, с трудом поднимаясь с насиженной балки.

«Позади их слышен ропот: нас на бабу променя–я–я–л…» – донеслось уже с лестничной площадки.

– Куда же ты увела моего жениха? – крикнула Женечка каким–то незнакомым самой себе голосом.

В ответ только грохнула дверца лифта. «Ну вот, и Ваньку смыло набежавшею волной, а труба осталась. В трубе дело. Это ж как–то встать надо», – продолжила она монолог.

Встать удалось, но повело не к трубе, а к слуховому окну. Поднявшись по приставной лестнице, она кулаком распахнула фанерные створки. Темнеющее январское небо предстало перед ее пьяненьким взором. Высунувшись до половины, Женечка разглядела крыши домов, черные деревья Таврического сада, белесый пар над трубами котельных. Слева вдали виднелись купола Смольного собора. Какое–то неизвестное чувство распирало ее заколотившееся сердце.

– Чуден Днепр при тихой погоде, – вдруг продекламировала она невидимому свидетелю ее восторга и попробовала выбраться на крышу.

– Ку–уда! – чьи–то сильные руки бесцеремонно подхватили Женечку под мышки и потянули вниз. – Я тебе, Игнатова, по крышам пошастаю, а ну, слезай.

– Когда умру, хочу, чтоб душа моя, расправив крылья, пролетела над этим городом, – уперлась Игнатова.

Руки потянули сильнее. Пытаясь оглянуться, Женечка потеряла равновесие и наверняка бы упала, если бы Славик не успел ее подхватить.

– А Боян нам сказал, что ты только два раза глотнула, – донесся голос Лели.

– Это ее с пирожка с повидлом так развезло, – откликнулась Татьяна.

– Ой, девочки, – задохнулась от счастья Женечка. – Это не пирожки, это труба меня задолбала.

– Да делов–то тут! – и Татьяна за пятнадцать минут замотала оставшийся кусок злосчастной трубы по всем правилам наложения повязок на закрытый перелом.

После короткого перекура компания отправились в контору согреваться. Закусывали цыплятами.

– В гастрономе сегодня давали. Синенькие такие, костлявенькие, как ты, Жень, только не обижайся. Так я домой сбегала, нажарила, – распиналась Леля, раскладывая кусочки курочки по белым тарелкам с надписью «Общепит».

До квартиры Женечку довел Славик. Поковыряв ключом в замке, она потянула провожатого на порог распахнувшейся двери. Сидящие на кухне зайки бурно отреагировали на появление пьяной соседки с незнакомым мужиком:

– Тут она всяких в дом водит, – загундосила Ирка, – а потом краска для волос пропадает. Где я теперь такую краску достану?

– Да не брала я твою краску, – огрызнулась Женя. – Откуда мне знать, где ты ее держишь.

– В тувалете в коробке, а мне волосы красить надо…

– Извините, дамочка, дайте–ка пройти, – Славик проволок Женечку мимо зайки с развевающимся от негодования оранжевым пушком на голове.

– Тама ее дверь, в самом конце колидора, – подал заискивающий голос Толя. Он оценил рост и силу гостя, но, поскольку натура победила, крикнул ему в спину:

– Ты у ей не первый будешь, мужик! Тута разные к ней ходют.

– Я тебе уши–то на жопу натяну, – не оглядываясь, но внятно и без всякой угрозы в голосе ответил Славик.

На следующее утро Женечка могла только вспомнить, как кто–то стянул с нее скороходовские сапоги–кувалды, накрыл чем–то теплым и, закутывая, сказал: «Странная ты девочка, Евгения Игнатова».

Вскрывать железную дверь мастерской Рудика Госса пошли бригадир Каляныч с ломиком и участковый Костырко с техником–смотрителем Игнатовой. Когда раскуроченная дверь приоткрылась, опытный Костырко отстранил Женечку, но она успела вдохнуть ужасающую вонь прокисших пищевых отходов, увидеть висящее тело Рудика и раскиданные по полу пустые пузырьки Иркиной краски для волос.

