Текст книги "Зимний путь"

Амели Нотомб
Зимний путь

В аэропортах, едва дело доходит до контроля, я всегда нервничаю. Как все люди. И представьте, мне ни разу не удалось пройти через воротца металлоискателя, не вызвав знаменитого «пиканья». Конечно, тут же поднимается дикий переполох, и чужие руки обшаривают меня с головы до ног. Однажды я не удержался и сказал этим типам: «Вы и вправду думаете, что я хочу взорвать самолет?»

Это была неудачная шутка: они заставили меня раздеться. Ну нет у этих людей чувства юмора.

Вот и сегодня мне предстоит пройти личный досмотр, и я нервничаю. Знаю, что снова раздастся это проклятое «пиканье» и снова чужие руки будут обшаривать меня с головы до ног.

А ведь на сей раз я действительно решил взорвать самолет, вылетающий в 13.30.

* * *

Я предпочел лететь из Руасси – Шарль де Голль, а не из Орли. На это у меня имелось несколько важных причин: аэропорт Руасси куда современней и привлекательней, отличается бо́льшим разнообразием и дальностью авиалиний, а магазины duty free предлагают более широкий выбор товаров. Но главная причина та, что в туалетах Орли сидит обслуга.

И проблема вовсе не в деньгах: у любого из нас всегда найдется монетка, завалявшаяся в кармане. Я не переношу другого – общаться с женщиной, которой предстоит подтирать за мной. Это унизительно и для нее и для меня. Не будет преувеличением сказать, что я человек деликатный.

А сегодня мне, боюсь, предстоит часто бегать в туалет. Ведь я первый раз в жизни готовлюсь взорвать самолет. Первый – и последний, поскольку сам буду находиться на борту. Тщетно я изыскивал для себя более щадящие решения, ничего путного мне в голову не пришло. Для такой посредственности, как я, подобная акция неизбежно чревата самоубийством. Или же надо состоять в какой-то организованной банде, а мне это не по вкусу.

Совместная деятельность – не моя стихия. Я человек не компанейский и плохо представляю себя членом коллектива. Ничего не имею против человечества в целом, вполне одобряю и дружбу и любовь, но все свои поступки хочу совершать только единолично. Ну как можно идти на важное дело, если у тебя кто-то путается под ногами?! Бывают такие ситуации, когда нужно рассчитывать исключительно на себя.

Вряд ли можно назвать пунктуальным человека, который всегда приходит слишком рано. А я принадлежу именно к этой категории: до того боюсь опоздать, что неизбежно оказываюсь на месте задолго до назначенного срока.

Но сегодня мне удалось побить собственный рекорд: когда я подхожу к стойке регистрации, на часах еще только 8.30. Служащая предлагает мне лететь более ранним рейсом. Я отказываюсь.

Пять часов ожидания не будут мне в тягость, поскольку я захватил с собой этот блокнот и эту ручку. Подумать только, я сумел дожить до сорока лет, не запятнав свою честь бумагомаранием, а теперь обнаруживаю, что преступная деятельность порождает страсть к писательству. Впрочем, это не так уж страшно, – ведь моя писанина сгинет вместе со мной в авиакатастрофе. И мне не придется навязывать рукопись какому-нибудь издателю, а потом с притворно-безразличным видом вытягивать из него отзыв о своем сочинении.

Я шагнул в воротца металлоискателя, и, конечно, тут же раздалось знакомое «пиканье». Но впервые это меня рассмешило. Как я и предвидел, чужие руки обшарили меня с головы до ног. Моя веселость выглядела подозрительной, пришлось объяснить, что я боюсь щекотки. Досмотрщики начали дотошно обыскивать мою сумку, и я даже прикусил губы, чтобы не расхохотаться. Ведь при мне еще не было того, что послужит орудием преступления. Все необходимое я куплю позже, в одном из магазинов duty free.

Сейчас 9.30. В моем распоряжении целых четыре часа, чтобы утолить это нелепое желание – написать то, чего никто не успеет прочесть. Говорят, в момент смерти перед глазами мгновенно пролетает вся жизнь. Скоро я узнаю, так ли это. Подобная перспектива греет мне душу, я ни за что на свете не хотел бы пропустить best of[1]1
  Здесь: кульминацию (англ.). (Здесь и далее прим. перев.)


