Текст книги "Конец света, моя любовь"

ЗИМНЕЙ НОЧЬЮ ЛЕС ЧЕРНО-БЕЛЫЙ…

Зимней ночью лес черно-белый, на некоторых стволах отверсты древесные очи, а в небе висят планеты. Ели кренятся, густо облепленные снегом. Пролетает комета, и женщина-ворона, со снегом в подоле платья и с бубном в птичьих когтях, долго смотрит вслед ее длинному хвосту и каркает.

КРАСАВИЦА ЗМРОК

Деревья протягивают ветви темноте. Весной цветы начнут расти изо рта девушки Змрок, они будут расти из ее глаз и ушей, и вместо волос на голове тоже. Голова девушки Змрок торчит из середины пня срубленного дерева, волосы ее в снегу, а лицо злое-презлое.

В ДОМИКЕ НА ОПУШКЕ

В домике на опушке снегом запорошило ковер, шишки лежат на ворсистом пледе. Горят свечи в подсвечниках, горят поленья в камине, горят огни на елке. На кухне корица и цедра, и скоро придет Йоулупукки с рогами на лбу и мешком за спиной, с костяным ожерельем на шее. В этом доме живут непослушные дети, и он сварит их живьем в котле. Упряжки из оленей у него нет – всех съел. Непослушные дети прячутся в шкафу, знают – скоро придет их черед.

КРАСНОЕ ПЛАТЬЕ

Женщина в красном платье бродит по заснеженным скалам. Маленьким и черным кажется вдали в снегах ее дом – там, где горы, покрытые еловым лесом, спускаются к гладкому ледяному озеру. Платье у женщины красное, как грудь снегиря, живущего в ельнике у долины реки, того самого снегиря, чью грудь некогда ранили шипы из тернового венца Спасителя. Ее платье красное, как ягоды рябины в снегу, которые клюет снегирь, выедая из них семена и оставляя мякоть. Оно красное, как испачканные кровью руки, лишенные тел, которые обнимают стволы деревьев.

СОВА И ДРАКОН

Сову запорошило снегом. Она сидит на ветке и грезит наяву: ей видятся очертания замка в развалинах скал, видится огромная статуя воина, убившего дракона, на вершине. Этот воин в рогатом шлеме и шкурах, с мечом некогда поднялся на эти скалы, чтобы сразиться с их хозяином. Так он и остался в них навек каменной статуей, когда черная кровь дракона пролилась на снег. Сова немного скучает по дракону: когда-то они неплохо ладили и, нужно отдать дракону должное, – он был поумнее прочих в этом лесу.

ТРИ МЕРТВЫЕ ВЕДЬМЫ

Жили-были три мертвые ведьмы. У одной из них был красный колпак и петля на шее, у другой тряпица вместо лица и длинные заскорузлые когти, а у третьей, одетой в длинное бабье платье, все тело распухло, а вместо лица было нечто непонятное, плоское и вращающееся вокруг своей оси. Что еще рассказать о них? Одна любила крутить прялку и жечь свечи, другая любила деревянные ложки, маленькие ржавые замки и глиняные куколки людей, завернутые в платочек, а третья любила мужские отрезанные головы, особенно с бородой.

ТРЕСНУЛ ЛЕД, И ОКАЗАЛОСЬ…

Треснул лед, и оказалось, что в озере подо льдом растет дерево. А вокруг дерева ходит черный волк и воет: черное сердце, красная кровь, ууу-уу, череп на палке, мухоморы на пне, ууу-уу, луна под водой, мох с берестой, ууу-уу, рогатая птица, медвежий клюв, ууу-уу, и все такое прочее, ууу-уу.

