Текст книги "Зимний путь"

– Что ты там говоришь? – спросила Астролябия.

Выходит, я говорил вслух… да, верно, я же слышал голос, я по-прежнему слышу его, а слышишь ли ты, Астролябия, стук моего сердца, хочешь ли раствориться в глухом, пульсирующем во мне шуме, обвить меня всем своим телом и дать мне услышать музыку твоего храма?

Я протягиваю к тебе руку, но твоя рука так холодна, что этому нет названия; пытаюсь отогреть тебя, обнимаю руками и ногами твое сжавшееся в комочек тело, дышу на тебя своим жарким дыханием, точно стеклодув, создавая вокруг нас воздушный пузырь тепла, и вот ты уже в моих объятиях, имя которым Вечность, ибо, как ты уже, наверное, заметила, под кайфом не существует времени; минута, час и век равны по длительности; так обвей же меня своими ногами, своими руками, как я тебя, и мы станем единым человеческим шаром, эта песня называется Zigomatic 17, она звучит уже тысячелетие, сейчас я сделаю с тобой кое-что интересное, и это вернет тебе тепло, не беспокойся об Альеноре, в присутствии баобаба можно заниматься любовью, это не нарушит покой гигантской брокколи, у меня, как и у тебя, гусиная кожа, наверное, от вожделения, но также и от холода, впрочем, я привык, под кайфом всегда очень холодно, это для того, чтобы напомнить нам, в чем смысл существования, ведь в космосе царил бы лишь один закон, закон безграничного холода, если бы где-то не проскочила искра, от которой зародилась жизнь, мир построен исключительно на извечном конфликте холода и тепла, смерти и жизни, льда и пламени, и никогда не нужно забывать, что холод существовал раньше тепла, а значит, он гораздо сильнее, и однажды он восторжествует над нами, а пока приходится жить в борьбе с ним, и сейчас я растоплю снег, из которого ты создана.

Мне удается ее раздеть, и я сам себе не верю, до чего же, оказывается, легко открыть красоту, достаточно всего лишь совлечь с нее одежды; увы, почти сразу же передо мной встает другая проблема: Астролябия сделана из камня, нет, это не метафора, ты должна была меня предупредить, что ты статуя, она смотрит на себя, ощупывает себя, что это со мной творится, обычно у меня не такое тело, неужели я всюду такая, да-да, ты целиком из камня, она смеется, а я вовсе не нахожу это забавным, она меня спрашивает, случалось ли мне уже заниматься любовью под кайфом, нет, но некоторым моим друзьям это удавалось, значит, наверное, вполне возможно и для нас, она меня спрашивает, в этом ли заключается смысл слова stone[27]27
  Игра слов: stone по-английски – камень, а по-французски – 1) находящийся под действием наркотика, 2) помешанный.


[Закрыть], я думаю, что так оно и есть, и как горько осознать в таких обстоятельствам ужасную реальность этого выражения, я ласкаю Астролябию в надежде вернуть ей податливость и тепло человеческой плоти, но она только еще больше каменеет, невозможно представить себе, что человек способен отвердеть до такой степени, она бьет себя кулаками в живот и изумленно говорит мне, что ничего не ощущает, кроме боли в кулаке, значит, я превратилась в ледяную статую, заключает она.

В отчаянии я крепко обнимаю ее, сколько же времени продлится твоя ригидность, Астролябия, вот в чем проблема, ведь под кайфом время не существует, и если ты пробыла в дурмане десять минут, это все равно что десять часов или десять месяцев, мы пленники вневременного пространства, что прекрасно, если ты очень счастлив, а вот если страдаешь, то это сущий ад, конечно, можно и не страдать, но как же не страдать, когда тебя переполняет желание, а твоя возлюбленная окаменела, да, твой план был обречен на неудачу, бедный мой Зоил.

Ее смех повергает меня в уныние, я понимаю, что она вовсе не огорчена, а, может, даже и довольна тем, что отомстила мне таким образом, и я остаюсь в одиночестве, обездоленный и поверженный, ведь если она меня любит, то это любовь ледяной статуи, и я созерцаю ее неприступную красоту, а если смерть завладеет нами, если мы ей сдадимся, то лишь потому, что она так прекрасна, но с ней невозможно заниматься любовью.

Zigmatic 17 стихает. Следовательно, моя нелепая трагедия длилась всего восемь минут. Музыка служит песочными часами кайфа. В эти восемь минут, которые показались мне долгими, как год, я потерял все.

