Текст книги "Конец света, моя любовь"

Семь эдельвейсов для моего жениха

(шаманское путешествие)

Священник приехал провести службу в горной часовне. Косули ревели в лесах, гадюки переползали дорогу, каменные бабы в колючей траве издавали звуки, похожие на горловое пение. Двое любовников заблудились в дикой смородине, а молодой браконьер в ковбойской шляпе выкапывал золотой корень. Я собирала эдельвейсы в долине для моего жениха, и, собрав седьмой цветок, упала в обморок и очнулась в железном замке Эрлик-хана. Там собралась неплохая компания: черные шаманы, что сгорели на прóклятой горе (было и такое), пожилые деревенские тетки, агроном и ветеринар, Клара и Тамара, шаманящие по ночам, молодой шаман, недавно вернувшийся из тюрьмы, и даже тот самый, сильный шаман из деревни Белый-Ануй, и еще несколько ребят, не имеющих никакого отношения к шаманизму: рыжеволосый парень с винтовкой, который долго боялся гор после Чечни, московская девушка Эмма, странный парень, смуглый, похожий на цыгана или разбойника, ничего о себе не рассказывающий и отвечающий на вопросы так противоречиво, что все заподозрили, что он лжет. Были и другие, незнакомые мне люди. После окончания службы появился и священник. Мы сидели за столом в расселине, все было железное, наши лица теряли форму, кровь текла по столу, витали тени и поднимали с нами кубки, полные кровавого железа. Бегали ящерицы, поднимались подземные воды, что-то раздирало наши тела, разбивало атомы, шипело, скрежетало. Вошли медведь и росомаха. Прямо из замка я видела горы и долины, и то, как вода разливается по полям золотого корня, и как всадники сделали привал. Мы изрядно напились, с нами был Эрлик, с длинными черными волосами, похожий на death-металлиста. Он закладывал усы за уши и цитировал Ницше. Называл себя нигилистом, был одет в семь медвежьих шкур с мечом из зеленого железа. Тускло светило солнце нижнего мира. Эрлик сказал: «Я люблю черный цвет, потому что я люблю горе и грязь. Это цвет горя и грязи. Цвет Космоса и земли». И когда он сказал это, я словно утонула в горе и грязи, растворилась в космосе и земле, и я вышла плакать на берег реки Тойбодым, и видела дьутпа. И адам Эрлик учил нас проникать в другие миры и водил нас на болото дышать бензином, а потом к озеру самоубийц. Адам Эрлик рассказал, что именно он вдохнул в людей душу. В чашке его когда-то расцвел цветок – цветок творца. Он создал горы, диких зверей и гадов, он создал несчастья, болезни, медведя, барсука, крота, верблюда, корову. Когда человек умирает, его душа возвращается к нему, своему творцу. Он провел нас в чертоги, увитые ручьем, и в осыпи. Он проводил нас до черного пня, до котла с кипящей водой, и мы вышли из-под земли. Мы больше не были людьми, мы были цветами в ослепительной луговой альпийской горечи. Эмма стала кровохлебкой, рыжеволосый парень – пижмой, я – горным васильком. Была осень, и я увидела, что могу убивать глазами. А потом мы стали птицами, потом – дождем в горящем саду, молниеносным лучом, речным туманом, черникой. И священник сказал: «Должно быть, мы умерли, и теперь мы бесы-кермесы, слуги Эрлика». Но я сказала: «Нет, мы живы, мы живы! Я слышу, как бьется мое сердце». После – мы стали музыкой. Я была звуком окарины, свистульки, на которой играли дети в деревне. Мы были оружием: луками, стрелами, ножами, копьями, мы были новейшим оружием: лазерными излучателями, рельсотронами, магнитными ускорителями, межконтинентальными баллистическими ракетами, нас звали «Сотка», «Воевода», «Тополь», «Рубеж», «Сармат». Мы были беспилотниками, перемещающимися со скоростью большей, чем скорость звука, мы уничтожили мир, уничтожили человечество, и там, в бесконечном пространстве, где мы неслись, я вспомнила, кто мы: тридцать восемь атомов антивещества, пойманных некогда в ловушку Пеннинга, мы летели обратно в свой антимир, в обратное пространство-время, и вот уже звезды – не звезды, а антизвезды, и я увидела, как между ними кружатся эдельвейсы, те семь эдельвейсов, что я собирала некогда для моего жениха…

Страшная сказка

мертвая женщина в могиле лежит и спрашивает: ножки мои бедные, что вы для меня делали? – мы всю жизнь ходили, обивали пороги, бегали, дела делали, верно служили. теперь устали, хотим поспать. – и то правда. покойтесь с миром. хорошо вы мне послужили. ноги засыпают.