Брошена на землю

Мужик, который занимал полку надо мной в поезде из Сибири на Кавказ, упал с нее раз десять – в основном не прямо с нее, а при попытках на нее залезть или слезть. Еще столько же раз он упал просто так на полу вагона. И вот – он стал вагонным героем. С утра к его полке подходили девушки и заботливо говорили: «Привет с большого бодуна!» Все остальные мужики в вагоне подружились с ним, и на одной из стоянок я слышала, как какой-то из мужиков говорил ему: «Мишань, я тебя больше всех уважаю!» Мишань же влюбился в нашу попутчицу Леру – нас было трое в плацкартном «купе» от самого Красноярска. С самого начала, как только я взглянула на двадцатипятилетнюю Леру и тридцатисемилетнего Мишу, я поняла, что он будет к ней приставать по очень простой логике: одинокий мужик (он почти сразу сказал, что разведен) едет в «купе» с двумя девушками, естественно, он начнет приставать к одной из них, и это буду не я, – мне было совершенно ясно, что я буду общаться мало, в основном сидеть, читать свою книжку, думать свои мысли, и будет видно, что я отстраненная и не такая, как они, а они начнут общаться, потому что им больше нечего делать в поезде, как общаться, и он станет к ней приставать. И точно так оно и вышло: я сидела, уткнувшись в книжку, потому что для меня самое скучное в поезде – это присутствие чужих людей и принудительная необходимость с ними общаться, хотя я и чувствую к людям всемирное товарищество, они же начали разговаривать, пить, и к вечеру второго дня он к ней полез.

Лера – маленькая, смуглая, невзрачная, с зеленоватыми глазами навыкате, малюсеньким носиком, темными волосами и неправильной, расширяющейся книзу формой лица, – мне не очень-то сильно понравилась: безапелляционным тоном она говорила вещи, свидетельствующие о ее железобетонной ограниченности, и смеялась коротким, искусственным смешком. Впрочем, где-то на вторые сутки из четырех боль от обнаруженных в первые же десять минут непробиваемых границ ее сознания отступила благодаря силе привычки, а ее короткий искусственный смешок заменился более искренним подвыпившим смехом. К тому же в ответ на пьяные домогательства Миши в ней проснулась одновременно рассерженная и заботливая жена и мать, проявились инстинкты, которые от века вызывают в женщинах пьяные дураки – их мужья и сыновья: укор и ругань в сочетании со стремлением уберечь это большое мычащее животное, которое, в свою очередь, напившись, тянется к мягкому, женскому, лезет к ней на полку и приносит на перебинтовку свою разбитую в кровь руку. «Ты хочешь, чтобы я это сделала», – угадывает Лера по немым жестам пьяного мужика, тычащегося в нее со своей кровью и добытым в соседнем «купе» бинтом. Она орет на него, ругается, а он падает с ног, может быть, где-то даже нарочно, чтобы она еще на него с этим заботливым материнским попреком поорала. Она кричит: «Не лезь ко мне! Ты зачем напился? Иди на верхнюю полку!» А он лезет нарочно, зная, что она заорет, потому что она сейчас для него вековая, тысячелетняя жена и мать русского мужика, и та девочка в школе, которую мальчишка дергает за косичку, чтобы она обернулась и стукнула его учебником по голове. И Лера оборачивается и бьет его учебником по голове, и мальчишка, замирая в сердце, снова дергает ее за косичку. «Я теперь понимаю, отчего от тебя жена ушла!» – бьет его по больному Лера. «Пожалей меня, меня ведь никто на свете, кроме матери, не любит!» – прямо просит Миша.

