Текст книги "Конец света, моя любовь"

Иван колено вепря

Пражская история

Как это с ним случилось, лучше Иван сам расскажет. Тем более он любит рассказывать эту историю, как только напьется, и, бывает, повторяет ее раз по десять: про то, как съездил он в Прагу, кого там встретил и как это все произошло. Мы-то все уже много раз слышали эту историю, а вы – человек новый, и даже не представляете себе, о чем пойдет речь. Так что не медлите, да и подсаживайтесь за наш столик, Иван уже начал свой рассказ:

«…в тот год жара в Праге стояла феноменальная: за тридцать градусов в тени, за сорок на солнце, и так всю неделю. Кто-то сказал мне тогда, что это была самая жаркая неделя в Чехии за последние шестьдесят лет. Жил я на правом берегу, относительно недалеко от центра – десять минут на трамвае. Каждый день гулял: то по высокому, холмистому левому берегу, то по старому городу среди толп туристов. Что мне понравилось больше всего? Да много чего: собор св. Вита, еврейский квартал, но столько туристов было на улицах, что и Праги толком не увидать, одни китайцы с флажками. Я тоже был туристом, которому родители подарили поездку в Прагу летом после окончания третьего курса, и, как полагается туристу, посетил ряд экскурсий. В первый день была пешеходная обзорная экскурсия по старому городу и остаткам еврейского квартала, а вечером совершенно уморительный дяденька, как из клоунады тридцатых годов, провел нас на экскурсию «Мистическая Прага» – рассказывал про городские легенды и всякую мистику. Ездил я также в Чески-Крумлов и замок Глубока над Влтавой. Я даже купил карту Чехии, на которой были отмечены и изображены все замки. Просто пальцем некуда ткнуть в этой стране – замок на замке. И всюду поля с маками. Замок в Чески-Крумлове, замок Жлебы и крепость Локет напомнили мне замки из чешских фильмов-сказок семидесятых годов студии «Баррандов». Они в этих замках и снимались. Там вечно были юные, бледные и белокурые принцессы. Я даже пересмотрел «Златовласку» на компьютере. Но история моя не об этом всем, а о том, как в последний день в Праге я напился и познакомился с коленом вепря.

Пил я в каком-то небольшом хипстерском баре, и помню, что подсел ко мне студент из какой-то восточноевропейской страны, но говорил, хоть и плохо, по-русски. И завязался между нами теологический спор, а о чем – я не помню. Помню только, что во время этого разговора я попутно изъявил желание отведать колено вепря. Студент сказал мне, что знает хорошее место, где подают колено вепря, ресторанчик «Peklo», и идти надо именно туда, потому что там готовят это блюдо из ноги настоящего вепря, а не из рульки домашней свиньи, а это очень большая разница.

Когда мне принесли колено вепря, я не вру вам, откуда-то издали как будто донесся рев. Колено было огромное, оно с трудом умещалось на тарелке, и, по-моему, ничего ужаснее я в жизни не ел. Куда ни ткнешь в него вилкой – до мяса не добраться. Выискивать в нем мясо – то еще физкультурное упражнение, притом мясо жирное и гадкое. Я давился им, и ничего съесть не смог. Думал – доем дома, забрал его с собой, но потом подумал, что съесть его все равно не смогу, и выкинул в урну. Когда я выкидывал его в урну, откуда-то издали опять донесся рев вепря. Но когда я избавился от него, на душе стало намного легче. А пока было оно со мной – на душе была тяжесть и смутный страх. Потому на самом деле я и выкинул его. Сразу, как принесли его, огромное, на тарелке, – на душе эта тяжесть появилась, этот страх, как будто что-то очень могучее, очень древнее, живущее в дубовых лесах в рыжей щетине, пришло по мою душу, и я должен его съесть. И вот расстались мы, оба уже здорово пьяные, со студентом, и отправился я к себе в отель, чтобы утром уже ехать в аэропорт. Но спал я плохо, как бывает с пьяными, и опять меня объяла какая-то странная тревога и тяжесть, как будто что-то очень плохое вот-вот произойдет, и только я начал засыпать, как в дверь раздался стук. Это стучало колено. Я слышал рев и биенье копыт, хрюканье, топот, я видел клыки, пятачки, бурую щетину с рыжим отливом, и потерял сознанье, а когда пришел в себя – за окном рассветало, и у меня было вот это», – с этими словами Иван закатал штанину, и все мы увидели покрытое щетиной колено вепря.