В конторе все жалели Рудика.

– Да не жилец ваш Немец был, – сделал посмертное заключение участковый Костырко. – Там, на верстаке, чего только у него не валялось, пил что ни попадя.

Замечание было верное. На похороны Рудольфа Госса скинулись всем миром. Родственников у него так и не нашли. По месту прописки на Лиговском проспекте он давно не проживал. К похоронам морозы ослабели, началась оттепель. На Красненьком кладбище гроб опустили в яму, куда натекла талая вода.

До Рудика Госса Женечке уже пришлось хоронить бабушку тетю Таню. Отношения между ними сложились странные. О любви тут говорить не приходилось, но жизнь как–то прибила их друг к другу. Капитан в отставке Миркин, обзаведясь новой семьей, матушку не жаловал. Получив свои разменянные квадратные метры в Саперном переулке, пару лет прожила она там в полном одиночестве. На работу ходила через дорогу в магазин «Аптекарские товары», где потихоньку подворовывала тройной одеколон, отливая из бутылочек в приготовленный заранее пузырек. Одеколоном тетя Таня смачивала ватку и протирала свое тело в пределах досягаемости, поскольку в баню она никогда не ходила, а ванной в квартире на Саперном не имелось. Другие таинства соблюдения гигиены стареющей женщины никому были не известны. Женечку ужасно смешил вид белого эмалированного ночного горшка на электрической плитке, поскольку со временем тетя Таня перестала выходить на коммунальную кухню и готовила у себя в комнате. Горшок был того же происхождения, что и пузырек с одеколоном, и служил кастрюлей. В нем варились всевозможные снадобья, которыми кормилась тетя Таня. Так потихоньку и скоротала бы она свои дни, если бы не внимание бывшей невестки. Правда, внимание это не было бескорыстным. Молодой разведенной женщине нужно было «как–то налаживать жизнь», несмотря на всевозможные препятствия. Теперь Женечка все чаще смотрела у соседей Приколотиных не только мультики с цирком, но и всю программу телевизионных передач. Около десяти часов вечера тетя Валя Приколотина разбирала горку маленьких подушек на кровати и доставала из шкафа две большие. Просмотр на этом заканчивался, и девочку вежливо выпроваживали. В первый раз, когда дверь в ее комнату не открылась, Женечка села на пол и заплакала. Куда деваться, если мама ушла и забыла ее у соседей? Тетя Надя Дьякова, услышав тихое всхлипывание, вышла в накрученных на голове бигуди в коридор и громко стукнула в дверь соседки. Тогда–то Женечка впервые услышала и запомнила слово «бля». Мама испуганно отворила и впустила зареванного ребенка домой. В комнате пахло куревом и незнакомым человеком. На спинке стула висел китель, но не такой, как когда–то был у папы, а черный с золотыми галунами. Дядя Петр Николаевич плавал на подводной лодке. Утром за завтраком он протянул девочке в подарок большую круглую монету. «Один рубль», – прочитала Женечка и вопросительно посмотрела на маму. Та кивнула. Рубль долго хранился в хрустальной лодочке, пока не исчез, впрочем, как и сам Петр Николаевич.

Похоже, жизнь у мамы все никак не налаживалась. Женечка уже знала имена всех дикторш ленинградского телевидения, когда Приколотины стали закрывать от нее свою дверь на защелку. Тогда мама и отвезла ее в Саперный переулок. «Все–таки Татьяна Ильинична твоя бабушка», – уговаривала она упирающуюся Женечку. Надежд на помощь было мало: «все–таки бабушка» много лет не признавала бывшую семью сына. Но чудо произошло: тетя Таня согласилась присматривать за внучкой несколько дней в неделю. Ей было веселей с девочкой, да и жизнь ее как бы снова приобретала смысл.