Он едет в Сочи к отцу, которого не видел одиннадцать лет и который сейчас на четвертой стадии рака, едет, чтобы попрощаться с ним и начать новую жизнь в Сочи. В Красноярске осталась двадцатитрехлетняя бывшая жена, которая его бросила и не дает видеться с дочкой Сонечкой. Первая жена с детьми живет в Германии. Миша был у них в Германии, хорошо это запомнил и много в поезде об этом рассказывал, – как в Германии то, как в Германии другое. Сам он когда-то работал на КРАЗе, в перестройку завод закрыли, и он стал заниматься каким-то бизнесом. Лера из Ачинска, училась в училище на оператора ЭВМ, работала продавцом в Красноярске, а теперь работает в жилищно-коммунальном хозяйстве и едет от родителей, где гостила, к мужу в Краснодар. Лера привыкла к тяжелой жестокости жизни, она вспоминает: «После училища приехала в Красноярск, работала на автозаправке. Там была одна маленькая, ниже меня ростом, ее все называли Кнопка. Отработали мы с ней раз, она: пошли выпьем пива. Ну, пошли. Выпили, – а есть такие люди: они выпьют, так у них крышу сносит, они себя не контролируют, – так она мне: вот я учусь, у меня муж есть, все такое, а ты так всегда и будешь работать на автозаправке. Я ей: не говори, чего не знаешь. Как ты знаешь, что с нами завтра будет? Идем дальше, а она все продолжает, я вижу, она идет на конфликт. В общем, в какой-то момент она меня ударила, я даже не заметила. Началась драка, приехали менты, повезли нас, так она на меня заявление написала, что я ее избила. Ну, я встречное заявление написала. Но нас потом никуда не вызывали, ничего не было, ментам все по хую. А на следующий день я прихожу на работу, а мне начальник говорит: вот ты такая, ты ее избила, в общем, уволил меня. Она первая пришла и все ему по-своему рассказала. А в другой раз меня трое мужиков ночью в Ачинске избили…» «Просто избили?» – спрашивает Миша волнующий мужской вопрос. «Просто избили. У нас там по улицам ночью ходить опасно. Ну, я их знала, там одного… Я на них так орала: я, блядь, вас в тюрьму засажу! Ничего, отпустили. Но они не сильно били».

Леру полюбил весь вагон после эпизода с казахами. Когда мы проезжали территорию Казахстана, в вагон вошли трое казахов: двое мужчин и женщина. Они сели на боковушках рядом с нашим «купе» и о чем-то разговаривали. Не то чтобы очень громко, но не тихо и по-казахски. Был день, но Лера в то время, измаявшись от дорожной скуки, которую на нее в особенности навевало мое неразговорчивое присутствие, пыталась заснуть и видеть яркие, сладкие сны об активной, веселой жизни. Казахская речь помешала ей, и она заорала на казахов скандальным голосом базарной бабы: «Что вы тут расселись и говорите! Русских тоже уважать надо!» «А при чем здесь, кто русский, а кто нет?» – спросил обомлевший казах. «А при том!» – ответила Лера. Казахи, к счастью, сошли на следующей остановке, но вагон запомнил Леру и восхитился ее патриотической храбростью. Миша выпивал с мужиками из соседнего «купе», они видели, как он льнет к Лере, уважали ее как предмет его выбора, – как подростки начинают влюбляться в ту девушку, которую выбрал их главарь, – слышали, как она, как и подобает порядочной девушке, орет на него, слышали, как она орала на казахов, и подходили к ней выразить свое восхищение. «Молодец, девочка! – говорил старый водитель скорой помощи. – Ты мне сразу понравилась. Русских тоже уважать надо!» «Ты что, нерусский?» – спрашивала Лера у Миши каждый раз, когда он, на ее взгляд, не понимал какие-то очевидные вещи, вроде того, что она приказала ему ее не трогать и лезть на верхнюю полку, а он не лез. Лера произносила это таким тоном, как будто нерусские – это какие-то сказочные небывалые чудовища, что забавно, учитывая то, что сама Лера была русская от силы наполовину, а наполовину с Кавказа, к тому же она была замужем за армянином.