[Закрыть] моей истории. Может, я и пишу как раз для того, чтобы помочь неведомому монтажеру отобрать нужные кадры: указать самые удачные эпизоды, посоветовать оставить в тени другие, не имевшие для меня большого значения.

Но еще я пишу из страха, что этот моментальный фильм вовсе не существует. Ведь не исключено, что все это враки, и люди умирают бессмысленно, так ничего и не увидев. Сознание того, что я уничтожу себя, не испытав напоследок хотя бы краткого транса-воспоминания, весьма огорчительно. Вот отчего я и принимаю профилактические меры, а именно, собираюсь подарить себе такой клип в письменном виде.

В этой связи мне вспоминается моя четырнадцатилетняя племянница Алисия. Девчонка сидит у телевизора с самого рождения. Однажды я ей сказал, что в миг смерти перед ее мысленным взором промелькнет клип, который начнется с Take That и кончится Goldplay. Она только ухмыльнулась. А ее мать возмущенно спросила, почему я нападаю на ее дочку. Ну, если подшучивать над девочкой-подростком значит «нападать», то интересно, какие слова найдет моя невестка, узнав о моей роли во взрыве «Боинга-747».

Ибо меня, конечно, интересует общественное мнение. Теракты ведь для того и совершаются, чтобы о них судачили люди и кричали СМИ, разводя сплетни в планетарном масштабе. Самолеты угоняют не ради удовольствия, а ради того, чтобы стать героем первых страниц газет. Упраздните средства массовой информации, и все террористы на свете вмиг станут безработными. Жаль, что это будет еще очень и очень нескоро.

Я воображаю, как сразу же после 14 часов – ну, самое позднее, в 14.30, если учесть извечные задержки, – моими агентами станут CNN, AFP и все прочие каналы. Хотел бы я видеть выражение лица моей невестки нынче вечером, во время восьмичасовых новостей. «Я всегда тебе говорила, что твой братец псих!» Мне есть чем гордиться. Благодаря мне Алисия впервые в жизни посмотрит не MTV, а другую программу. Но они все равно будут на меня злиться.

Так почему бы не доставить себе удовольствие мысленно нарисовать эту сцену: ведь потом-то я уже не смогу насладиться возмущением, которое вызовет мой поступок. А оценить при жизни свою посмертную репутацию можно лишь одним способом – предварив ее письменным свидетельством. Согласитесь, не так уж это абсурдно!

Вот реакция моих родителей: «Я давно знал, что мой младший сын большой оригинал. Это он унаследовал от меня!» – скажет отец, а матушка начнет сочинять «подлинные» воспоминания, якобы предвещавшие мою горестную судьбу: «Когда ему было восемь лет, он собирал из «Лего» самолетики, а потом бросал их на свою игрушечную ферму».

Моя сестра, со своей стороны, будет с умилением пересказывать невыдуманные истории, не имеющие, впрочем, никакого отношения к делу: «Он всегда долго разглядывал конфетки на ладони, прежде чем их съесть».

Мой брат скажет – если, конечно, жена даст ему раскрыть рот, – что от человека с таким именем, как у меня, следовало ожидать чего угодно. И эта аберрация не совсем беспочвенна.

Когда я еще пребывал в чреве своей матушки, родители, убежденные, что родится девочка, заранее окрестили меня Зоей. «Прелестное имя, оно означает «жизнь»![2]2
  Zoe – жизнь (греч.).


[Закрыть] – радостно объявили они. «И к тому же оно рифмуется с твоим!» – говорили они Хлое, нетерпеливо ожидавшей появления на свет маленькой сестрички. Они были по горло сыты занудством Эрика, их старшего сына, так что второй мальчик в семье казался лишним. Зоя должна была стать копией очаровательной Хлои, разве что уменьшенной.

Увы, я появился на свет с другим признаком между ног, сокрушившим их мечты. Отец и мать скоро смирились с этим разочарованием. Но они так держались за имя Зоя, что решили любым способом найти его мужской эквивалент; покопавшись в какой-то ветхой энциклопедии, они нарыли там имя Зоил, каковым и окрестили меня, даже не подумав выяснить его значение, а ведь оно обрекало их сына на удел га́пакса[3]3
  Га́пакс – здесь: единственный в своем роде (в букв. переводе с др.-греч. – названный лишь однажды).