– Ну и каково тебе с ним? – спросил не верящий своим глазам собеседник и осторожно потрогал колено.

– Да в общем нормально, только сплю плохо, – ответил Иван, – стоит заснуть, а оно так и норовит бежать куда-то, знаете, синдром беспокойных ног, потому на ночь пристегиваю его ремнем к кровати. И еще ему нужны регулярные грязевые ванны. А так – почти не обращает на себя внимания. Ну есть и есть. Ну а вы, – продолжил Иван, – если поедете в Прагу, зайдете там в ресторанчик «Peklo» и закажете там колено вепря – вспоминайте меня.

И когда он сказал это, откуда-то из его колена и одновременно издалека, из дубовых лесов, донесся рев.

– Тихо, тихо, – сказал Иван и опустил штанину.

Тревога

нет ничего тревожнее, чем когда бабочка колотится о стекло. нет ничего напряженнее тишины перед грозой, ее чуть слышного струнного, электрического звона. по траве пробегают невидимые мурашки, и мир обрушивается в бездонный колодец мгновенного обморока. по стеклам бежит рябь, и становится видно, что стекла жидкие, что они плывут, как ручей или озеро, просто очень медленно. чуть слышно, струнно они дребезжат. пылают, когда прижимаешься к ним лбом. издалека, сквозь сонную вату, доносятся звуки аккордеона, резкие и приглушенные.

…он помнил тот день, тот изобильный мир, город праздничный и величественный. как он, сам себя не помня, сдал последний экзамен на отлично, и это значило со всей определенностью – он поступил. и митька серков поступил тоже. вместе они выпили пива, а потом вина на васильевском острове. митька смеялся, потом ушел на электричку, а он пошел шататься по улицам, площадям, паркам, скверам. он познакомился с девушками – олей и катей. взял их телефоны, шел с ними вместе и расстался где-то в районе казанского собора. а в летнем саду на скамеечке в голову ему пришли мысли. собственно, это были не мысли, а юношеские романтические бредни, но он достал из сумки бумагу, взятую для экзамена, и записал их:

мир подобен зеркалу, в котором отражается непостижимое для людей счастье. я не верю в зло, я верю, что, когда восходит добро, зло исчезает, как тени. но иногда, когда я думаю о зле, я чувствую себя странно, как будто речь идет о невообразимо прекрасной катастрофе. если в мире есть какие-то правила, я все равно их все нарушу. вероятно, мне придется заплатить огромный штраф. возможно, мне всю жизнь предстоит ходить среди грязи, но я не испачкаю даже подошвы.

так бы писал он еще долго, но вдруг вскочил и помчался куда-то дальше по городу, пока не очутился на вокзале. надо было ехать домой, в снегиревку. электричка, потом автобус, потом пешком, и вот в позднем белом сумраке летней ночи он оказался у крыльца их старого дома. в окнах горел свет: бабушка и дед еще не ложились, ждали его, и ему стало стыдно, что он гулял столько часов, а не поехал домой сразу рассказать бабушке и деду, что он поступил. отца у него не было, а мать уже много лет как жила за границей, где у нее были другие дети. пахло жасмином и деревянным, чуть затхлым и родным запахом дома. учуяв его шаги, заблеяли козы, заквохтали куры в курятнике. дед сидел в комнате и смотрел телевизор за бутылкой крепкой «охоты». – баба! дед! – позвал он, – я поступил! бабушка, всплеснув руками и обругав его, что он так поздно приехал, принялась расспрашивать об экзамене, и даже дед выключил телевизор. – буду жить в городе, в общежитии, – рассказывал он, – митька серков тоже поступил. позвоните маме, расскажите про меня. поели, выпили чаю с пряниками на веранде, и бабушка пошла спать. дед вначале ушел в светлый ночной сумрак походить по двору, медленно обдумать то, что внук его теперь будет студентом. потом вернулся, покряхтел и тоже лег спать.

внуку их не спалось, он сидел на своей жесткой мальчишеской кровати в комнате, заполненной книгами, – он был книжный мальчик, и никто не знал, отчего в нем это, но он и в детстве книги любил больше игрушек. в радость от того, что он поступил сегодня и теперь будет учиться в университете, будет жить в общежитии, заведет новых друзей и, наверное, девушку, вмешивалась странная, почти неизвестная ему прежде грусть и тревога. вернее, она была ему известна, но раньше она была не в нем: грусть жила в грозах и закатах, в белом паре, который поднимается над озером, если сидеть на берегу ночью, или в том, как осенью соскальзывают вниз листья. теперь же ему показалось, что и в нем, как в природе, живет эта тревожная грусть где-то на дне радости, как тихая, неуловимая песня. он сел у окна за письменный стол, включил настольную лампу и снова решил записать свои мысли:

в мире звучат две сказки: весенняя и осенняя. одна – сказка надежды, другая – сказка катастрофы. в одной из них струны твоей души тихо звенят, отзываясь подснежникам, птицам и ветру. в другой – дождь, листопад, темное небо, и струны твоей души оборваны. путь назад заметен.

