Текст книги "Воспоминание об эвакуации во время Второй мировой войны"

Армения. Конец войны

Поезд Москва-Тбилиси проходил через Фролово ночью. Мне казалось, что здесь сесть на поезд будет сравнительно легко. Но нет, поезда по всем направлениям шли переполненными. Три ночи провели мы на вокзале. Перепробовали разные варианты, но забраться на поезд никак не удавалось. Они проходили с закрытыми вагонами. Посадки, как таковой, не было. Никто не сходил и не садился. Билетов на поезда не продавали. Начальником вокзала была женщина из Сталинграда. Она закомпостировала наши билеты, и ночью с фонарем вышла с нами, чтобы помочь сесть в поезд. Все вагоны были закрыты. Но дверь одного из них, на котором было написано «служебный» оказалась открытой. Не считаясь с тем, можно или нельзя нам быть в этом вагоне, мы поднялись. Я подумала, что с поезда ведь нас не сбросят, как-нибудь доедем. По лицу начальницы вокзала я поняла, что села не в тот вагон. Но потом она рукой подала знак, мол, «езжайте, ничего». Мы прождали в проходе, пока поезд не тронулся. Затем я решительно открыла внутреннюю дверь. Это был купированный вагон. Все купе закрыты. Служащие спали. В длинном узком коридоре один представительный старичок и молодая женщина при свете маленькой лампы что-то сидя писали и подсчитывали. Я с детьми молча, тихо вошла. Женщина и старичок удивленно посмотрели на нас. Пришел какой-то работник в железнодорожной форме:

– Кто вам разрешил подняться в этот вагон? Разве вы не знаете, что он предназначен специально для служащих. Вам здесь нельзя оставаться. На следующей станции вы должны сойти.

– Товарищ проводник, – извиняясь, сказала я, – надо входить в положение людей. Вы видите, что я с тремя детьми. Отец на передовой. Я, мать, должна довезти их до места и создать им нормальные условия жизни. Сейчас война, могут быть и некоторые нарушения. Дети спокойные, никому не помешают отдыхать. Только разрешите в этом углу нам остаться.

– Этот вагон идет в Нальчик, а вам надо в Тбилиси. В Тихорецкой вагон отцепят, тогда что будете делать? – понижая голос, сказал проводник.

– Ничего, мы доедем до Тихорецкой, а потом перейдем в другой вагон, – сказала я.

Проводник согласился, и ушел. Старичок и женщина работали. В вагоне было тихо и тепло. Желание заснуть пересилило все. Голову прислонила к чемодану и на 5—10 минут забылась. Как только я проснулась, Нелли положила голову мне на колени и заснула. Женщина сказала:

– Бедные дети! Ваша дочь, сидя засыпала. Ей очень хотелось спать, глаза закрывались, но, видя, что мать и братья спят, старалась силой открыть глаза, перебороть сон. Как ни убеждала ее, чтобы она положила голову на колени матери и заснула, она не соглашалась. Не украдут ваши вещи, я присмотрю, успокаивала я ее. Она сказала, что спать не хочет, и терпела, пока вы не проснулись, а сейчас сразу заснула.

До Тихорецкой договорилась с одной из проводниц перейти в ее вагон. Когда перешла в тот вагон, я сразу поняла, почему московские поезда пребывают на остановки с закрытыми дверями. Мы с трудом перешли в другой вагон и остались стоять в проходе. Невозможно было двигаться, так много было людей. Пассажиры даже начали спорить с проводницей, зачем она берет новых пассажиров, когда в вагоне такая теснота. В вагоне действительно было очень тесно. В одном купе ехали два офицера с женами и детьми. Офицеры с женами играли внизу в карты. На верхних полках спали их сыновья, Левины ровесники. Около 8 часов мы ехали стоя в проходе. Держать Юру на руках было тяжело. Я боялась заснуть, и уронить его. Решила попросить этих офицеров разрешить положить Леву у ног их мальчика. Двум детям вполне хватило бы места на одной полке. Но офицер сказал, что как только сын проснется, он сам ляжет отдыхать. Ответ его возмутил меня:

– Ничего, – сказала я, – я привыкла стоя ехать, не спать, не отдыхать. Я за детей просила. Вот вы со своей женой и сыном тепло устроились, в тыл едете вместе, даже картами забавляетесь, а отец этих детей сейчас воюет на передовой. Вы, офицер, должны отдыхать, а дети у ног ваших часами будут стоять. Разве это гуманно? Но ничего, перетерпим и это.

В Тбилиси пробыли сравнительно удачно, если не считать, что в толпе у Левы с головы стянули меховую шапку.