[Закрыть].

Я выучил назубок статью, посвященную Зоилу в Роберовом «Словаре имен собственных»: «Зоил (греч. Zoilos). Древнегреческий софист (р. в Амфиполисе или Эфесе в IV в. до н. э). Известен в основном своей яростной злобной критикой Гомера, за которую получил прозвище Homeromastix (Бич Гомера). Считается, что это и было названием его опуса, где он пытался доказать, опираясь на доводы здравого смысла, абсурдность гомеровского шедевра».

Похоже, это имя вошло в разговорный язык, став нарицательным. Например, Гёте, вполне ясно сознававший свою гениальность, называл зоилами тех критиков, что смешивали его с грязью.

В какой-то филологической энциклопедии я даже вычитал, что Зоил был насмерть забит камнями толпою добрых людей, разъяренных его нападками на «Одиссею». Вот это, я понимаю, героическая эпоха – когда фанаты литературного произведения способны не задумываясь укокошить осточертевшего критика!

Короче, Зоил был мерзким нелепым кретином. Этим и объясняется тот факт, что никто и никогда не нарекал своего ребенка столь странно звучащим именем. Никто – за исключением, конечно, моих родителей.

В двенадцатилетнем возрасте я обнаружил это кошмарное омонимическое родство и потребовал отчета у отца, который отделался от меня словами: «Да кто теперь об этом помнит!» Моя мать высказалась еще решительней:

– Брось ты эти глупости!

– Мам, но это же в словаре написано!

– Ну если верить всему, что написано в словарях…

– Нужно верить! – ответил я голосом Командора.

Тогда она прибегла к другой аргументации, более изощренной и коварной:

– Он был не так уж неправ: согласись, что в «Илиаде» много длиннот.

Невозможно было заставить ее сознаться, что сама она «Илиаду» не читала.

Я был совсем не против носить имя любого греческого софиста, к примеру, Горгия, Протагора или Зенона, чьи философские воззрения доселе вызывают у нас интерес. Но зваться так же, как самый глупый и презираемый из них, – нет, это не сулило мне славного будущего.

* * *

В пятнадцатилетнем возрасте я взял быка за рога, поставив себе целью сокрушить злую судьбу: я решил заново перевести Гомера.

В школах как раз начались ноябрьские недельные каникулы. У моих родителей была ветхая хибарка в чаще леса, куда мы иногда ездили «подышать воздухом». Я попросил у них ключи.

– Да что ты будешь там делать один? – спросил отец.

– Переводить «Илиаду» и «Одиссею».

– Но у нас и так есть прекрасные переводы…

– Знаю. Но, когда сам переводишь текст, между ним и тобой возникает гораздо более тесная связь, чем при чтении.

– Уж не собрался ли ты оспорить своего знаменитого тезку?

– Пока не знаю. Но чтобы судить о нем, я должен досконально изучить творчество Гомера.

В пятницу я приехал поездом в деревню, а потом отшагал добрый десяток километров до нашего домика, с волнением ощущая тяжесть старого словаря и двух античных шедевров в рюкзаке за спиной.

На место я добрался поздно вечером. В домике стоял собачий холод. Я развел огонь в камине и угнездился возле него в кресле, навалив на себя побольше одеял. Холод подействовал на меня как наркоз, и я незаметно уснул.

Очнулся я, совершенно одурманенный, только на рассвете. В темной пасти камина еще рдели угли. При мысли о том, что меня ждет, я ощутил безумный восторг: мне пятнадцать лет, в моем распоряжении целых девять дней полного одиночества, и я намерен, собрав все силы, проникнуть в суть самого почитаемого шедевра мировой Истории. Подбросив в камин полено, я сварил себе кофе. Затем придвинул столик поближе к огню, разложил на нем книги, словарь и чистую тетрадь, сел и очертя голову ринулся вперед, навстречу гневу Ахиллеса[4]4
  «Илиада», книга первая: «Гнев, богиня, воспой, Ахиллеса, Пелеева сына…» (Пер. Н.И. Гнедича.)