форточка была открыта, и в комнату проник запах озона: началась гроза. ливень ударил вдруг сотнями разверзшихся ночных потоков в океане белого и зеленого, и слышался конский топот струй, и стоны земли, когда в нее ударялись мгновенные электрические вспышки. стекла пылали и плыли, и вишнево-коричневая бабочка траурница влетела в открытую форточку на свет настольной лампы. он потушил лампу, убрал свои записи в ящик стола с тем, чтобы забыть их там и не открывать больше до конца жизни, и лег спать. всю ночь, просыпаясь от чуткого, тонкого от перевозбуждения сна, он слышал, как траурница колотится о стекло и льет дождь.

Теневиль

Жил-был писатель-луораветлан, по-простому чукча. Был он из береговых чукчей: охотился на нерпу, тюленя, моржа и кита. Жил он в яранге, на санях у него стояла печатная машинка, и на ней он печатал свои романы. Обычно писатель-чукча ходил по яранге голым, пил кофе, курил сигареты «Данхилл», делал пометки в кожаных блокнотах «Молескин», а потом печатал главы романов на машинке. Романы писателя-чукчи были проникнуты мифами, сказками, историческими преданиями и бытовыми рассказами. Он писал про ворона Куркыля, про хозяев воды и огня, про звезды, солнце и луну, про злых духов и зимнее жертвоприношение звезде Альтаир. Писатель-чукча получил от духов внушение о перемене своего пола и принял одежду и образ жизни женщины. У него был любовник – молодой шаман, которого он вечерами принимал у себя в яранге и после секса зачитывал ему главы своего нового романа-антиутопии «Грязный снег». Вся жизнь писателя-чукчи сводилась к охоте, ебле и творчеству. Писал он на русском языке, но сам никогда ничего не читал. Однако романы Теневиля (это был его псевдоним – в честь пастуха-оленевода, пытавшегося создать чукотскую письменность) пользовались огромной популярностью и были переведены на многие языки. Одетый в чукотскую женскую одежду с разрезом на груди и широкими рукавами, с выкрашенными в зеленый цвет волосами, он был завсегдатаем книжных ярмарок и международных фестивалей. И хотя Теневиль никогда ничего не читал, он писал так, будто прочел всех на свете и на всех скрыто ссылается. С кем только не сравнивали его творчество: с Кафкой, Хармсом, Андреем Платоновым, Веничкой Ерофеевым, Петрушевской, Зощенко, Домбровским, Бабелем, Ионеско, Брехтом, Эльфридой Елинек, Томасом Бернхардом, Пелевиным, Мамлеевым, Рембо, Бодлером, Тургеневым… Стоит ли говорить, что половину этих имен Теневиль никогда не слышал? Его натертое тюленьим жиром тело еще не привыкло к шелкам контекстов, но он не мог писать иначе, чем он писал, когда, после периода глубокой задумчивости, во время которой он не мог ни есть, ни спать, он получал вдохновение на грани смерти. За это-то вдохновение и полюбили его во всем мире, духовидца и собеседника медведя и ворона, простого и утонченного, возвышенного и насмешливого, изощренного и бесхитростного Теневиля.