а мертвая женщина спрашивает: ручки мои бедные, что вы для меня делали? – мы всю жизнь работали, на фабрике старались, дома готовили, порядок наводили, детей качали, верно служили. теперь устали, хотим поспать. – и то правда. покойтесь с миром. хорошо вы мне послужили. руки засыпают.

а мертвая женщина спрашивает: ты, пизда моя, что ты для меня делала? – всю жизнь тебе служила, с мужем жила, детей родила. теперь устала, хочу поспать. – и то правда. покойся с миром. хорошо ты мне послужила. пизда засыпает.

а мертвая женщина спрашивает: ты, жопа моя, что ты для меня делала? – всю жизнь тебе служила, каждый день тебя очищала, на твердом сидела – не ныла. теперь устала, хочу поспать. – и то правда. покойся с миром. хорошо ты мне послужила. жопа засыпает.

а мертвая женщина спрашивает: живот мой бедный, что ты для меня делал? – всю жизнь тебе служил, пищу твою переваривал, детей вынашивал. теперь устал, хочу поспать. – и то правда. покойся с миром. хорошо ты мне послужил. живот засыпает.

а мертвая женщина спрашивает: спина моя бедная, что ты для меня делала? – всю жизнь тебе служила, гнулась, ишачила. теперь устала, хочу поспать. – и то правда. покойся с миром. хорошо ты мне послужила. спина засыпает.

а мертвая женщина спрашивает: груди мои бедные, что вы для меня делали? – мы детей питали, троих вскормили. теперь устали, хотим поспать. – и то правда. покойтесь с миром. хорошо вы мне послужили. груди засыпают.

а мертвая женщина спрашивает: шея моя бедная, что ты для меня делала? – всю жизнь тебе служила, буйну голову держала, перед сильными склонялась, но не ломалась. теперь устала, хочу поспать. – и то правда. покойся с миром. хорошо ты мне послужила. шея засыпает.

а мертвая женщина спрашивает: голова моя подлая, что ты для меня делала? – сама знаешь. всю жизнь тебе портила, испоганила, мысли черные думала, болела да маялась. – и то правда. иди прочь, проклятая! не будет тебе упокоения! голова проламывает крышку гроба, продирается сквозь слои земли и катится прочь.

катится голова по кладбищу, а навстречу ворон. – голова-голова, я выклюю твои глаза! – а мне-то что, я же мертвая! и покатилась дальше.

катится по дорожке, а навстречу кошка. – голова-голова, я расцарапаю твое лицо! – ну и дура будешь, кошка драная! и покатилась дальше.

катится по траве, а навстречу собака. – голова-голова, я укушу тебя прямо в… в… в голову! – ах так, сейчас я сама тебя укушу! – и голова залязгала зубами. собака, скуля, убежала, а голова покатилась дальше.

нашла на краю кладбища у самого леса заброшенный строительный вагончик, закатилась под него, да там и осталась. лежит себе, зубами клацает, думает черные мысли, неупокоенная. то снег идет, то цветы распускаются, а голова все на месте. идти-то ей некуда. и сейчас там.

Три убийцы

Лик Другого [говорит]: «Ты не убьешь меня».

Э. Левинас

Три страшных убийцы встретились и разговорились между собой. Разговор крутился вокруг того, что именно сделало их убийцами.

«Я по натуре неплохой человек, – сказал один из них, – но окружение, в котором я нахожусь с детства, запрятало глубоко все хорошее во мне и обильно вскормило все плохое. Я рос в криминальной среде, среди жестокости и преступлений, и с младых ногтей сам пошел по кривой дорожке. Постепенно, не сразу, стал я и убийцей».

«Что же, – сказал второй убийца, – и я не так уж плох. Но в детстве случилось так, что надо мной совершили страшное насилие. Вспышки ярости периодически затуманивают мой разум, и я сам себе не хозяин – убиваю всякого, кто в этот момент окажется под рукой. Даже любимую жену я убил».