Влюбленность заразна, и за компанию с Мишей в Леру влюбился старый водитель скорой помощи и еще один пьяный мужик Серега. Он подошел и попросил ее руку, долго восхищенно держал в своих ладонях и сказал Лере: «Я знаю, кто ты. Я сразу тебя заметил и все понял. Ты – самая прекрасная. Я вижу – ты необыкновенная». При этом он так сосредоточенно держал ее руку, что можно было подумать, что видит он это именно по руке, и сидевшая в тот момент с нами тридцатилетняя бывшая учительница истории Жанна, увлекающаяся фэнтези и пошивом старинных платьев, полная, с щетинкой на лице, про которую можно было подумать, что ей под пятьдесят, спросила его: «Вы, что ли экстрасенс?» «Просто мужик!» – ответил Серега. Влюбленность мужиков в Леру нарастала с каждыми сутками пути: они начали ее любить, когда мы проезжали Казахстан, и она наорала на казахов, уже любили на Урале и в Поволжье, и любовь их становилась все более жгучей и томительной по мере приближения к Кавказу. С каждой остановкой поезда, когда все мы выходили немного погулять по перрону, они уделяли Лере все большее внимание, приобнимали ее все более по-свойски, брали за руки и пьяными табачными губами что-то шептали на ухо, блаженно улыбаясь. Проводницы, почувствовав ситуацию, включились в цепную реакцию любви и тоже стали с Лерой особенно нежны и приветливы, шутили с нею и называли ее по имени.

Кульминация наступила в последний день пути, ближе к вечеру.

В этот последний день Лера, до этого пившая мало, ушла пить в соседнее купе с Мишей, старым водителем скорой помощи, Серегой и Жанной, к ним присоединилась еще какая-то девица из другого конца вагона. Мне присоединиться не захотелось из нежелания участвовать в пьяной душевности. В соседнем «купе» люди разбирали Леру на части, слышен был гогот и бессмысленные фразы. Старый водитель скорой помощи рассказывал, что он возит психбригаду и видел та-а-акое, долго уговаривал Леру ехать с ним до Адлера, а Лера ему сказала, что ему нужно познакомиться с ее мамой, в том смысле, что она как женщина более подошла бы ему, чем молоденькая Лера, но водитель не хотел продешевить и спросил: «А сколько ей лет?» «Пятьдесят два». «Старая. У меня даже любовницы двадцатисемилетние», – ответил старик. Серега в свою очередь звал Леру выйти с ним, Миша обещал сто роз и просил ехать с ним или хотя бы дать телефон. Все время вспоминали вчерашние пьяные падения Миши и как Лера наорала на казахов. Душевность нарастала вместе с пустыми бутылками. Разделив общую любовь мужиков к Лере, Жанна и вторая девица возлюбили ее так же, и тоже стали уговаривать ехать с ними. «Вы меня сейчас все по кусочкам растащите!» – в мутном пьяном счастье кричала Лера. К ней тянулись пять пар жадных рук, чтобы унести ее с собой, и она, маленькая, пустая, недалекая и некрасивая Лера, была предметом обожания и вожделения мужчин и женщин, тем сладчайшим, в котором людям видится исполнение всех их желаний и грез, воплощением невозможного на земле счастья, живым божеством, как будто она, подобно зюскиндовскому парфюмеру, облила себя духами самого прекрасного аромата на свете, дарующего любовь всех людей, их обожание и вожделение, духами, превращающими публичную казнь в оргию любви и заставляющими обонявших их своими руками растерзать насмерть слишком желанное существо. И кульминацией дороги была эта оргия восторга, – без достойного повода и основания, восторга бессмысленного, несправедливого и сладостного, дарованного ни за что – ни за красоту, ни за ум и талант, самому заурядному существу на свете.

Пьяная Лера то за что-то сердилась на Мишу и орала: «Я к нему со всей душой, а он!..», то располагалась к нему и орала: «Мы – земляки! Он мой земляк! Мы из Сибири! Только сибиряки с такой открытой душой!» (В ответ на Лерины вопли «Мы – земляки!» Миша, в свое время бывший в армии, один раз сказал: «В армии обычно говорят – твои земляки в окопе лошадь доедают»). В прошлые дни в ответ на домогательства Миши Лера неоднократно упоминала о муже и подчеркивала, что она замужем, теперь же, сидя у Миши на коленях, в ответ на чье-то упоминание о ее муже она с громким ржанием провозгласила: «Муж! Муж объелся груш!» Миша написал Лере записку: «Лерочка, ты мне очень понравилась, и мне теперь без тебя всегда будет скучно, если ты не дашь мне твой телефон». Лера дала ему телефон, сказав: «Значит, ему нравятся бешеные, как он сам бешеный».

