Текст книги "Конец света, моя любовь"

Автор книги: Алла Горбунова
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)
Среди почему-то самых счастливых моих воспоминаний – несостоявшийся поход в Луна-парк с мамой. Я очень этого ждала, Луна-парк приезжал каждый год и располагался в конце Новоизмайловского проспекта, я никогда там не была и очень хотела. И вот я уговорила маму меня туда отвести, и мы шли по проспекту, я предвкушала Луна-парк как чудо, но его там не оказалось, то ли он уже уехал, то ли не приехал. Но почему-то я все равно помню об этом как об очень счастливой прогулке. Пожалуй, если бы Луна-парк там все-таки был, она была бы слишком, чересчур счастливой, или наоборот – счастье бы немного померкло, когда желание оказалось бы исполнено. А когда мне было десять лет, мама первый раз взяла меня с собой путешествовать. Мы поехали в Сочи, я впервые побывала на море, если не считать наш холодный Финский залив. Мы жили в частном секторе в Лоо, в армянском поселке, вокруг были лесистые горы с прекрасной южной природой. Мы ходили по этим горам, купались, лежали на прекрасном галечном пляже, ездили в Сочи, Адлер, Дагомыс, лагерь «Спутник», катались по морю на кораблике, ели фрукты и наслаждались общением друг с другом. Я полюбила путешествовать с мамой – во время совместных поездок мы вместе открывали мир и радовались ему, и вообще полюбила путешествовать.
Про путешествия была одна из моих любимых игр, которая вызывала у меня ощущение уюта, безопасности и блаженства. Это была игра в желтую маленькую машинку и двух крохотных фарфоровых ежиков. И ежики, и машинка жили у меня под матрасом втайне от всех, я доставала их перед сном и играла в них под одеялом. Ежики путешествовали на машинке по всему миру, это была не просто машинка, а машинка-домик, в котором можно жить. Они приезжали на ней в разные места, а потом останавливались на ночевку, и это было очень хорошо и уютно, потому что получалось, что они путешествуют, не выходя из дома, и дом у них всегда с собой.
В два года я беседовала о политике с бабками около дома и очень их поражала своими суждениями. Из раннего детства я помню длинные очереди в магазинах и карточки, и то, что бабушка все время смотрела по телевизору какие-то съезды. Помню демонстрации с флагами, и мне объясняли, что демократы борются с коммунистами. Мама и бабушка были за демократов, а дедушка за коммунистов. Я помню августовский путч, ГКЧП. Мы с мамой были на даче и услышали то самое «Лебединое озеро», а потом я бегала босиком по аллее, забегала к соседям и воодушевленно кричала им, что произошел государственный переворот. У Горбачева меня больше всего удивляло пятно на лбу. Начинались девяностые, на лестничных площадках собиралась шпана, кто-то методично вывинчивал лампочки, расплодились маньяки и новые русские, дети стали играть в Денди и Сегу, упразднили школьную форму, когда я была во втором классе, всюду были джинсы, жвачки, сникерсы и марсы, по телевизору стали показывать бесконечную рекламу, особенно мой дедушка плевался от рекламы тампонов Тампакс, старые советские магнитофоны постепенно сменились на магнитолы. Размножились секты, распространилась наркомания, по рынкам ходили ребята в кожаных куртках – рэкетиры, у метро открылись барахолки, в подземных переходах ларьки, на лотках продавались музыкальные кассеты в огромном изобилии, и я уже начала ими интересоваться. Сосед-алкоголик с нашей лестничной клетки был ярым сторонником Ельцина и за это получил в нашей семье прозвище Ельцинист. Шло время, и он, как и многие, стал яростным ненавистником Ельцина, но прозвище прикрепилось, и он все равно оставался Ельцинистом. Мой отец, с которым мы тогда не общались, будущий ученый-физик с мировым именем и ректор вуза, торговал зонтиками на улице: денег не было, а его матери на заводе, где она работала инженером, выдали зарплату зонтиками, – ничего не оставалось, как попытаться их продать. Мой дядя оставил врачебную практику и стал торговым агентом. Мама вначале работала в ЦММ, а потом перешла оттуда тоже переводчиком в Балтийский банк.