«Ну а ты?» – спросили они третьего, щуплого паренька, который глядел в землю и непонятно было, слушал ли он вообще их истории. У паренька этого была репутация самого жестокого и страшного убийцы, и никто не мог сравниться с ним. «А че я?» – поднял глаза парень. «А ты – почему убиваешь?» «А, вы про это, ну слушайте», – и парень начал свой рассказ.

«Как рождается иной человек без руки или без ноги, так и я родился без некоего чувства, которое есть у большинства людей и, по всей видимости, даже у вас. Я родился без того чувства, что другие люди живые, такие же, как и я. Сколько ни смотрел я на них и на мир вокруг – все было неживое, словно какие-то бездушные автоматы окружали меня. Жить в этом мире мне было тошно и скучно, ведь один я в нем и существовал на самом деле, а все остальные были просто двигающимися картинками. Но все изменилось, когда однажды увидел я смерть и агонию, увидел, как мучается и умирает другой человек. В эти мгновения, когда он мучился и умирал, я вдруг смог почувствовать, что он живой. Что он такой же, как я. И в эти мгновения бесконечный мир раскрылся для меня, и все обрело реальность. Впервые в жизни я почувствовал реальное вокруг себя. Как будто был разорван холст, на котором были нарисованы все эти двигающиеся картинки, и мне открылась огромная, бесконечная реальность, которую он скрывал. И единственный доступ к ней – это агония и смерть. Открыв эту дверь однажды, я захотел открывать ее еще и еще. Я хотел чувствовать, что другие люди тоже живые. Для этого нужно было их убивать. Потому я и стал убийцей, столь изощренно и долго мучающим своих жертв».

«Н-да», – сказал первый убийца. «Охохонюшки-хохо», – сказал второй убийца. «А иначе никак – ну… э… почувствовать, что другие люди тоже живые?» – спросил первый убийца. «Никак», – ответил парень. «Как ты думаешь, а почему ты таким родился… ну… без этого чувства?» – спросил второй убийца. «Не знаю, – ответил парень, – просто родился. Бывает же, что у человека чего-то нет, как врожденное уродство, ну вот и у меня так». Убийцы разошлись.

«Я-то еще неплохой человек, оказывается, – думал первый убийца, – ну да, убиваю, но это все среда меня таким сделала, я и сам жертва. А этот парень – так просто моральный урод, недочеловек».

«Есть и похуже меня, – думал второй убийца, – я жену свою убил, но любил ведь и за человека считал. И мать убил, но любил. Потом жалел. А этот – мразь, маньяк, выродок».

Третий убийца шел себе и шел и ни о чем не думал. Мир вокруг был какой-то бесцветный, пластмассовый, ненастоящий. Солнце светило, как нарисованное. Люди шли навстречу, как движущиеся манекены. И только крик предсмертной боли мог молнией взрезать эту ложь, эту пустоту и одиночество, разорвать занавес, вернуть реальность вещам, выбросить его в живую бесконечность, в которой на него смотрит Лик Другого – другие, такие же, как он, извивающиеся, орущие «не надо» настоящие живые люди, его братья и сестры.

Серый человек

Один мой друг стал совсем как зомби. Он перестал чем-либо интересоваться, почти не разговаривал и превратился в живой автомат. Внимательно глядя на моего друга истинным зрением, я увидела, что он – не совсем он, что его личность загнана куда-то внутрь, и теперь в нем живет серый человек без головы, и делает его таким, как зомби. Это серое безголовое существо подчиняется колдуну, наложившему заклятие. Головы у этого существа нет именно потому, что тот, на кого наложено это заклятие, не может больше ни мыслить, ни быть личностью. Суть этого серого человека – в том, чтобы подчиняться колдуну и одновременно принимать на себя все плохое. До вчерашнего дня я не знала, как снять заклятие с друга, но вчера волей судеб я оказалась на выставке «Золото инков» в Этнографическом музее и увидела там древний музыкальный инструмент. На нем был изображен человек и отделившееся от него серое существо без головы, в которое летели дротики. Я сразу узнала это серое существо – именно оно жило в моем друге. Я поняла, что на музыкальном инструменте изображена сцена изгнания этого существа, избавления от заклятия. Именно от игры на этом древнем музыкальном инструменте серый человек покидает носителя, для этого он и создан. Я привела своего друга в музей перед самым закрытием, сделала нас невидимыми для охраны, взяла из-под стекла этот инструмент и начала играть на нем. Как только инструмент издал первый звук, мой друг оживился, на лице его появилась улыбка, и я увидела, что серый человек без головы покидает его. Так я избавила друга от серого безголового человека и разгадала загадку инков.