[Закрыть].

Время от времени я отрывал глаза от текста, дабы насладиться значительностью момента: «Прочувствуй величие своего замысла!» – твердил я себе. И не уставал наслаждаться этой мыслью. Мое неистовое возбуждение не ослабевало с течением дней, напротив, – неподатливость греческого слога только подстегивала ad libitum[5]5
  Здесь: неизмеримо (в букв. переводе – по желанию, как угодно) (лат.).


[Закрыть] ощущение любовной победы высшего порядка. Нередко я замечал, что перевожу намного лучше в те минуты, когда пишу. Поскольку сам этот процесс предполагает прохождение мысли по стволу тела – а в данном случае той его ветви, что состояла, как мне казалось, из шеи, плеча и правой руки, – я решил обогатить свой мозг работой всех своих конечностей. Когда стих упорно не давался мне, я скандировал его, отбивая ритм ступнями, коленями, левой рукой. Никакого результата. Тогда я начинал читать его нараспев, постепенно повышая голос. Опять никакого результата. Измучившись, я шел в туалет облегчиться. И по возвращении строфа переводилась без всяких усилий.

Когда это произошло в первый раз, я даже глаза вытаращил. Неужто обязательно нужно попи́сать, чтобы разгадать смысл текста? Это сколько же литров воды мне придется выдуть, пока я не переведу такую уйму стихов?! И лишь позже я уразумел, что мочеиспускание здесь ни при чем, – важны были несколько шагов, отделявших меня от туалета. Я уже призывал на помощь ноги, теперь следовало порезвее двигать ими, чтобы находить верные решения. Известное присловье «дело идет», без сомнения, объясняется именно этим.

Я взял за правило прогуливаться по лесу с наступлением вечера. Раскидистые тени деревьев и студеный воздух вселяли в меня одну только радость: казалось, я вышел на поединок с грозным великанским воинством. Став перипатетиком[6]6
  Перипатетики (от греч. peripateo – прохаживаюсь) принадлежали к афинской философской школе, основанной Аристотелем, который читал лекции своим слушателям, прогуливаясь с ними в Ликее.


[Закрыть] от перевода – конечно, неумелого, школьного, – я чувствовал, что ходьба придает моему мозгу силу, которой ему недоставало. Вернувшись домой, я заполнял лакуны в своем тексте.

Девяти дней мне не хватило даже на половину «Илиады». Однако в город я приехал с ощущением триумфа. Там, в лесу, я пережил восхитительную идиллию, навсегда связавшую меня с Гомером.

С тех пор прошло двадцать пять лет; увы, должен сознаться, что не способен вспомнить ни одной строчки из моего опуса. Но в памяти сохранилось главное: неистовый накал того давнего экстаза, плодотворная энергия мозга, заработавшего в полную силу и призвавшего на помощь всю силу природы, в том числе и своей. В пятнадцать лет наш разум озаряет «искра Божья», которую очень важно сберечь. Ибо эта волшебная вспышка, подобно некоторым кометам, может никогда уже не вернуться.

После каникул я попытался рассказать своим лицейским товарищам, что со мной произошло. Никто из них и слушать не стал. Это меня не удивило: я их никогда не интересовал, ни в тот день, ни прежде. Я был лишен того, что называется харизмой, страдал от этого и сам же на себя злился. Хотя злиться было глупо: я мог бы предвидеть, что факт моего уединения в компании с Гомером вряд ли взволнует кучку школьников. Но отчего же мне так хотелось произвести на них впечатление?

В отрочестве перед нами встает ключевой вопрос, вопрос престижа: как нам суждено жить – в свете или во тьме? Я хотел бы сделать свободный выбор. Но этот путь мне был заказан: нечто, не поддающееся моему пониманию, обрекало меня на жизнь в тени. А она могла мне понравиться лишь в одном случае – если бы я сам ее избрал.

При этом я был очень похож на других ребят: мне нравились харизматические личности. Когда говорили Фред Варнюс или Стив Караван, я тут же поддавался их обаянию. Я не мог объяснить, отчего они так притягательны, – просто благоговел перед ними, сознавая, что этой тайны мне вовек не разгадать.