В девяносто втором году я пошла в школу. Это была обычная школа во дворе, с углубленным изучением английского языка. Училась я без особого энтузиазма. Писала и считала все верно, но в тетрадях разводила страшную грязь. В конце начальной школы я была отличницей, но до конца средней школы это больше не повторялось. Иногда побеждала на олимпиадах. Учиться было очень легко, но центр моей жизни и моих интересов был совершенно вне школы. Из предметов мне была по-настоящему интересна только литература, мне нравилось писать сочинения. Вообще я была очень ленива и своевольна. У меня было какое-то подспудное убеждение в бессмысленности стараний, достижений, успехов и всего такого. Я чувствовала протест, когда меня пытались заставить что-то делать, вроде понимала, что делать надо, а все равно было ощущение, что этим «надо» и всеми этими «делами» меня как будто обманывают. Что хотят, чтобы я ради этого обмана, всей этой суеты отказалась от чего-то гораздо более важного. От созерцания бытия, загадочного и бессмысленного блаженства, которое превыше всех дел человеческих. Что надо в школе учиться, в вузе учиться, работать, строить свою жизнь – мне всегда это было противно. В школе с пятого класса прекратила делать домашние задания. Начисто. Насилия над собой никогда никакого не принимала. В школе у меня были две основные подружки – Юля и Ася. Они страшно ревновали меня друг к другу: с кем я села, к кому подошла, брали меня за руки и тянули в разные стороны. Многие одноклассники меня не любили. Я была словно какая-то не такая, как все, и плохо поддавалась социализации, пыталась это скрывать, но получалось плохо, плюс я была очень застенчива, и это со стороны иногда выглядело как высокомерие. Мне было очень тяжело с другими детьми и тяжело в дисциплинарном пространстве. Мне казалось, что другие дети злы и жестоки. Когда они обижали меня, я отвечала игнорированием обидчиков, но не умела за себя постоять. Не могла ударить в ответ. Бывали периоды, когда я подвергалась травле, – но это уже было, скорее, в подростковом возрасте. Было несколько мальчишек, особенно один, которые меня за что-то ненавидели и всячески пытались оскорбить и унизить. Я выработала в себе отрешенность, чтобы не чувствовать боли. Иногда глубоко внутри я испытывала мучительный стыд: мне казалось, что обидчики видят во мне то, чего я сама не вижу, и что видит, например, бабушка, и обижают меня именно за это, за то, кто я есть, потому что мне должно быть стыдно за саму себя, за самую свою суть, и если кто-то эту мою суть увидит – его нормальной реакцией будет только смех и издевка. Несколько раз меня травили ребята из старших классов. Когда я была классе в шестом или седьмом, один мальчик из восьмого в течение года называл меня «шваброй». Где бы я ни появлялась, он кричал: «Швабра!» В принципе он был прав: я действительно была похожа на швабру – довольно высокая для своего возраста, тощая и с гривой длинных растрепанных волос. Несмотря на эти эпизоды, в целом мое пребывание в школе было относительно выносимым, я видела, что некоторым приходилось гораздо хуже. Школа для меня была скучной и неприятной рутиной: ранние пробуждения, завтрак, которым давишься и втайне от бабушки прячешь под кровать, совместная с бабушкой дорога до школы в синей мгле, в которой один за другим гаснут фонари, вестибюль, проверка сменной обуви, встреча с подругами, отрешенность, скука.
Время тянулось медленно, оно было похоже на вечность. Учительница математики, мудрая женщина, однажды сказала нам: «Сейчас ваше время идет медленно. А потом оно будет идти быстро-быстро. После института годы защелкали так быстро, что я уже не успевала их считать». Вокруг были тогда в основном одни и те же люди: моя семья, наши родственники Кораблевы, которые жили на одной улице с нами на даче и у которых росла моя подружка-ровесница Наташа – моя троюродная тетка, Цупиковы, которые приходили иногда к нам в гости, тетя Лида – дедушкина сестра, которая тоже иногда приезжала, вначале из Петропавловска, а потом из Новгорода, Богдановы – наши соседи по даче, с которыми мы делили наш общий большой участок. Старики постепенно вымирали, даже на нашем дачном участке медленно менялись поколения. Вначале ушли соседи: Александр Георгиевич, Ия Владимировна, Евгения Давыдовна, потом баба Беба, потом Виктор Исидорович. Летом у нас на даче справляли праздники, чьи-то летние дни рождения: накрывали стол на веранде, пили шампанское, смеялись, говорили тосты и кричали три раза «ура! ура! ура!».