Писатели

1

Жил-был один психолог-эзотерик. И не просто жил-был, а во всем преуспевал. И решил написать роман. В романе должны были быть отражены его главные мысли, в которые он верил всей душой. Их было три:

1) Мысль материальна.

2) Ты несешь ответственность за все, что с тобой происходит.

3) Истинные причины всех твоих проблем находятся внутри.

Но вдруг на улице ему на голову насрал голубь, и на него снизошел Дух. И в романе его получилось все наоборот, не так, как он задумал. Он пытался описать мир, в котором есть простор для реализации возможностей каждого человека, а вместо этого описывал мир, в котором все обстояло как-то не так. Что именно было не так, трудно сказать, – даже не в устройстве общества было не так, а в устройстве вечности было не так, и у персонажей, населявших этот мир, не было никаких достойных альтернатив. Все они были глубоко порядочные, тонко чувствующие, мыслящие и благородные люди, стремящиеся воплотить в мире свою возвышенную мечту. Но в результате они либо погибали, либо сходили с ума, либо просто уставали от самих себя и своей мечты и ломались. Как ни пытался психолог-эзотерик исправить свой текст и направить его в нужное русло, получалась какая-то объективная данность: саму вечность поперек рассекает трещина, и декорации для гибели человеческой души в мире могут быть разные, а суть всегда одна: разрушение, безумие, усталость.

2

У психолога-эзотерика был сосед – философ-разнорабочий. Он был полным лузером, а кроме того, чистым, прекрасным и возвышенным человеком. Зарабатывал он немного, а заработанное тратил на героин. Он тоже писал роман и хотел выразить в нем три свои главные мысли:

1) Жизнь – говно.

2) Смысла жизни не существует.

3) Все сдохнут, и туда им и дорога.

Но голубь насрал ему на голову, и на него снизошел Дух. В его романе, независимо от его воли, действовали люди, у которых все получалось. Их мысли были материальны и сбывались, их воля была способна менять мир. Они творили, и звери и птицы слушались их; они творили и не уставали от дел своих, ибо видели они, что дела их хороши. Дни свои они заканчивали старыми, мудрыми и просветленными, ни о чем не жалея и целиком принимая мир. В творчестве своем они обретали бессмертие и вечное счастье.

3

Ни психолог-эзотерик, ни философ-разнорабочий не дописали свои романы. Психолог-эзотерик забросил свой, потому что он отвлекал его от частной практики и зарабатывания бабла, плюс его напрягало, что получается какая-то мрачная непонятная хуета. Философ-разнорабочий не закончил свой, потому что, во-первых, не верил в то, что он писал, а во-вторых, сдох от передоза героина.

Голубь же продолжает срать на головы кому ни попадя.

В общем, бывает по-всякому.

Мой первый схизис

В дурдоме пациентам на занятии по терапии творчеством задали написать сочинение на тему «Мой первый схизис».

Пациент Демидов написал про то, как когда-то, когда он был ребенком, они с матерью ехали в метро, и на скамейке перед ними, положив ладошку под щеку, спал бомж. У него была борода, похожая на желтое мочало, и старое сморщенное лицо. От него пахло. И Демидов сказал маме, показав на бомжа: «Фу, кака!» А мама ему сказала: «А ведь этот человек был для кого-то любимым сыном, самым прекрасным на свете, как ты для меня. А ведь в этого человека когда-то кто-то влюблялся и мечтал о нем». И вот тогда в голове у пациента Демидова впервые не сошлись концы с концами.

Кстати сказать, пациента Демидова привезли в дурдом после длительного периода бомжевания.

Пациент Смирнов написал про то, как они шли с горячо любимой бабушкой по улице и увидели сизых голубей. «Гули-гули», – сказал Смирнов. Бабушка Смирнова сказала ему: «Голуби – хорошие птицы. Их нельзя обижать». Голуби ворковали громко, как мурлыкающие коты, прогуливаясь на весеннем солнышке. Маленький Смирнов улыбался, хлопал в ладоши и говорил: «Гули-гули». На следующий день соседский мальчик Никита на глазах у Смирнова убил голубя – разбил ему камнем голову, а потом еще свернул шею. И вот тогда в голове у пациента Смирнова впервые не сошлись концы с концами.

Кстати сказать, пациент Смирнов – тяжелый садист, и в дурдом его сдали соседи по коммуналке, когда он снял шкуру чулком с их кошки.