Бытовая особенность

Выйдя замуж и переехав к мужу, Инна Леопольдовна узнала, что у мужа ее есть одна особенность: вначале ей показалось, что он никогда не кладет вещи на свои места, а рассовывает их по квартире самым хаотичным и причудливым образом. Потом она поняла, что нельзя даже сказать, чтобы он их рассовывал: они сами оказывались в совершенно невообразимых местах, куда ни Инна Леопольдовна, ни ее муж никогда их не клали, и вот тут различие между Инной Леопольдовной и ее мужем заключалось в том, что Инна Леопольдовна впадала от этого всего в совершенную растерянность, а муж эти вещи неизменно находил при помощи своей удивительной интуиции. Он ходил по квартире, будто принюхиваясь или играя в «холодно – горячо», словно какой-то невидимый компас вел его, и он обнаруживал велосипедный насос в холодильнике, книгу, которую Инна Леопольдовна оставила на тумбочке, в пенале для круп, упаковку таблеток – в углу шкафчика для обуви, зимнюю шапку – в шкафу для посуды, а пакет с удобрениями – в стиральной машине. – Как они туда попадают? – вопрошала Инна Леопольдовна. У мужа не было ответа. – Как ты их находишь? – поражалась бедная женщина. – Просто знаю, – пожимал плечами муж, – думаю о какой-то вещи – и начинаю чувствовать, где она может быть. В принципе, никакой необходимости соблюдать порядок и класть вещи на свои места для него не было – обладая такой поразительной интуицией, он мог найти их где угодно, поэтому не считал необходимым приписывать им какие-то раз и навсегда отведенные места. Вещи знали это и свободно перемещались по квартире, как им свойственно, когда их никто не контролирует и они определяют ход своего движения сами. Одна и та же вещь сегодня была на подоконнике, завтра за шкафом, послезавтра под кроватью. В их движении не было никаких ограничений, никакой логики. Но муж Инны Леопольдовны всегда знал, где они, он существовал в симбиозе с вещами. – Вечно ты ничего не можешь найти, – недовольно ворчал он на Инну Леопольдовну, доставая ее дамскую сумочку из духовки.

Жена моряка

Дорогая, ты блядь, а я ухожу в плавание. Так начал свой разговор с женой моряк Яснов. Дорогой, и что мы будем делать по этому поводу? – пьяным голосом спросила жена моряка Яснова и затянулась сигаретой. Есть идея. Увидишь, – ответил моряк Яснов и пошел собирать свои вещи к отплытию. Жена моряка Яснова продолжила бухать на диванчике, скрестив длинные ноги в сетчатых чулках. Ночью, когда жена моряка Яснова совсем напилась и отрубилась, моряк Яснов связал ее, взял нитки и иголку и зашил ей пизду. Жена пыталась орать, но моряк Яснов вставил ей кляп в рот и доделал свое дело. Потом взял свои вещи и отправился в плавание, а жену моряка Яснова утром нашла, полумертвую и с зашитой пи*дой, соседка по коммунальной квартире, вызвала скорую, и там уже распороли все, что Яснов зашил, и лечили раны. Прошло какое-то время, и жена моряка Яснова уже была в полном порядке и продолжила блядствовать, да так, что соседка по коммунальной квартире сказала: Правильно тебе Ваня пи*ду зашил. Надо было так и оставить. А то водишь и водишь тут каждый день. А потом еще через какое-то время моряк Яснов вернулся из плавания, зашел в квартиру, увидел пьяную жену в сетчатых чулках и по выражению ее лица сразу все понял. Ну что, Наташа, блядствуешь тут без меня? – спросил с укоризной. Жена бросилась ему на шею, и после этого они жили еще долго и счастливо много лет, и до сих пор живут.

Жена-носорог

Продавали навязчивости, а люди приходили и покупали. Иван Кузьмич тоже пришел, и он других не хуже, и ему навязчивость нужна. С навязчивостью человек как? – пристроен. Без навязчивости торчит как пень в огороде и дела себе найти не может. Навязчивость завести – как козу купить: вроде и тяжело, зато как попустишься – вот тебе и счастье. – Возьми про пидоров, – посоветовали ему. – Это как – про пидоров? – испугался Иван Кузьмич. – Ну типа ты сам не знаешь, пидор ты или нет. – Вот уж нет, страшно слишком! – Тогда возьми про маньяков. – Да я бы что-то оригинальное хотел, не как у всех. У меня все знакомые уже эту навязчивость взяли, звонят и спрашивают: Ваня, как ты думаешь, я не маньяк? Я хочу такую навязчивость, которой ни у кого нет! – Ну возьми тогда жену-носорога. – А это что за хрень? – Крутая дизайнерская навязчивость, возьми – не пожалеешь. Ну взял Иван Кузьмич, и стало ему казаться, что у жены рог на лбу растет. Не может прямо отделаться от этого ощущения, присматривается ко лбу жены, челку раздвигает, когда она спит – пальцами лоб щупает: нет ли припухлости? И страшно ему так, что прям ужас. Жену замучил вопросами: Надя, у тебя рог растет? Скажи мне честно – растет? Правда не растет? А вдруг все-таки растет? Исхудал, извелся весь, сутками в интернете читает: «что делать если у жены растет рог», «рог на лбу у человека», «как понять растет рог или нет», «рог на лбу лечение». А потом отпустило. Рог и рог, – стал думать, – какая разница. Вздохнул с облегчением. Почувствовал легкость, крылья за плечами. – Вот оно счастье, – подумал, – хорошая была навязчивость, мощная, нестандартная, надо еще этой же фирмы что-нибудь взять. Тут и жена вошла. На лбу ее определенно рос довольно-таки заметный рог, теперь уже не оставалось никаких сомнений, но Ивана Кузьмича это совершенно не беспокоило.