Мой детский Эдем, сама память о нем, люди и вещи, которые ее несли, постепенно исчезали, таяли. Вначале ушли игрушки. Когда мне было шестнадцать, мама с дедушкой втайне от меня вынесли на помойку несколько коробок, в которых были все мои игрушки. Это было невероятно, чудовищно. Там был киса-миша, и Кампа-Зямпа, и зайчик Степашка, и розовая кошка, и все мои куклы, которые в детстве были моими дочерями или образами меня-будущей.
Потом ушел кот. Мы были вместе одиннадцать лет. В шесть лет ему поставили диагноз хроническая почечная недостаточность. Много лет я лечила его, возила на сезонные капельницы, тратила на него все свои карманные деньги и одну литературную премию. Но вот кот совсем отощал и стал все время пить воду из крана. Я повезла его на капельницы, но ему стало еще хуже. На следующее утро после первой капельницы он еле ходил и странно держал голову набок, а когда ложился, странно ее клал и прятал. Он стал все время лежать в раковине и в ванной, перестал пить, есть и ходить в туалет. Мы продолжили капельницы, потому что не продолжать было нельзя, но прогноз был неблагоприятный, УЗИ и анализы показали, что почки практически не работают, нефроны отмирали, отмирали, и ничего не осталось. Потом начались судороги и почти кома, я боролась до последнего, а когда стало понятно, что больше нельзя ничего сделать, хотела, чтобы он умер сам, без эвтаназии. Но он не умирал и мучился, а потом стало понятно, что он вот-вот умрет сам, но перед этим будет агония. Он неровно дышал, и, когда я подошла к нему, у него изо рта пошла темная густая жидкость, и он несколько раз негромко, но мучительно мяукнул. И я его усыпила, чтобы не было агонии, и мне говорили, что я должна была это сделать раньше, но Денис, мой первый муж, сказал, что я была права, потому что котик меня тоже любил и тоже хотел побыть со мной подольше.
Мы похоронили его на следующий день на даче. Освободили от папоротника и высокой травы небольшую площадку недалеко от сарая. Лопата поднимала и отбрасывала влажную холодную землю – вначале темную и мягкую, потом – твердый желтый песок. Было холодно и пасмурно. На гробик из твердого картона упали первые несколько комьев земли и пригоршня мелких цветов дикой октябрьской астры.
И все это – с дедушкой, сыплющим землю в могилу моего кота, стоящим рядом Денисом, дикими невзрачными астрами, запачканными в земле руками, дырявым ватником и крепким чаем на темной сырой веранде, – показалось мне картинкой в книжке, где много картинок, про которые я не сразу поняла, что это картинки и что их много, потому что долго смотрела на одну картинку – моего детства, где все были рядом и все казалось вечным, – и другую, и третью, пока картинки не стали перелистывать все быстрее… и тогда я увидела, что их много, очень много, их число бесконечно, как число точек в отрезке, но есть конец отрезка и последняя картинка, которая отразится в твоем зрачке в тот момент, когда он воспримет последний луч света. И есть грядущие картины потерь, которые непременно будут, и это слишком ясно и неотвратимо, и не оставляет возможности ничего сделать, кроме как смотреть так же, как я смотрела на комья земли, засыпающие моего кота, на кучу вырванного папоротника и блеклые дикие астры. Мне стало легко и странно, как будто я видела прозрачный сон.