Пациент Конюхов был нетворческим человеком, и не склонным к самоанализу. Ему трудно было самому придумать сочинение про «Мой первый схизис». И, когда к пациенту Конюхову пришла его старая мать проведать его и принести пряников и сигарет, пациент Конюхов попросил ее зайти дома в интернет и скачать ему какое-нибудь готовое сочинение на тему «Мой первый схизис». Старая послушная мать, которую Конюхов избивал годами, пришла домой и стала искать в интернете такое сочинение, но нашла вместо этого стихотворение Ярослава Могутина «Мой первый кулак»: «я хотел его выебать но у меня плохо стоял у меня всегда плохо стоит на кокаине поэтому я уже окончательно расслабился впав в состояние полного охуения и рабской покорности а он начал шурудить во мне пальцами постепенно засунув в меня всю пятерню сложенную лодочкой мне уже казалось что это предел но он знал свое дело и после недолгих усилий во мне уже был весь кулак первый кулак в моей жизни мне даже показалось что по этому поводу прозвучал какой-то зубодробительный вселенский аккорд». Это стихотворение, в котором она не поняла ни одного слова, она и переписала от руки для сына. Что такое «схизис», она все равно не знала, а вот увесистый кулак своего сына помнила хорошо и решила, что и так сойдет. Это стихотворение пациент Конюхов и представил в виде своего сочинения.

Позевывая, с тоской читал сочинения пациентов психотерапевт Лифшиц, и только на сочинении Конюхова оживился. На следующий день он вызвал к себе пациента Конюхова и смотрел внимательно и заинтересованно на его брутальную слабоумную физиономию и огромные кулаки. И вот тогда в голове у психотерапевта Лифшица впервые не сошлись концы с концами.

Пациент У

Пациент У. ходит одновременно к психиатру и психоаналитику. К психоаналитику дважды в неделю, а к психиатру дважды в год, за рецептами. К психоаналитику он ходить очень любит, а к психиатру не любит. Дело в том, что с психиатром и психоаналитиком приходится ему прибегать к разным дискурсам.

Например, спрашивает его психоаналитик: «Что в вас изменилось за последние десять лет?» И пациент У. отвечает подробно про то, как он дошел до жизни такой и во что превратился и к чему все дело идет. Рассказывает, что он конченый человек, без будущего, опустившееся ничтожество, и все, что было для него свято десять лет назад – ныне продано и проклято. Рассказывает, что потерял все – семью, карьеру, любовь, что спит теперь со всеми подряд, и единственная радость – упороться наркотиками. Рассказывает, что у него развивается апато-абулический синдром, что он не способен добиться ничего, нет воли, и все безразлично, и только лежит дома пластом, не может ни читать, ни писать, ни работать, и мать-пенсионерка его содержит, а он все думает о самоубийстве, но решиться не может. У психоаналитика – эмпатия, а пациенту У. – чистая радость, что кто-то его принимает таким, какой он есть. Тем более что для психоаналитика нет понятия нормы, и он не верит, что У. конченый псих, что бы он о себе ни говорил.

Но вот все закупленные впрок лекарства кончаются, и У. приходится идти к психиатру за рецептами. Прежде чем их выписать, психиатр разговаривает с У. и спрашивает что-нибудь такое, ну, например, опять же: «Что в вас изменилось за последние десять лет?» Пациент У. понимает, что психиатр это спрашивает, чтобы понять, насколько глубоко деградировал У., и не выписать ли ему чего-нибудь тяжеленькое, галоперидол, например. Галоперидола У. не хочет, потому что он у него уже десять лет как живо стоит в памяти. И вот тут-то пациент У. меняет дискурс: «Мне кажется, я стал гораздо лучше, – говорит У., – стал более спокойным человеком, более зрелым. Лучше понимаю жизнь, приобрел бесценный опыт. Развелся – но это к лучшему, потерял работу – тоже к лучшему. Теперь что-то новое хорошее начнется. Жить интересно, много новых знакомств, много читаю, пишу, такие-то и такие-то статьи написал. И есть идея насчет работы на будущее, и даже с хорошей зарплатой». Говорит все это У. и видит в глазах психиатра глубокий скепсис. Потом психиатр, покачивая головой, выписывает для У. нужные ему рецепты, и У. счастливый уходит. Психиатр закуривает и думает: «Какой же все-таки глубоко ебанутый псих этот У.».