Астролябия натягивает на себя одежду и советует мне последовать ее примеру. Я облекаюсь в свой шагреневый[28]28
  Игра слов: французское слово «le chagrin» имеет два значения – шагрень и печаль.


[Закрыть] панцирь. Она говорит: ничего страшного, не переживай, между нами все-таки есть кое-что другое. Бывают попытки утешения, которые только обостряют боль потери. Я молчу.

По правде сказать, время «кое-чего другого» уже прошло. Свернувшись калачиком на диване, Астролябия погружается в созерцание скомканного целлофанового пакета – он явно производит на нее впечатление шедевра. Альенора, которая так и не шевельнулась, пребывает, должно быть, в тесном общении с Великим Духом.

Я гляжу на всех нас. Вот троица цивилизованных людей, каждый кайфует на свой манер. И не суждено соединиться с другим тому, кто этого хочет.

Только что, лежа на полу, мы с Астролябией любовались храмом Артемиды Эфесской, застывшим под ледяной коркой. И наши видения совпадали до малейших деталей, кроме одной: моя возлюбленная различила подо льдом женщину. Этой женщиной была она сама.

Вслед за тем нахлынули мысли, отличавшиеся потрясающей ясностью. Я достаточно часто испытывал bad trips и не опасался этого состояния. Жаль, что мы превратились в племя лицемеров и кривляк, иначе нам всем захотелось бы пережить это путешествие на край ада. И почему такое странствие по геенне и обратно считается злом? Ведь простое сознание, что это вояж в оба конца, должно было бы умерить наш страх. А потом, уверяю вас, этот инфернальный опыт вполне стоит того, чтобы потратить на него время.

То, что называется bad trip, состоит в необыкновенной ясности ви́дения. Мой первый bad trip случился со мной в метро. Внезапно мне открылось все безобразие окружающего. Но это не было моим заблуждением, уродство действительно имело место, существовало всегда. Просто раньше я защищался от него расхожей формулой «плевать мне на всё». И назвать это галлюцинацией тоже было нельзя: например, вон тот галстук вполне мог испугать своим видом все человечество в целом, если бы оно соблаговолило уделить ему внимание. Ясно помню, с каким трудом я удержался от того, чтобы не приказать парню сорвать его с шеи и выбросить из окна поезда. «Поверьте мне, это необходимо для вашего же блага!» – сказал бы я ему. Да и для моего тоже. Мерзкий узорчик этого галстука подавлял, мучил меня, заставлял страстно желать Апокалипсиса, лишь бы он унес в небытие этот клочок ткани.

И разве я был неправ? Как мы смогли ослепнуть до такой степени, чтобы находить уродство приемлемым? «Но, позвольте, у каждого свой вкус! А что, если этому человеку нравится его галстук?!» Вот как думают люди, которым не довелось попробовать моих грибочков. Зато под кайфом они яростно отвергают подобную терпимость. Носить такой галстук – это наглый вызов обществу, покушение на его устои, знак презрения к окружающим, такое поведение говорит о ненависти ко мне, да-да, этот тип меня просто ненавидит, он ненавидит весь род людской!

Bad trip и есть этот всплеск ясновидения, которое открывает нам ад, таящийся в галстуке обыкновенного пассажира метро. Сколько уж времени нам твердили, что ад находится на земле, что ад – это другие![29]29
  «Ад – это другие» – изречение французского писателя и философа Жан-Поля Сартра (1905–1980).


[Закрыть] И наконец-то этому нашлось убедительное подтверждение. Впрочем, ад – это даже не другой целиком, хватит и одного его галстука.

На самом деле, между trip и bad trip нет никакой разницы: в обоих случаях достаточно ясно видеть. Плакать от счастья, созерцая думку цвета «голубой Наттье», так же логично и естественно, как переживать муки ада, глядя на чей-то кошмарный галстук.

И если мою душу до такой степени истерзал этот мерзкий мужской аксессуар, то легко вообразить мою беспредельную боль от сексуального краха с Астролябией.

Я злился на весь свет – на себя, на Альенору, на гватемальские псилоцибы, на недостаток гватемальских псилоцибов, на EDF, на окаменевшее тело моей возлюбленной, на ее смех, last but not least[30]30
  Здесь: пусть и последний, но важный момент (англ.).


[Закрыть]. «Твой план был обречен на неудачу, бедный мой Зоил!» Даже если Астролябия и не была виновата, она смертельно оскорбила меня. Да, я составил план, обреченный на неудачу. И разве у меня не было повода проклинать судьбу?! А она – она смеялась.