Между тем, веселье за стенкой тоже становилось все более бешеным и, казалось, заполнило собой всю реальность, к выпивающим присоединилась еще пара молодежи – юноша с девушкой, и оба, забыв друг о друге, тут же разделили всеобщее чувство к «нашей Лерочке», как они ее называли. Потом к ним присоединилось еще несколько человек, потом еще, и через некоторое время весь вагон в каком-то наваждении столпился у соседнего со мной «купе», где была Лера, и все они звали ее с собой и хотели забрать ее себе. Какое-то общее безумие или чары изменили реальность времени и пространства, и наш вагон вместе со всеми его очарованными пассажирами и проводниками словно бы оказался в другом измерении, щелкнул невидимый переключатель – и человеческая логика бессильна для описания дальнейшего. Я, уронив голову на книжку, проваливалась под все нарастающий оглушающий шум и исступленный счастливо-пьяный хохот Леры в горько-сладкий томительный сон, полный Леры, ее золотых сердечек-брелоков на модной сумке и выпуклых, ставших гигантскими, зеленых глаз с длинными ресницами, в которых я вдруг увидела свет, которого не видела никогда в жизни и одновременно видела всегда, еще до рождения, и я понимала, что Лера – единственный в мире сосуд этого света, одно прикосновение к которому дарует вечное блаженство, но не утоляющее жажду раз и навсегда, а заставляющее жаждать и желать все больше и больше, и все больше и больше дарящее. Мне снилось, что люди всего мира пришли к Лере и тянули к ней свои руки, и в полубреду мне казалось, что я говорю ей: «Поехали со мной и давай всегда будем вместе, ведь я люблю тебя больше всего на свете», и мне чудилось, что во всей этой толпе человечества минувших и грядущих веков, пришедшего к ней на поклон, к ней, от сотворения мира ходящей по земле неузнанной и вдруг обнаружившейся в облике случайной неприметной девушки из Ачинска, она выделила меня и ответила мне взглядом. Я молила ее, я кричала, что не видела в мире большей красоты, чем она, я ликовала о ней и знала, что она – первая и последняя, почитаемая и презираемая, блудница и святая, жена и девственница, мать и дочь. И все люди прошлого и будущего, и Миша, и Жанна, и старый водитель скорой помощи, и Серега, и проводницы, и я вместе с ними, тянули к ней руки, чтобы забрать ее себе или растерзать на куски, причастившись хотя бы ее частицы.

Когда я проснулась, меня напугала стоящая в вагоне тишина. Все люди были на своих местах, присмиревшие в каком-то небывалом оцепенении. Миша, пьяный до потери сознания, лежал на своем месте на верхней полке. Оттого ли, что он снова обо что-то ударился, его руки были в крови. Старый водитель скорой помощи сидел со счастливой застывшей улыбкой, как мертвый. Пожилая женщина в очках, всю дорогу разгадывавшая кроссворды, выглядела недоуменно и испуганно. У Жанны была кровь на губах, а на глазах слезы. Леры не было нигде. До Краснодара оставалось еще часа полтора, но Леры не было. Никто не пытался ее искать, никто не шевелился, только в похмельной тишине механически стучали и плакали колеса: те, кто ждал меня, берите меня себе, не будьте высокомерны, когда я брошена на землю… брошена на землю… тыдым тыдым… брошена на землю…

Секта

Гуня и Кипа были разнорабочими на заводе. Завод был рядом с портом, всегда дул холодный ветер, в ноябре небо опустилось на землю и облепило все заводские постройки. На заводе строили корабли, танкеры, плавучие краны, доки и все такое. Гуня был газ, а Кипа тормоз. Грузили ящики, а потом Кипа сел и задумался.