Скоро, наконец, Ленинакан. На душе стало радостно. В Ленинакане я была тринадцать лет тому назад. Представила себе, как родственники ждут нас на вокзале, как встретимся. После станции Шулавери контролер начал проверять билеты. Посмотрел на наш билет, пропуск, покрутил их в руках, и положил к себе в карман, посчитав их, по всей вероятности, ложными.

– Вы должны были иметь два пропуска. Ленинакан приграничный, закрытый город. – пояснил он – Один пропуск должен быть дорожный, а другой, дающий право въехать в город. А у вас один. Как только приедем в Ленинакан, отведем вас в милицию.

Это меня очень удивило.

– Товарищ, прочтите внимательней пропуск. Там же написано, что мы имеем право прописаться и жить в Ленинакане. Не морочьте мне голову, верните пропуск. Я столько проехала с тремя детьми! Наконец приехала в родной город к моим родным, а вы хотите нас в милицию взять. За что? Прочтите, в пропуске написано: «Разрешается Григорян Амалии с тремя детьми поехать в город Ленинакан на постоянное местожительство.»

Как ни объясняла я, до сознания контроллера не доходило. Пропуск мой он так и не вернул. Когда поезд подошел к станции Ленинакан, я стала из окна напряженно искать на перроне родных. Но никого не увидела. Значит, или не получили телеграмму, или…

Нас все же отвели в милицию. Моему возмущению не было предела. Терпеливо жду, чем все это кончится. Задавали множество вопросов, все проверили и перепроверили, как будто поймали шпиона. Через два – три часа нас отпустили, но без паспорта и без пропуска. Мы пошли к сестре Христофора, Парандзем. О нашем приезде скоро узнали все родственники в Ленинакане и Ереване.

Продержав некоторое время в милиции, мой паспорт и пропуск все же вернули. Мы прописались в Ленинакане. Я снова увидела места, о которых все это время мечтала. Шла по улицам города, рассматривала все вокруг, и была, пожалуй, похожа на человека, который все пьет и пьет воду холодного родника, но никак не может утолить жажду. Все вокруг меня радовало: и то, что город не разрушен, и то, что все живут мирно, под своими крышами. Потом из Еревана приехала моя мама, и меня с детьми увезла в Ереван. Мама, брат, сестра и другие наши родственники, потерявшие уже надежду увидеть нас, были счастливы, что мы целы и невредимы.

Через 3 месяца я по ходатайству военкомата получила квартиру: одну комнату в 3-этажном здании с общим коридором, так называемый ДОС – дом офицерского состава. Обрадовалась, что мы сможем теперь жить как все люди, по-человечески. В 1944 году большинство людей все еще переживали тяжелые условия жизни. Нам тоже вначале было несладко. За время скитаний мы совершенно обеднели. Оказались в большой нужде. Но помогли заказы на шитье одежды. Как я была рада, что в свое время выучилась на курсах кройки и шитья! Днем и ночью шила одежду по заказам, чтобы на заработанные деньги поддержать наше существование. Единственным успокоением было то, что мы имели свою комнату, жили под своей крышей. По вечерам следила за приготовлением детьми уроков, а потом продолжала шить. Постоянно напряженная работа по вечерам, иногда и за полночь, отрицательно сказалась на моем здоровье. Я стала плохо себя чувствовать, и часто, оставив работу незаконченной, ложилась спать. Как-то я заметила, что Лева ест обед без хлеба.

– Я оставлю хлеб тебе, чтобы ночью, работая, ты не голодала, – объяснил он.

Я рассердилась и отказалась от хлеба. Было трогательно ощущать чуткость моих малышей.

Росло беспокойство за Христофора. Я всегда сообщала ему, где мы находимся. Но связь наша часто прерывалась. Прошло много времени в ожидании вестей от Христофора, пока, наконец, не получили от него письмо. Обрадовались, но содержание письма было тревожным. Он писал из Ростовского госпиталя. О подробностях ранения ничего не сообщал. Писал, что скоро начнет ходить. Хотя почерк был его, но настораживал обратный адрес на конверте – «глазной отдел». Через некоторое время его перевели в Тбилисский госпиталь. Мы поехали к нему на свидание. Я, его брат Васак и Лева. Медсестра первым повела к нему Леву. В палате было много больных, но Лева сразу узнал отца и бросился к нему в объятия. Медсестра вышла из палаты растроганная. Потом вошли и мы. Братья тринадцать лет не видели друг друга. Было и радостно и больно: Христофор во время Яссы-Кишиневской операции потерял правый глаз, был ранен в ногу.