Бабки-однодневки

Девушка сидела, задумавшись, на автобусной остановке. Подошла бабка и с места в карьер накинулась на девушку: «А ну-ка, молодежь, уступите мне место, я старая». «Пожалуйста-пожалуйста», – вышла из своих мыслей девушка и охотно уступила место бабке. Бабка села, но не унималась: «Какая молодежь наглая пошла – видят, что пожилой человек идет, и продолжают сидеть!» К разговору подключились соседние бабки, которые уже сидели на остановке рядом с девушкой, когда подошла эта, новая. «Это уровень культуры теперь такой, теперь все такие!» – кричали бабки. «Что значит “теперь”? Культура – она и есть культура, либо она есть, либо нет», – ругалась новая бабка. Девушка стояла рядом, мечтательно улыбаясь, как будто это все относилось не к ней. Ей было много тысяч лет, она помнила Египет, Месопотамию, помнила, как первые невежественные, дикие народы заселили эти земли. «Вот ругаются бабки-однодневки, – думала девушка, – а еще вчера они были детьми, а я была такая же, как и сейчас – древняя и вечно юная. Восемьдесят лет назад я качала их на руках, как когда-то качала их матерей, а теперь они старухи и ругают меня. Все идет своим чередом. Завтра этих бабок уже не будет, а вот та девочка в коляске будет такой же бабкой и так же будет ругать молодежь. Эх, люди-люди!» Подошел автобус. Девушка предупредительно пропустила всех бабок вперед, проследила, чтобы они сели, а потом заняла оставшееся свободным место и молодыми, сияющими, влюбленными в мир глазами уставилась в окно.

Мы любим тебя, темный лес

ПЕСНЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ДЕТЕНЫШЕЙ

ПРО СТАРУЮ ОККУ, ИДУЩУЮ ДОМОЙ

ПО ТЕМНОМУ ЛЕСУ

Человеческие детеныши, глупые человеческие детки, прячутся за ветками в зимнем лесу, следят за старой Окку. Старая Окку идет по тропе к своему дому; за тропой – озеро, падает снег. Дети следят за Окку и молча поют:

 
мы любим тебя, темный лес
мы любим тебя, лесной тролль
мы любим тебя, темный лес
мы любим тебя, лесной человек
 

МАЛЬЧУГАНЫ, ОДЕТЫЕ В ХЛОПОК,

СБИВАЮТ ЯБЛОКИ НА БЕРЕГУ РЕКИ

Мальчуганы, одетые в хлопок, сбивают яблоки на берегу реки. В реке живет дохлая щука с открытой пастью. Острыми зубами она прогрызает лодки рыбаков и поет об огромном Солнце, восходящем над звездами, пеной и зарослями камышей.

ТРИ ДОМА

В доме, укрытом одеялами снега и мха, старая мать со слезами на глазах просит о чем-то сына. В другом доме живет голая женщина с гитарой; там много бумаг со стихами, картин художников, цветов и ковров. Третий дом находится прямо под Луной: там мужчины с недобрыми лицами пьют вино и водку, и кто-то без имени и лица возносится над ними к дымящейся старой Луне.

МАЛЕНЬКИЙ МАЛЬЧИК НА ПОЛЕ

СМОТРИТ НА ВОРОНУ, КЛЮЮЩУЮ ЗЕРНО

Белобрысый, в холщовых штанах, маленький мальчик на поле смотрит на ворону, клюющую зерно. Пахнет свежестью; со стороны деревни доносится запах дыма.

– Ворона, ты знаешь реку? – спрашивает мальчик.

– А ты знаешь рреку зимой? – спрашивает ворона.

– Что ты ешь? – спрашивает мальчик, – я люблю кашу.

– Губа не дурра, – говорит ворона, – а я бы, пожалуй, не отказалась и от курриного яйца.