Животные несут в себе память о Рае. Мы узнаем в них Рай и вспоминаем, какими мы были до грехопадения. Тогда, до грехопадения, все животные были как их детеныши. И люди тоже были как дети. Сказано: будьте как дети. Животные пали по вине человека, они пошли за ним в падший мир. Если спасется человек, будут спасены и животные, будет спасено все. Однажды мы гуляли с подругой ночью у меня на даче и вышли через лес к Малому Борковскому озеру, там в одном месте на пляже присели отдохнуть и посмотреть на воду и увидели, что по воде к нам что-то быстро приближается. Это была серебристая рыбка, и она выбросилась на берег. Мы не понимали, почему. Попробовали снова аккуратно отправить ее в воду, но она снова выбросилась на берег. Мы решили, что она, наверное, умирает. Потом она так лежала, а мы смотрели, а потом в небе мелькнуло что-то яркое, может быть, пущенный где-то кем-то далеко фейерверк, но это была одна очень яркая искра, а когда мы после снова опустили глаза на рыбку, нам показалось, что у нее потух глаз, но, может быть, это был оптический эффект от того, что мы посмотрели перед тем на этот яркий огонек в небе. Нам обеим показалось, что рыбка умерла, и было грустно, и странно, почему такое самоубийство, и как будто это было послание и она хотела нам что-то сказать. И я представила, что когда-нибудь у какого-нибудь водоема я снова увижу мертвую серебристую рыбку рядом с берегом, я подойду к ней, и она махнет хвостом и уплывет, то есть снова станет живой, и я пойму, что это та же самая рыбка, и Бог простил меня, и мир спасен, и, может быть, от этого дня до того дня, когда я снова встречу рыбку, пройдут многие десятки лет, но для рыбки это будет как минутный сон.
Когда я заканчивала аспирантуру, ушла Бедя. Мама нашла ее, вернувшись с дачи, в ванной, утопленную и сварившуюся в кипятке.
Дедушка дожил до восьмидесяти пяти лет. Мы были очень близки с ним. Я любила наши совместные поездки на дачу осенью, когда мы приезжали только вдвоем, дедушка топил печи, занимался обивкой колодца, разгадывал японские кроссворды. Я ездила на велосипеде к озерам, читала, сидя в беседке. По вечерам, перед закатом, мы вместе выходили погулять – на «Светлану» – часть поселка по другую сторону шоссе, к станции или к ближнему озеру. Потом дедушка звонил по мобильному бабушке и говорил, что мы закрываемся и собираемся спать. На участке росла высокая сныть, чистотел, пожелтели разросшиеся на бывших грядках папоротники. Из земли пробивались молодые осинки, с серыми пушистыми стручками стояли люпины. Бедные яблоками яблони, не окапываемые многие годы, излучали хрупкое осеннее одиночество вместе с кислым вкусом недозрелых плодов. Земля уже была покрыта опадающими листьями. Таджики у соседа непрерывно что-то строили на участке.
Задолго до смерти дедушки мне приснился сон. Я заснула днем, слушая музыку. Во сне мы ехали на дачу с дедушкой. Мы приехали, и я вдруг остро-остро почувствовала, что дедушке семьдесят пять лет. У меня возникло острое, мучительное чувство, что дни такого моего любимого человека не будут длиться вечно, осталось не так много лет, а потом, когда он умрет, я буду вечно тосковать по нему и никогда не перестану его любить: так глубоко, глубоко эта любовь. Я обнимала его, мы ходили по участку, я была так счастлива, что могу еще обнять его – перед тем моментом, когда никогда больше не смогу. А может, это мы встретились где-то в бесконечности, на нашей даче, через много лет после того, как он уже умер, и я прожила уже долгую жизнь без него, и мне его не хватало. И садилось солнце.
Дедушка умер от лимфомы. Он угасал девять месяцев, проходил бессмысленную химиотерапию, сталкивался с конвейером смерти и нечеловеческим отношением в больнице. Он успел отпраздновать свое восьмидесятипятилетие, пригласил на него друзей и родственников, мы в последний раз собрались за общим столом – для него это было важно. Меньше чем через месяц после дня рождения он умер. Он боролся до конца, не мог по-другому. Я была с ним рядом в последний день его жизни, заботилась о нем, вечером ушла, и он сказал мне «Спасибо!» и раскрыл руки для объятий. Я подошла к нему, и мы обнялись, я в последний раз прижалась к его любимой, чуть колючей щеке.
Бабушка ушла через восемь месяцев после дедушки, через два дня после моей свадьбы с Георгием. Она не смогла без дедушки жить. У нее уже много лет медленно развивалась деменция, она очень изменилась, стала слабой, беспомощной, плохо понимала, что происходит вокруг, у нее были галлюцинации, но благодаря дедушке она все-таки держалась и сохраняла то, что возможно. Больно было видеть, во что превратился некогда властный, авторитарный, уверенный в себе человек. После смерти дедушки за ней стало нужно ухаживать, как за маленьким ребенком, заклеивать дверцу холодильника, держать плиту выключенной из розетки. Вначале она просто безутешно горевала, говорила: «Да, может быть, мы жили и не очень весело, но я бы все отдала, чтобы пожить еще так, как мы с ним жили». Постепенно она утратила речь, перестала вставать с постели. Мы с мамой и дядей были рядом, когда она умерла, я рассказала ей про мою свадьбу, и она слушала и как будто понимала, мы мыли ее, шевелили из-за этого, а потом у нее в глазах появилась смерть, и ее не стало.