Мы встретились в Тбилисском госпитале: я измученная скитаниями, он – отвоевавший, весь в ранениях. За время пребывания на фронте он получил шесть ранений. Через четыре года разлуки нам многое о чем было рассказать друг другу. Но говорили мы мало, а понимали очень многое… Видя в госпитале совершенно слепых, безногих и безруких, я благословила судьбу, что Христофор вернулся таким. То, что в том бою он остался в живых, казалось мне чудом.

Из воспоминаний Левы:

«Когда в госпитале мы с мамой подошли к палате глазного отделения, медсестра, которая нас сопровождала, предложила мне одному с ней пойти к раненым. Ее интересовало, узнаю я папу, или нет? Мы с медсестрой зашли в палату, а мама осталась в коридоре. Палата, как мне показалось, была довольно просторной. В палате вход был слева, со стороны большей стены. Примыкая к левой (меньшей) стене, посредине стоял стол. Окно в палату было одно, и оно находилось напротив входа. Таким образом, стол был между входом и окном. Кровати, их было пять, стояли вдоль стен. Первое, что бросилось в глаза – это то, что у всех раненых были полностью перебинтованы лица. Мы с медсестрой медленно шли вокруг стола, проходя мимо кроватей, и я, оглядывая раненых и всматриваясь в их лица, пытался узнать папу. И только, обойдя стол, я увидел возле окна раненого с перевязанным одним глазом. Это был папа. Я кинулся к нему и заплакал. Потом зашла мама. Она наклонилась к нему. Обняла его. А в палате стояла тишина и только медсестра прикладывала к мокрым глазам платочек. Так я встретил папу.

Когда же настало время уходить, я стал просить медсестру, и папа поддержал, разрешить остаться с папой. Она вышла, видимо, получить разрешение у начальства. Через некоторое время она пришла и сказала, что я могу остаться. Я пробыл в палате два дня. Все эти дни я рассказывал стихи, пел песни. Бывало так, что приходилось повторять, а то и по нескольку раз. Но больше всех по их просьбе я пел Гимн Советского Союза и «Махорку».

Эх, махорочка, махорка,

Породнились мы с тобой.

Вдаль глядят дозоры зорко.

Мы готовы в бой, мы готовы в бой.

Когда я раненным говорил, что больше я не знаю, они просили вновь спеть эти песни. Как я понял потом, им просто хотелось слушать (они соскучились) мой мальчишеский громкий, даже очень громкий, голос. А слух у меня был. Суровость и жестокость войны, да еще такое тяжелейшее ранение наложило свой отпечаток на восприятие жизни.

Еще, чем запомнились мне эти два дня, так это обилием сладостей, которые лежали на столе. Это была палата тяжело раненых. Печенье, пряники, шоколад (!) и пр., и это в те годы войны, когда и хлеба не всегда было дома! Как и всем раненым, еду приносили и мне. Мне, не то, что позволяли, но и предлагали, есть со стола все, что я хочу. Было очень неловко, но, тем не менее, я эти сладости все же с удовольствием ел.»

Помню ночь 9 мая 1945 года. В нашем здании, где жили в основном семьи офицеров, ночью послышались громкие голоса. Говорили и смеялись все громче и громче. В

дверь к нам постучали. То была соседка, жена майора, которая сказала мне, что война закончилась. И, хотя мы по сводкам с фронта ожидали, что вот-вот окончится война, сообщение очень обрадовало. Мы вместе пошли на митинг, который устраивался на главной площади города. Женщины и дети, старики и больные, заспанные, небрежно одетые, все, кто мог, толпились на площади. Всеобщая радость, ликование. Война закончилась. Каждый хотел вновь и вновь услышать о конце жестокой войны, породившей смерть, разруху, вдов и сирот. Смотришь на лица людей – у всех на глазах блестят слезы радости, а неподалеку кто-то всхлипывает. Это женщина вспоминает печальную весть о гибели сыне, или мужа, брата…. Казалось, этот день положил конец всем мукам и переживаниям.

Христофор вернулся домой. Грудь была украшена орденами и медалями: Орден Красного Знамени, Красной Звезды, два ордена Отечественной войны второй степени. Восемь медалей, в том числе медаль за оборону Ленинграда, и шесть благодарностей за подписью Сталина. Дети пошли в школу. Все трое окончили школу с хорошими оценками. Потом Лева пошел по военной линии, сначала окончил Тбилисское артиллерийское училище, а затем, через пять лет, поступил в Ростовское высшее командно-инженерное училище. Стал военным инженером. Неля окончила Ереванский университет, Юра – политехнический институт. Я горжусь своими детьми. Они умные, трудолюбивые, умелые и честные, приносят пользу обществу.