ГОЛЫЕ СТАРЫЕ ДЕРЕВЬЯ

Голые старые деревья обладают особой шершавой, сучковатой красотой. Иногда такое дерево растет у самого шоссе и наблюдает за дорогой. Знающие люди могут раскрыть такое дерево, как куртку на молнии, и войти внутрь. Внутри – кинотеатр, там показывают долгие, медленные фильмы, похожие на сны и весну.

ЗА ШОССЕ

После дождя шоссе мокрое и похоже на озеро; на глади его – случайные лепестки, дождевые черви. За шоссе – красные лавовые поля, где бродят тени осыпающихся облаков. Еще дальше – нет ничего, только музыка-из-под-земли, которую слушают чудовища.

ПЕСНЯ ТРОИХ НИЩИХ,ПРИСЕВШИХ ОТДОХНУТЬ НА ЛЕСНОЙ ОПУШКЕ

Влюбившись в красавицу, никогда нельзя быть уверенным, не чудовище ли она, особенно если на это указывают вóроны на старом обугленном дереве или трое нищих, присевших отдохнуть на лесной опушке.

 
земля и лес – это тело чудовища
звезды в небе – его глаза
мы любим вас, лесные чудовища
мы любим вас, лесные чудеса
 

ДОМ, НА КРЫШЕ КОТОРОГО ЖИЛО СОЛНЦЕ

Гага снесла яйца на скалистом берегу моря. На скалах рос лес, на побережье лежали огромные валуны, а в море видны были очертания кораблей. Недалеко от берега стоял бревенчатый дом, на крыше которого жило солнце. В доме жил дед с топором; по вечерам к нему приходил медведь, и они пили смородиновый чай.

ВОРОНЫ СПЛЕТНИЧАЮТ РАННИМ УТРОМ

На макушках у трех сосен сидит по вороне; они делятся свежими новостями.

– Над моррем взошло солнце, звезды стало не видно, и месяц поблек, а старрикам-валунам, торрчащим из воды, стало немного потеплее – так уж горрестно они стонали всю ночь, – рассказала первая.

– В озерре плавает лебедь Ян Гус, вытягивает шею в сторрону восходящего солнца, и в горрле его как будто игррают тррубы, – поведала вторая.

– Кррупный, прродолговатый, как утиное яйцо, валун лежит в трраве и соверршенно ко всем рравнодушен, – пожаловалась третья.

ОГРОМНЫЙ БЕЛЫЙ ЦВЕТОК,

В СЕРДЦЕ ГРОЗЫ

К ХУДУ ИЛИ ДОБРУ ТЫ РАСПУСТИЛСЯ В МОРЕ?

Началась гроза, вспыхнула в небе молния, заскрипели лодки, исчезли птицы, а потом огромный белый цветок распустился прямо в море.

– Кто ты?

– Я дитя двух пустых лодок и двух диких птиц. Я дитя большого старого дерева на берегу. Я сын молнии. Я зять скалы. Я внук волны. Я племянник гагары. Я волчья мать.

– Зачем ты?

– Я пришел все уничтожить.

ИНОГДА СОЛНЦЕ СЪЕДАЕТ КУСОК СТЕНЫ…

Иногда солнце съедает кусок стены или крыши дома. Иногда по полю идет женщина с седыми волосами до пят и красным клювом. В эти дни морды свиней в загонах кажутся особенно наглыми.

БАБУШКА ИЩЕТ МАЛЕНЬКОГО МИККО

В ЛЕСУ, ПОЛНОМ ЧУДОВИЩ

Мальчишки вечером разжигают в лесу костер и смотрят, как чудовища танцуют на берегу лесного озера. Маленького Микко ищет бабушка, ходит по лесу, кричит «ау», а внук давно уже превратился в еловую ветку.

ПЕСНЯ ЖЕНЫ ОБОРОТНЯ,

БЕССОННОЙ НОЧЬЮ ОЖИДАЮЩЕЙ МУЖА

За голыми деревьями светит круглая желтая луна, похожая на лишенный зрачка глаз оборотня. Жена человека-волка ворочается на кровати, ждет возвращения мужа и бормочет:

 
мой муж – лесной волк
он бежит ко мне
по корням старых елей
по пушистому снегу
 

ПОЛЕНО ПЛАЧЕТ

Ворона и полено сидят на берегу озера. Клубятся и вечно рушатся над ними руины облаков, а Луна восходит, покрытая нежным пушком, как розовый персик.

– Ты дерревянный урродец! – вдруг ни с того ни с сего дразнится ворона.

Полено плачет от обиды, и из-под коры его век медленными каплями выступает смола.