Западная Европа очень давно не переживала войн. А поколения людей, родившихся во времена затяжного мира, гибнут под косой Смерти совсем иным путем. Что ни год, бесчисленные имена удлиняют список жертв, загубленных посредственностью. В их оправдание можно сказать, что поражение это небесспорно: они не уклонялись от борьбы, не дезертировали с поля боя, а некоторые из них в пятнадцатилетнем возрасте и вовсе были живыми богами. Не сочтите мои слова преувеличением: когда юноша вступает в поединок с судьбой, это поистине грандиозное зрелище. В сердцах Варнюса и Каравана и впрямь пылал священный огонь.

Но в восемнадцать лет Варнюса настиг злой рок: он поступил в университет, и его блестящий интеллект, впитывая изо дня в день затасканные сентенции тамошних профессоров, прискорбно померк. Караван продержался дольше: он уехал в Новый Орлеан, чтобы учиться у лучших исполнителей блюза, и вначале подавал большие надежды. Я слышал его игру, у меня от нее мурашки по телу бегали. Лет через пятнадцать я встретил его в супермаркете, он толкал перед собой тележку, набитую банками пива и без тени смущения объявил мне, что блюз ему «до фонаря», и он вполне доволен тем, что «снова повернулся лицом к реальной жизни». Я не посмел спросить, что он под этим разумеет – уж не пивные ли банки?

Посредственность не обязательно избирает социально-профессиональный путь с целью загубить человека. Нередко она одерживает победы гораздо более тонкими методами. Если я выбрал в качестве примера двух подростков, которых в пятнадцатилетнем возрасте «поцеловал бог», это не значит, что Костлявая охотится только на избранных. Всех нас, ведаем мы или нет о происках судьбы, гонят в бой, а уж там она может одержать над нами победу каким угодно способом.

Точного списка жертв не существует: никому из нас доподлинно неизвестно, чьи имена в нем значатся и есть ли в их числе наше собственное. Ясно одно: сомневаться в существовании этого фронта не приходится. Уцелевших сорокалетних так мало, что при одной мысли об этом скорбит душа. К сорока годам все мы неизбежно облекаемся в траур.

Думаю, что меня посредственность не настигла. Мне всегда удавалось сохранять бдительность в этом отношении благодаря некоторым сигналам тревоги. Самый эффективный из них заключается в следующем: покуда ты не радуешься падению других, можно смело, без стыда смотреть на себя в зеркало. Ликовать по поводу посредственности ближнего своего – это и есть вершина посредственности.

Я сохранил безграничную способность сострадать моим опустившимся знакомым. Недавно я встретил Лору, близкую, преданную подругу моих университетских лет. И спросил, как поживает Виолетта, самая красивая девушка с нашего курса. Лора с удовольствием сообщила, что Виолетта прибавила тридцать кило, а морщин у нее побольше, чем у феи Карабос. Меня передернуло от ее злорадства. А она еще усугубила мою горечь, возмутившись тем, что я сожалею о загубленной карьере Стива Каравана.

– С какой стати ты его осуждаешь?

– Да я не осуждаю. Просто мне грустно, что он забросил музыку. Ведь у него был такой яркий талант.

– Ну, знаешь ли, чтобы платить по счетам, мало воображать себя гением.

Сама эта фраза звучала мерзко, но еще сильней меня задела таившаяся в ней едкая зависть.

– Значит, по-твоему, Стив только воображал себя гением? А тебе никогда не приходило в голову, что он мог им быть на самом деле?

– Он просто подавал надежды – как и каждый из нас.

Продолжать разговор не имело смысла. Всегда нелегко выслушивать рассуждения благонамеренных обывателей, но совсем уж противно, когда обнаруживаешь безграничную ненависть, таящуюся за избитыми истинами.

* * *

Ненависть – наконец-то слово прозвучало. Через несколько часов в результате моей акции взорвется самолет. И, невзирая на принятые мной предосторожности, жертв будет не менее сотни. Притом невинных жертв – я пишу это без всякой иронии. Так имею ли я право клеймить чью-то чужую ненависть?!