Пока бабушка и дедушка были живы – с ними жило и мое детство. Сейчас оно живет в моей маме. Пока мама рядом – я все еще почти бессмертна. После смерти дедушки дача выглядит, как разоренный Эдем, в высоких травах которого проползает змий. Дедушка был хозяином земли и всех вещей, они с бабушкой были первыми людьми на дикой, необитаемой еще Земле, но пришло время внукам первых людей хоронить своих стариков.
Однажды мне было дозволено вернуться в Эдем моего детства. Я была в одной компании в загородном коттедже под Зеленогорском и приняла волшебное вещество. Вначале, на рассвете, я увидела, что влажное зеленое пятно на воротах пульсирует, дышит, и это связано с влажностью воздуха, с росой в нем. А над воротами я увидела пар от влажности, он собирался куполами, шатрами. Наверное, час я смотрела на рассветное небо и не могла отвести глаз. Я видела изменяющиеся очертания облаков, переливы, пульсацию неба. Пролетела птичья стая – и это была неземная красота. Я видела мельчайшие явления в атмосфере, маленькие радуги и пробегание искорок. Воздух стоял плотной стеной, и я видела все, что происходит в нем: фигуры, фракталы. Я видела в воздухе передо мной код, типа компьютерного, он постоянно изменялся. Потом я видела твердую поверхность как очень медленную жидкость, видела материю прямо до молекул. Потом я увидела Красоту, цветы. Это было прозрение Красоты, вечной радости, ликования атомов. Это был потерянный Эдем – я в него вернулась. Вначале я смотрела на цветок иван-чая, потом на колокольчики в траве. Стала плакать. Это был совершенно душераздирающий опыт, разбивающий сердце и собирающий его одновременно. Все мы видим мир вот так в детстве, а потом это теряем. Это действительно был потерянный Рай. Все цветы переливались, они были в каплях росы. Я плакала – и чувствовала, что это нормально – видеть мир так, как я его видела тогда. Что человек заслуживает того, чтобы видеть это так всегда. Я ощущала то, что прежде было дано мне только в памяти детства. Мое сознание было кристально ясным. Если бы я хотела – я могла бы писать стихи или говорить о сложных материях. Но я видела вещи как они есть. В этом была вся философия, вся поэзия. Я очень долго сидела на корточках, смотрела на колокольчик и плакала. Я была как Ева в Раю. Я ходила от цветка к цветку (в обычной жизни я бы их даже не заметила): иван-чай в росе, дикий виноград в каплях на ограде, колокольчик, какие-то розовые хворостинки необыкновенной красоты все в переливающихся розово-серебряных каплях, жасмин, белые цветы корзиночками, желтые простые цветы, розовые хищные цветы в крапинках, бело-золотые нежнейшие цветы в каплях, какие-то колоски. В самой простой былинке был бесконечный мир. Я просто видела вещи, которые есть всегда, но мы их не замечаем. Словно впервые после вечности изгнания я прогуливалась по Раю. Я понимала, что в этом Раю есть место всем, кого я люблю, что они все оттуда. Почему человек лишен этой милости? Я была в длинном голубом вечернем платье до пят, и, подобрав его, вся в слезах шарилась по кустам и грязи. Каждому цветку можно было сказать «ты», они перестали быть фоном, перестали быть безличны, анонимны. Не было той разорванности, которую я всегда чувствую. Не было барьера между мной и цветами. Я даже никогда не понимала прежде, насколько сильный барьер между нами и миром есть всегда, а тут его не было, и я поняла, что это такое – без барьера. Хотелось ходить по Раю еще и еще, обойти все цветы до единого, хотя для меня было с непривычки так много Красоты и Жизни, что даже мелькнула мысль остановиться и прекратить прогулку, плюс еще казалось, что теперь, когда я ВИЖУ мир, никто его больше никогда не отнимет, теперь снова всегда будет так, но я понимала, что так не будет, что в Рай я допущена на несколько часов, и эти часы на рассвете – в каплях, в лучах солнца, в туманах, в цветах, – я хотела не отрываться от того, что я видела. Это был один из лучших рассветов в моей жизни, и в действительности – каждый рассвет таков.