Первые годы, проведенные в убогой комнате на Саперном, были особенно тоскливыми для Женечки. Сделав уроки, она тихонько сидела у окна, выходящего во двор. Гулять ее не пускали, телевизора в доме не было. Спасением была сначала круглая черная тарелка радио с детскими передачами про Маленького принца или корзину с еловыми шишками, а потом – книги. Граф Монте–Кристо и графиня де Монсоро заменили Женечке семью.

Читать дома становилось все сложней. Годы шли, а новый муж все никак не приходил. В доме застоялся запах спиртного и чужих грязных носков. Однажды мама застала одного из своих поклонников за попыткой завалить худенькое тело пятнадцатилетней дочки на диван. Поклонник в доме больше не появлялся, но его тут же сменил другой. Теперь Женечка уже по своей воле стала проводить почти все время у тети Тани. Та была только рада «поговорить хоть с кем–то». Разговоры сводились к бесконечным монологам, которые Женечка не слушала, уткнувшись в очередную книгу. Читая заданные «Мертвые души», ученица Игнатова вдруг обратила внимание на то, что Татьяна Ильинична ни об одном человеке не сказала ни одного хорошего слова. «Ну чистый Собакевич», – пришло ей на ум. Так началась любимая игра. Ко всем знакомым Женечка стала подбирать подходящих литературных персонажей. Мама была для нее Раневской из «Вишневого сада», соседка Дьякова – гоголевской Коробочкой, семейство Приколотиных – старосветскими помещиками, а сама она представляла себя не иначе как дикой собакой Динго из «Повести о первой любви». При таком раскладе поступать можно было только на библиотечный факультет Института культуры, но именно туда Женечка завалила экзамен по английскому. Оставался техникум.

Два года обучения в библиотечном техникуме были счастливыми. Чтение книжек удачно сочеталось с нехитрой наукой регистрации и размещения «инвентарных единиц» на полках районных библиотек, приветливо распахнувших двери молоденьким студенткам. Ночевки у подруг в общежитии и набеги то на Моховую к маме, когда там не было очередного претендента на руку и сердце, то к тете Тане в Саперный переулок решали жилищный вопрос, вернее, отодвигали его решение. Случайно или нет, но получение диплома совпало с появлением капитана в отставке Миркина. Этот князь Василий (еврейского происхождения) во что бы то ни стало пытался пристроить свое разросшееся семейство на дополнительные квадратные метры. Женечка представляла для него реальную угрозу. Непонятно как, но он уговорил матушку прописать его на Саперном. Какие–то угрызения совести все–таки посещали тетю Таню. Перед самой смертью завелась у нее странная подруга по имени Нина Ивановна, работавшая в отделе кадров жилищного треста. Женечка не смогла подобрать ей подходящего литературного персонажа, а Татьяна Ильинична за глаза называла подругу одним коротким словом – «пьянчужка». «Ну почему пьянчужка–то?» – возмущалась Женечка. «Да пьет как лошадь», – сердилась тетя Таня на вечно перечащую внучку. Так или иначе, но Нина Ивановна устроила Евгению Игнатову техником–смотрителем в жилищную контору с обещанием служебной площади в не столь отдаленном будущем. Вскоре после этого тетя Таня заболела чем–то вроде гриппа. Соседи по коммуналке, почувствовав неприятную вонь из–под двери Миркиной, вызвали участкового. Тот созвонился с Женечкой.

Татьяна Ильинична, вернее, ее тело, лежало на полу в ночной рубашке, запутавшись в одеяле ногами. Появился и князь Василий. Похороны он оплатил. После похорон тети Тани Женечка никогда его больше не видела. Но с Ниной Ивановной она встречалась довольно часто, при этом та была всегда пьяна.

Нет ни времен года, ни явлений природы, благоприятных для жилищно–коммунального хозяйства. Вот и потепление, наступившее после январских морозов, не принесло ничего, кроме беготни – техникам–смотрителям и расходов на ремонт протечек – тресту. Проржавленная кровля потекла под лучами северного солнца, растопившего снег на крышах. На этот раз страдали жильцы верхних этажей.