И вот что я должен написать специально для самого себя: я не террорист. Террористы всегда выдвигают определенные требования. У меня же таковых нет. Я в корне отличаюсь от той швали, что ищет предлог для своей ненависти, и очень доволен этим обстоятельством.

Я ненавижу ненависть и, однако, испытываю ее. Мне хорошо знаком этот яд, проникающий в кровь мгновенно, как от змеиного ук уса, и отравляющий все тело до мозга костей. Акция, которую я готовлюсь совершить – ее отражение в чистом виде. Будь я террористом, я бы наверняка подыскал для своей ненависти какое-нибудь прикрытие – националистическое, политическое, религиозное. Но нет, я смело могу назвать себя безупречным чудовищем, поскольку не пытаюсь оправдать свой мерзкий замысел делом чести, благородной целью или высокими идеалами. Приукрашивать акт разрушения какой бы то ни было мотивацией, на мой взгляд, отвратительно.

Со времен Троянской войны никто на сей счет не обманывается: люди убивают лишь ради того, чтобы убить, сжигают ради того, чтобы сжечь, нимало не сомневаясь в том, что потом найдут для своих действий законное обоснование. Это вовсе не попытка оправдаться – ведь мои записи все равно никто не прочтет, – а скорее внутренняя потребность прояснить ситуацию; ситуация же такова: каким бы подготовленным ни выглядело мое преступление, оно импульсивно на все сто процентов. Просто мне удалось сохранить весь накал своей ненависти, не дать ей остыть, угаснуть и раствориться в мерзости притворного трусливого забытья.

После моей неминуемой смерти меня заклеймят прозвищами, которых я не заслужил, но пусть я останусь непонятым теми, кого презирал, мне это безразлично. Однако даже злодейству надлежит быть чистоплотным, вот и моё злодейство понуждает меня заявить, что, устроив эту авиакатастрофу, я стану сволочью, отребьем, сумасшедшим, последним мерзавцем, словом, кем угодно, только не террористом. У нас, у злодеев, собственная гордость.

Кроме того, я не ставлю себе целью найти смысл и оправдание моей жизни: этого добра и так хватает. Признаюсь, меня всегда ошарашивали жалобы бесконечного числа людей на то, что их существование почти не имеет смысла. Они напоминали мне модниц, которые, стоя перед гардеробом, набитым роскошными туалетами, восклицают, что им нечего надеть. Да в самом факте жизни уже есть смысл. А в том, что мы живем на этой планете, заложен другой смысл. И в том, что живем среди себе подобных, таится еще один смысл. Ну и так далее. Кричать, что жизнь лишена смысла, просто несерьезно. В моем случае точнее сказать, что до какого-то момента она была лишена интереса к другим людям. И я – ничего, обходился, жил без привязанностей, в абсолютном эмоциональном вакууме и мог бы бесконечно пребывать в таком состоянии, поскольку оно меня вполне устраивало. Но тут-то судьба и поймала меня.

Судьба эта обитала в квартирке под самой крышей. Вот уже пятнадцать лет моя работа состоит в том, чтобы доставлять недавно въехавшим жильцам электроприборы, которых они не просили. В зависимости от типа отопления – чтобы не сказать, от его бедственного состояния! – я направляю арендаторов в EDF или GDF[7]7
  EDF – Электриситэ де Франс (объединение электроэнергетической промышленности Франции). GDF – Газ де Франс (объединение газовой промышленности Франции) (фр.).


[Закрыть], где я подвизаюсь, а также рассчитываю и предоставляю кредиты тем из клиентов, чье социальное положение можно считать устойчивым. Всем этим я занимаюсь в Париже, и потому частенько имел возможность убедиться в том, какие тяготы люди способны перенести, лишь бы жить в этом городе.

Те, кто сохранил остатки стыдливости, уверяют меня, будто разор и ветхость их жилья – явление временное: «Мы ведь только недавно въехали, так что сами понимаете…» Я вежливо киваю. Но знаю, что в подавляющем большинстве случаев никаких перемен к лучшему не будет, разве что накопившееся со временем барахло погребет под собой первоначальную свалку.