ЖЕНЩИНЫ НА БОЛОТИСТОМ ЛУГУ

ЕДЯТ ЯДОВИТУЮ КОШАЧЬЮ ПЕТРУШКУ

Бывают такие ночи, когда за всеми молодыми женщинами ходят старухи в черном и шепчут им на ухо, чтобы они перерезали горло своим мужьям, задушили своих детей и шли туда, где ухает филин над лесными цветами, где бродит черный зверь с огромными белыми рогами, в которых живут бабочки и светлячки. Там, на болотистом лугу, должны женщины наесться кошачьей петрушки.

УМНАЯ ЭДЛАУТРОМ ОБНАРУЖИЛА,

ЧТО У НЕЕ ВЫРОСЛИ КНИГИ НА ГОЛОВЕ

Сквозь прозрачные, словно из зеленого инея вырезанные листья, через все их мерцающие прожилки светит солнце. Начинается утро, а у умной Эдлы, читавшей всю ночь, книги выросли на голове – вместо волос. И, скажите на милость, как ей теперь выйти из дому? Как показаться жениху? Теперь-то всякий узнает, что в голове у Эдлы: в книгах – все мысли бедной девушки. Одно хорошо: жених у Эдлы неграмотный, так и не прочтет, что Эдла днем и ночью сожалеет о его глупости и думает, не родятся ли у нее от него глупые детки.

ДЕДУШКА ДЕХОР СШИБАЕТ ГРИБЫ

НА ПОВАЛЕННЫХ ДЕРЕВЬЯХ

Дедушка Дехор идет по лесу и сшибает все грибы, растущие на поваленных деревьях. Одно из поваленных деревьев – его внучка. Как-то пошла она петь руны в лес и стала деревом. А могла стать водопадом или тропинкой.

ПЕСНЯ АЙНИККИ ПРО БЕЛЫЙ ЛЕС

 
Белый лес – на другой стороне.
Бабка говорила, что в белый лес ходить нельзя.
Там даже летом на деревьях белые листья и трава белая, как облака.
В белом лесу все звери и птицы белые,
у огня беглое лицо,
как будто он куда-то торопится или только что сбежал откуда-то,
а нырки лучей похожи на диких уток.
Жители белого леса
дарят небу свое сияние,
которое им подарили морские чайки.
Но вот я надену белое платье и пойду в белый лес.
Попробуй – останови меня.
 

РАНЕНЫЙ КАМЕНЬ

Кричит камень, истекая кровью. Блики закатного солнца на рукоятке меча, в него воткнутого. Лежит камень под дубом, в зарослях папоротника. Меч прошел его насквозь, словно каравай хлеба. Каменные губы заглотили меч, и он вошел в стук его стихшего сердца, в ножны его черствого, мертвого сердца. Ночь прикладывает к камню свое чуткое лошадиное ухо и слышит: камень мертвый, не дышит, но бормочут его мхом покрытые кости, а в костном мозге звучит музыка. В чешуе древнего ящера, покрывшийся ледяной коркой, лежит камень, защищая брюхо. Меч торчит из спины камня, и сам бы рад выбраться наружу, но застрял, ни туда, ни сюда. Вот и суйся после этого куда попало – думает меч.

ОЛЕНИЙ ЧЕРЕП

У старых дураков порой вырастают оленьи рога, как и у мудрецов. А молодой шаман любит мертвого оленя. Ходит по лесу голым по пояс, держа в руке его череп. На поляне он выкладывает из оленьих черепов костяные цветы.

ВОРОН, СОВА И ВОЛК

Растерзанный ворон лежит в снегу. Хлоп-хлоп, луп-луп – смотрит на него сова с ветки круглыми оранжевыми глазами. Волк прячется за деревьями, – он всего лишь волк, не более, но и не менее того.

РУКА ВЕДЬМЫ

Иногда в сухих ветках нет-нет да и обнаружишь женскую, испачканную землей, руку. Когда-то ее владелица мазала свои руки глиной и менструальной кровью, варила змей в котле, носила на голове венки из осенних листьев и ягод. Она жгла свечи, бормотала заклятия из толстой книги и говорила с оленьим черепом. Что же, руки у нее были красивые, а сердце, должно быть, съел белый волк.

НА ИСХОДЕ ЛЕТА

Силуэт бабочки летит на фоне заходящего солнца.

Лето кончается, и силуэт волка бежит на фоне огромного круглого солнечного диска, уже касающегося поверхности земли.

– Прощай, солнце, – говорит ель на холме, – прощай, лето, – говорит мир.