– О чем думаешь, Кипа? – спросил Гуня.

– Долго рассказывать…

– Я бля не тупой, пойму, я все понимаю, расскажи мне, Кипа!

– В башке у меня есть секта то ли каких-то дьяволопоклонников, то ли приверженцев первородной бездны, то ли почитателей восставших мертвецов, то ли верующих в упырей и берегинь, то ли еще чего похуже. Это самая страшная секта на свете, Гуня. Она имеет очень плохую репутацию.

– Кипа, а где она ее имеет, ну, плохую репутацию?

– В башке, Гуня. Но ей противостоит… ну, как бы это сказать… такая специальная полиция. Но тем не менее они, сектанты, периодически прорываются в мои сны и говорят неизменно одно и то же: «Мы не можем жить без любви. Мы умираем. Мы не можем жить без любви». Представляешь, Гуня, так и говорят, а я их как будто узнаю тогда, этих сектантов, будто знал их всегда, прежде родной матери, и очень хорошо понимаю, о чем они говорят, и мне очень больно. А потом порядок у меня в башке восстанавливается, сектанты исчезают, как мгновенные помехи, а я перестаю чувствовать, что они умирают, потому что не могут жить без любви. Но они умирают, Гуня, они умирают от того, что не могут жить без любви, я это знаю глубоко в своем сердце.

– Еб твою мать, Кипа, что ты мне рассказал такое… Знаешь что, Кипа, это и правда самая страшная секта, ты их не слушай. А то сойдешь с ума.

– Еб твою мать, Гуня, я тебе говорю: они умирают. Без любви. Так оно и есть. И это еб твою мать самая страшная вообще-пиздец-катастрофа.

– Тебе к психологу надо, Кипа. К хорошему психологу. Может, у тебя в жизни любви мало? Ну и эта, психика твоя, подает тебе сигнал, что любви мало, ну это если по этому, как его, Фрейду рассуждать?

– У меня в жизни любви, Гуня, столько, хоть жопой ешь. Я ей живу, любовью. Я люблю свою семью, своего кота, люблю тебя, Гуня, и всех встречных людей, люблю этот завод и эти ящики. Я люблю все, Гуня, но все равно им этого мало. Я их понимаю. Понимаешь, это не моя проблема. Это вообще есть такая проблема – в материи, в веществе, в том месте, где мы находимся, вообще во всем. Мало любви, от этого все погибает. Это даже если ты мать Тереза.

– Кипа, а есть такое место… ну, где достаточно любви, чтобы жить? Чтобы они жили?

– Я не знаю, Гуня.

– Кипа, знаешь что, а я вот могу жить без любви. И очень даже неплохо. У меня такая проблема не стоит вообще. Я не могу жить без денег. Без жратвы. Без ебли тоже тяжело. Твои сектанты – они зажрались. Настоящий мужик может жить без любви, это я тебе точно скажу.

– Нет, Гуня, и ты однажды умрешь от того, что не можешь жить без любви. Только ты не будешь знать, от чего ты умираешь. Я так думаю, что все умирают именно от этого, не просто же так вещество изнашивается.

Гуня отошел от Кипы и пошел снова таскать ящики. «Кипу надо убить, – подумал он, – Кипа совсем охуел». Он таскал и таскал ящики, пока вдруг перед глазами его не мелькнула молния, и на какой-то миг он увидел фигуру с надвинутым на лицо капюшоном, и откуда-то с самого дна бездны донесся до него голос, ранящий, строгий и полный глубокой скорби, неповторимо знакомый и режущий сердце: «Мы не можем жить без любви. Мы умираем, Гуня. Что же ты делаешь, Гуня. Мы не можем жить без любви».

«Кто ты, кто ты, – застучало сердце Гуни, – ты ты ты».

– Сука! – заорал Гуня, – сука!

И все прошло.