По официальной версии, я люблю свою работу за то, что она позволяет мне общаться со всякими оригинальными личностями. И в этом есть доля истины. Однако точнее было бы сказать, что мои обязанности подпитывают мою врожденную нескромность. Мне нравится открывать для себя подлинную природу людских обиталищ, иными словами, мерзких трущоб, в которых согласны ютиться человеческие существа.

И в этом моем любопытстве нет ни капли презрения. При взгляде на собственную конуру я понимаю, что мне гордиться нечем. Просто я сознаю, что коснулся постыдной и непустячной тайны, а именно: род людской живет не в лучших условиях, чем крысы. В рекламных роликах и в фильмах мы видим, как расхаживают по своим покоям обитатели роскошных лофтов или кокетливых будуаров. Но, поверьте, за всю свою пятнадцатилетнюю деятельность я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь въезжал в подобные райские чертоги.

* * *

В тот декабрьский день мне предстояла встреча с новой жилицей дома в квартале Монторгей. В списке указывалась ее профессия – романистка. Во мне проснулся интерес: я не помнил, чтобы мне доводилось общаться с кем-нибудь из писательской братии.

К моему удивлению, я был принят не одной женщиной, а двумя. Первая, явно не вполне нормальная, так и не поднялась с дивана, на котором сидела кучей, и только приветствовала меня каким-то гнусавым возгласом. Вторая, хорошенькая и живая, пригласила войти. Ее изысканные манеры никак не сочетались с убожеством жилья. В их квартире под крышей попросту не было никакого отопления.

– Как же вы тут живете? – спросил я, придя в ужас от ледяного холода, царившего в помещении.

– Да вот, как видите, – ответила она, демонстрируя мне свою одежду и облачение слабоумной на софе.

Обе женщины были закутаны во множество шерстяных свитеров, шалей и пальто, а на головах носили вязаные шапки. В этом «наряде» больная походила на снежного человека, только совсем уж безмозглого. Зато хорошенькая даже в таком виде не утратила природной грации. У меня мелькнула мысль: что если они составляют пару? Но тут полоумная, словно отвечая на мой невысказанный вопрос, начала пускать слюни. Нет, не могут они быть вместе, сказал я себе и почувствовал облегчение.

– И вы терпите такой холод? – спросил я как последний дурак.

– Приходится, у нас нет выбора, – ответила молодая женщина.

Ненормальная выглядела существом без возраста, как большинство ее товарищей по несчастью. Хорошенькой могло быть лет двадцать пять – тридцать. В моем списке значилось имя: «А. Малез».

Что же означало это А – Агата? Анна? Аурелия? Адриенна?

Я не считал себя вправе приставать к ней с расспросами. Вместо этого я осмотрел комнаты и с удивлением констатировал, что вода в туалете не замерзла. В квартире было примерно десять градусов выше нуля. Маловато, конечно, но откуда же это ощущение, что в помещении царит десятиградусный мороз? Я взглянул на потолок, почти целиком застекленный. Изоляция была в жалком состоянии, сверху непрерывно дуло, и этот сквозняк пронизывал до костей. Я мысленно подсчитал, что ремонт обойдется в сотни тысяч евро. Но хуже всего то, что нечего было и думать приступать к работам до начала лета, ведь придется разбирать крышу. Я сказал ей об этом. Она расхохоталась.

– Да у меня не найдется и тысячной доли этой суммы. Мы вложили все свои сбережения в покупку этой квартиры.

«Мы» – похоже, они сестры.

– Но вы могли бы одолжить деньги на ремонт и временно пожить у кого-то из родственников.

– У нас никого нет.

Какое горестное зрелище – две мужественные сироты, по одной из которых явно плакал приют для слабоумных.

– Но вы не можете провести зиму в таком холоде.

– Ничего не поделаешь, придется. У нас нет другого выхода.

– Я могу устроить вас в каком-нибудь дешевом общежитии.

– Это исключено. Да мы, собственно, ни на что и не жалуемся. Это ведь была ваша инициатива – посетить нас с инспекцией.

От ее укоризненного тона у меня сжалось сердце.

– Но как же вам удается спать ночью?

– Я наливаю горячую воду в грелки, и мы спим под периной, прижавшись друг к дружке.