ТЕПЛЫМ ОСЕННИМ ДНЕМ

БАБОЧКА ПЬЕТ НЕКТАР

Возле слабого огонька, что разожгла Эдла, летает бабочка. Сегодня теплый день, и она пьет нектар осенних цветов. Сладок этот нектар, а впереди – может быть, зимовка, а может быть, смерть.

СВЕТ В НОЯБРЬСКОМ ЛЕСУ

Тот, кто закрывает себе лицо желтыми осенними листьями, любит смотреть на свет в голом ноябрьском лесу.

НОЧНАЯ ПОСТУПЬ

Покрытый волосами щит летит в звездном небе. Дымится старый вулкан. Олениха с оленятами застыли в лунном свете и чутко слушают чьи-то крадущиеся шаги – поступь не мертвого, не живого.

ПАУТИНКА НА РАССВЕТЕ

На голубых лунных полях ромашки опустили вниз свои белые лепестки. Вдали за полем – сиреневая дымка и темные, низкие зубцы леса. Маленькие капельки покрывают по всей длине пушистые колоски травы. Это – весенняя ночь, и поля колосков до горизонта. Дым на рассвете, роса, цветы, собранные в бутоны. В сеть паутины в цветах, росе, солнце пока никто не попался, и, кажется, и паука нет, да и сплел он ее, не помышляя ни о чем худом, а только красоты ради.

НАСЕКОМЫЕ ПРЯЧУТСЯ ОТ ДОЖДЯПОД ШЛЯПКАМИ ГРИБОВ

В мухоморы встроили подсветку, и теперь их шляпки и юбочки светятся в темноте. У всех грибов теперь внутри лампочки, и под их шляпками прячутся от дождя ночные насекомые. Два светлячка обняли друг друга и спрятались под шляпкой гигантского подберезовика. Они смотрят на дождь, целуются и мечтают.

ЛУННОЙ НОЧЬЮ

НА КАМЕНИСТОЙ ПОЛЯНЕ

ЭЛЬФЫ ИГРАЮТ ПАНК

Когда Луна восходит над рощей, на маленьких, близких к траве камнях располагается панк-группа из малюток-эльфов. На головах у них ирокезы, на ногах зеленые башмачки, а косухи блестят от мерцающей цветочной пыльцы. Эльфийский панк – жесткая музыка, да и эльфы эти – мухоморные, но каждый раз, когда грязный эльфенок с гитарой берет свой примитивный аккорд – вокруг звенит миллион колокольчиков и рассыпаются блестки, как от взмаха волшебной палочки. Потом он рычит, колотит гитарой по старому пню и ломает ее, надевая себе на голову. Забравшись на мухомор, он снимает штаны и, в облаке блесток и колокольчиков, мочится прямо в публику. Что поделаешь, панк есть панк, эльфы есть эльфы.

ВОЛК, ЧЬЯ МОРДА

РАСТВОРЯЕТСЯ В СНЕГОПАДЕ

Та девушка, что любила ездить по лесу на лосе, тот дом, что стоял в чаще, с крышей, покрытой мхом, то солнце, что нес олень на своих рогах, тот оранжевый лист цвета совиных глаз, что висел на тонкой ниточке в прозрачном лесу, те духи леса с горящими глазами, что прятались за деревьями, – где они? Знает о том лишь волк, чья морда растворяется в снегопаде. Но попробуй – найди его, особенно теперь, когда снегопад закончился и от морды не осталось и следа.

ЛОДКА МЕРТВЕЦА

В лодке стоит крест и лежит мертвец. Давно уже она прибилась к берегу рядом со скалами. Там, на вершине скалы, насажено солнце, как медная монета. Тот, кто сотворил этот мир, лежит в лодке и покоится. Крестьянин, бывает, садится на пашне и вздыхает о нем. Бог смерти с рогатым черепом вместо головы тоже вздыхает о нем. Мертвый, сотворивший этот мир, не приходит к богу смерти. Он просто лежит в лодке и покоится. А почему бы, собственно, нет?

ПОСЛЕ НОЧНОГО ОБХОДА

СТРАЖИ ГОРЫ РАСТВОРЯЮТСЯ В ВОЗДУХЕ

Стражи горы ходят ночью по курумнику. У них длинные струящиеся тела, через которые можно смотреть насквозь, круглые горящие глаза и свечение вокруг голов (если это можно назвать головами). После ночного обхода стражи горы растворяются в воздухе, как будто их и не было.