Нам, родителям, приятно видеть, как заботливо они относятся друг к другу. Никогда не забуду их первый подарок мне. Это было давно, они были еще маленькими. Был первый год, как мы приехали в Ленинакан. Я иногда давала деньги детям на кино и на пирожки. А они, оказывается, собирали эти деньги, отказывая себе в удовольствии, чтобы купить мне подарок. Утром 8 Марта все трое, веселые, привели себя в порядок, подошли ко мне, и поздравили с праздником. Лева, как самый старший, торжественно вынул конверт с подарком и вручил мне. На конверте были написаны их имена и теплые пожелания. Я обрадовалась и расстроились. В конверте была коробка пудры, помада и простая металлическая брошка с тремя блестящими камнями. Этот подарок был самым дорогим для меня. Я его храню по сей день.

1969 год. Наша семья уже с внуками.

В Ленинакане мое здоровье стало резко ухудшаться. Много лет я жаловалась на боли в спине, на слабость, нервозность. Потом на левом плече появилась опухоль. Я обратилась в Ереванский онкологический институт. Там выяснили, что у меня сильное искривление позвоночника. Таким образом, болезнь диагностировали только через 24 года. Искривление появилось во время эвакуации от поднятия чрезмерных тяжестей. Исправить искривление было уже невозможно.

Эпилог

Григорян Амалия Арташесовна умерла в 2001 году, в возрасте 92 лет.

Ее муж, Григорян Христофор Аршакович, умер в 1986 году, в возрасте 81 года. Оставшиеся в его теле осколки позже дали о себе знать. Их дети уже пенсионеры, имеют своих детей и внуков.

Послесловие

На протяжении тысячелетий государства ведут войны друг с другом. Распространяя смерть и разрушения, они стремятся подчинить народы своей власти. Цари, короли, правители, государственные деятели заняты усилением военной мощи, чтобы по возможности или при необходимости уничтожать армии противников, превращать в руины их города, подавлять, а то и умерщвлять непокорное население. Ученые, инженеры, изобретатели направляли свои знания и творчество на создание все более эффективных средств войны, способных наносить как можно более масштабные разрушения, превращать в пепел и людей и их строения. Из истории мы лучше всего знаем об их деяниях. Прославляются выдающиеся цари, императоры, полководцы, завоевавшие чуть ли не весь мир, а значит уничтожившие наибольшее количество людей и разорившие самые обширные благоустроенные людьми пространства. Запечатлено именно это созидание и героизм ради смертей. Но мы почти ничего не знаем о тех миллионах женщин – матерей, кто в этом трагичном кошмарном мире, создаваемом мужчинами, ежедневно, ежечасно бились за сохранение жизни своих детей, т.е. тех, кто должен был продолжить жизнь человека на земле. Только природное назначение женщин создавать и поддерживать жизнь позволяет все еще говорить о существовании человечества. Но не принято считать достойным летописи их созидание и героизм ради жизни.

О второй мировой войне написано множество книг. Историки проанализировали чуть ли не все крупные и малые битвы. Почти все военачальники, маршалы, генералы и командиры рангами пониже, написали мемуары, в которых подробно излагали боевые заслуги армий, дивизий, полков и других соединений. О подвиге героев войны написаны повести и рассказы. За военные подвиги солдаты и офицеры получали награды, ордена, медали, правительственные благодарности. Они их заслужили. Уничтожение фашизма было необходимо для современной цивилизации. Ради этой победы постоять за ценой (ценой жизней) считалось просто недостойным внимания.

Но в создавшихся условиях всеобщей разрухи шла незаметная каждодневная борьба нежных, хрупких женщин за жизнь детей – будущего страны. Отцы уходили на фронт, и тяготы бытия ложились на плечи матерей. Им приходилось преодолевать все невзгоды: холод, голод, отсутствие крова и т. п. Только материнская преданность и любовь были способны уберечь детей от смерти, спасти их от болезней и поддержать их существование. Эта героическая борьба десятков, сотен тысяч женщин осталась почти не отмеченной в книгах наших писателей. Именно поэтому особую ценность представляют предлагаемые воспоминания матери трех малолетних детей, сумевшей вывести их из подверженного бомбардировкам города в тыл, и через многие трудности довести их до послевоенного благополучного времени. Пусть рассказ об этих подлинных событиях будет своего рода данью памяти об аналогичном неимоверно тяжком труде множества безвестных матерей.