Ага, теперь мне стало понятно присутствие в доме дегенератки: она тоже служила своего рода грелкой. Незаменимое качество – в силу своей профессии я хорошо знал, что оно играет первостепенную роль в человеческих отношениях.

Мне очень понравилась гордая независимость молодой женщины. И я рискнул пойти ва-банк:

– Я просто не смогу оставить вас в таком положении, не предложив помощь, какой-то способ защиты от холода или хотя бы посредничество.

– Что же именно вы предлагаете?

– Ну, например, доставить вам сюда обогревательные приборы. Разумеется, бесплатно.

– Но мы не в состоянии оплачивать счета за электричество, а они, конечно, будут очень велики.

– EDF предусматривает льготы для таких тяжелых ситуаций.

– Спасибо, но мы не нищие.

– Ваш отказ делает вам честь. Но есть такая болезнь – хронический бронхит, и он легко может перейти в пневмонию. Подобные случаи наблюдаются все чаще и чаще.

– О, у нас обеих железное здоровье.

Она уже смотрела на меня с неприязнью. Я понял, что она ждет не дождется моего ухода. Единственное, чего я добился благодаря своей настойчивости, – это позволения прийти еще раз, чтобы затянуть потолок широкой целлофановой пленкой.

– Она будет безобразно выглядеть, – сказала молодая женщина.

– Но это же временно, – ответил я улыбаясь, в надежде достичь примирения.

Все вопросы, вертевшиеся у меня на языке, я отложил до следующей нашей встречи.

Едва выйдя на улицу, я бросился во FNAC[8]8
  FNAC (Federation Nationale d’Achat des Cadres) – широкая сеть магазинов, торгующих книжной и аудиовизуальной продукцией (фр.).


[Закрыть] у метро Ле-Алль на поиски романов некой А. Малез. Мне попалась книга «Холостые патроны», подписанная Альенорой Малез. Альенора… это звучало так прекрасно, что я просто онемел от восхищения.

* * *

Однако, прочитав роман, я испуганно спросил себя, чем же отличаются эти якобы безобидные холостые патроны от боевых. Я не мог ответить на этот вопрос, как не мог и понять, понравилась ли мне сама книга. Примерно так же я был бы неспособен определить, что мне приятнее – получить в лоб стрелу, пропитанную ядом кураре, или нырнуть с окровавленной ногой в воду, кишащую акулами.

Тогда я заставил себя сосредоточиться на положительных моментах. Первым из них было то глубокое облегчение, которое я испытал, перевернув последнюю страницу. Я буквально измучился, читая роман, но вовсе не по литературным соображениям. Кроме того, я оценил тот факт, что на супере отсутствовала фотография автора – и это в наше время, когда чуть ли не на каждой обложке, хотим мы того или нет, красуется физиономия писателя крупным планом. Эта мелочь порадовала меня тем больше, что я-то уже видел очаровательное личико мадемуазель Малез, которое вполне могло служить стимулом к удачной продаже книги. В аннотации не сообщался возраст романистки и не было дежурной фразы о том, что «мы имеем дело с самым многообещающим талантом ее поколения». Это позволяло мне признать, что данное сочинение все же обладает некоторыми достоинствами.

Просмотрев рубрику «Произведения того же автора», я узнал, что это был не первый ее роман. До него она уже опубликовала четыре книги – «Без анестезии», «In vivo»[9]9
  Живьем (лат.).


[Закрыть], «Кражи со взломом» и «Конечная стадия». Я испытал отчаяние рыцаря, который ликует, выйдя победителем из тяжкого поединка, но тут же обнаруживает, что прекрасная дама, предмет его поклонения, уготовила ему еще четыре не менее кровавые схватки.

Эти книги я заказал книготорговцу в своем квартале и стал лихорадочно ждать второй нашей встречи. Стоит ли принести ей книгу, чтобы она ее подписала? И одобрит ли она эту затею? Будь я писателем, понравилось бы мне такое отношение со стороны других людей? Не примет ли она мою просьбу за неуместную дерзость, за фамильярность, за вторжение в ее личную жизнь? Я мучительно размышлял над этими проблемами этикета, заслонившими теперь все другие аспекты моей скромной социальной деятельности.