Эдем возвращается ко мне детством сына, до рождения которого бабушка и дедушка не дожили совсем чуть-чуть. Теперь его очередь жить в Стране чудес, в которую я словно попадаю снова и одновременно – вижу теперь со стороны, проживая вместе с ним его детство. Я войду в свое детство однажды снова, чтобы умереть в нем. Все умирают детьми, особенно старики. Взрослые люди спешат, торопятся, живут иллюзиями – как будто не понимают, что, что бы они ни делали, – все равно всегда будет вечная ничья. Есть только детство и смерть. Их и надо нести в себе всю жизнь.
В каждом человеке живут двое: первый и второй. Первый рождается и живет в Стране чудес. Он живет в реальности и в глубине. Но постепенно в нем рождается новое образование, живущее в обществе и языке, с которым человек себя отождествляет. Это второй – иллюзорное образование, которое только снится первому, и с тех пор человек живет в грезе. Он забывает Страну чудес. Он начинает жить во сне, который снится первому, но при этом забытая Страна чудес кажется ему сном, который он не может вспомнить. В глубине своих снов он ищет Страну чудес, которая для него всегда в прошлом. Он не может туда вернуться, потому что никогда не имел к ней никакого отношения. Он никогда не жил в Стране чудес, он пытается вспомнить то, чего с ним никогда не было. Он только снится Стране чудес. Это он – сон Страны чудес, а не она – его сон, как он ошибочно думает. Он жил и всегда будет жить в грезе, такова его природа. Он – сон Страны чудес, который пытается вспомнить и обрести ее на дне своего самого глубокого сна. Тот, кто жил в Стране чудес, – и сейчас живет в Стране чудес. Он не изгнан в чужие сны. Он у себя дома.
В человеке живут двое: тот, кто живет в Стране чудес и всегда молчит, и тот, кто себе все присвоил и кому принадлежат слова. Тот, из Страны чудес, никогда не научится говорить на языке второго. Им вообще нечего сказать друг другу. Тот, кто считает себя хозяином, – считает себя единственным, считает другого, первого, своим невспоминаемым воспоминанием, своим прошлым, когда он еще не помнил себя, своим сном, своим бессознательным, дном своей души. Он считает его другим собой. Но тот, первый, живущий в Стране чудес и не умеющий разговаривать, – на самом деле единственный, и это именно ему (и Стране чудес, с которой он неразделим) снится сон. И в этом сне живет ложный хозяин всего, выступающий в обществе, смеющий говорить от лица первого. И этот иллюзорный хозяин слов обречен всегда хотеть вернуться в ту глубину, где он, как ему кажется, жил в Стране чудес. В эту глубину, к тому, первому, живущему в Стране чудес, хотят проникнуть все, кто полюбит этого человека, потому что все любящие – из них двоих любят первого, даже если всю жизнь находятся в отношениях со вторым. Они призывают первого, глядя на второго. Когда человек любит, он как будто погружается на глубину детского сна, где, как ему кажется, обитает первый, но это потому, что на самом деле любит не он, любит первый. Тот, кто говорит о себе «Я», находится в чужом сне. Сне того, кто живет. Он присваивает себе эту любовь, но любят не его, и любит не он. Тот, первый, не умеющий сказать «Я», живет в Стране чудес, а в обществе и взрослом мире пребывает только как во сне, тогда как второй живет в обществе и взрослом мире и ищет Страну чудес в глубине своих снов. Он думает, что она всего лишь его сновидение или ранняя, забытая стадия его становления, когда он еще не был собой. Он думает, что нет ничего важнее, чем быть собой. Он думает, что нет ничего важнее, как говорить о себе «Я» и считать все своим. Редко он может осознать себя как ошибку, как болезнь. Он не причастен Стране чудес, он родился и умрет, образовался и будет разрушен, а тот, кто живет в Стране чудес, – живет вне разделенного времени, в Колыбели Бога.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.