И вот именно в эту минуту мысли мои приняли другой оборот: если Астролябия – самое совершенное создание в мире и если даже эта лучшая в мире женщина обошлась со мной так жестоко, значит, нужно разрушить мир. А поскольку я не располагаю средствами, чтобы взорвать и испепелить всю планету, следует выбрать отдельный, но великий объект, несоразмерный с моим отвращением к жизни.

Начиная с 11 сентября 2001 года никто уже не сомневается насчет са́мого эффективного способа навредить человечеству. Ну скажите, разве людям так уж необходимо каждодневно перелетать из города в город? Может, этим-то они и провоцируют кровожадного безумца, таящегося в душе каждого человека? Вы только прикиньте, сколько самолетов беспрерывно курсирует у нас над головой, не давая покоя, – так как же не возмечтать о том, чтобы направить их в небоскреб, чье падение приведет нас в экстаз?!

Теперь оставалось одно: выбрать наилучшую мишень. Для человека, пребывающего в кайфе, не существует никаких сложностей реальной жизни: меня совершенно не волновал тот факт, что я не умею управлять самолетом. Эта проблема мгновенно разрешилась с помощью простого логического довода: ведь не глупее же я тех, кто действовал 11 сентября 2001 года. Зато при выборе объекта мне было необходимо оказаться на высоте положения.

Главное, Астролябия должна почувствовать, что я целю в нее. О нет, я не собирался врезаться на своем «боинге» в скромную квартирку в квартале Монторгей. Это было бы все равно что уничтожить птичье гнездышко.

Я истый парижанин. За границей – иными словами, за пределами парижской кольцевой дороги, – мне довелось повидать много замечательных зданий. Но они ничего не говорили моему сердцу. Вот почему я сразу исключил Тадж-Махал, хотя сей идеальный символ любви был бы великолепен в такой роли.

Значит, мне требовался только парижский объект, и поначалу я решил свершить доброе дело, избавив город от его бородавок: я терпеть не мог башню Монпарнас, но еще сильней ненавидел «Шератон Монпарнас» – одно из самых мерзких парижских сооружений, если не считать башню Жюссье, верх бессмысленного уродства, которую недавно избавили от асбестовых перегородок, хотя было бы куда проще и экономичнее снести ее напрочь.

Тем не менее, будучи совестливым человеком, я не забывал о побочных негативных последствиях: взрыв «Шератона» грозил нанести ущерб близлежащему Монпарнасскому кладбищу, а я, подобно всем убийцам, почитал больше мертвых, чем живых; и как прикажете разрушить башню Жюссье, не разорив при этом Ботанический сад, столь милый моему сердцу?!

Однако не следовало поддаваться этому соблазну и уступать доводам жалости. Я ведь собирался стать разрушителем, а не героем в глазах общественности. Кроме того, мне хотелось, чтобы моя акция была связана с Астролябией, а для этого нужно было уничтожить именно воплощение красоты.

Впрочем, если вдуматься, уничтожают ли злодеи что-нибудь другое? История человечества не знает примеров покушений на уродство. Ибо уродство, в отличие от красоты, не способно вызывать такие неистовые чувства, а следовательно, недостойно и таких усилий. Самое выдающееся безобразие способно лишь возмутить людей, но не более того. И только шедевры красоты внушают страсть, необходимую для их уничтожения. Монах Мисимы спалил дотла именно Золотой храм[31]31
  Золотой храм в окрестностях г. Киото, построенный в XII веке, был сожжен в 1950 г. одним из монахов, живших при этом храме, в знак того, что такая совершенная красота не может существовать в столь несовершенном мире (ныне здание восстановлено). Это событие описано в романе «Золотой храм» японского писателя Юкио Мисимы (1925–1970).


[Закрыть], а не одно из тех кошмарных современных зданий, которые к тому времени уже обезобразили Киото. Вот вам и архитектурное воплощение слов Уайльда: «Но каждый, кто на свете жил, любимых убивал»[32]32
  Оскар Уайльд. «Баллада Рэдингской тюрьмы». (Пер. Н. Воронель.)


[Закрыть].

Что ж, в Париже нет недостатка в красоте. Я сразу отмел мысль о Лувре – слишком уж его много. А если разрушить частично, то как выбрать между отделами фламандской живописи и греческой скульп туры? Меня обуревало множество идей: сады Пале-Рояля, Обсерватория, башня Сен-Жак, Нотр-Дам, и всякий раз я находил это бессмысленным. Нужен был монумент, который так или иначе был бы связан с Астролябией.

А что если спросить у нее самой?

– Скажи, есть ли в Париже такое сооружение, которое ты уподобляла бы себе?

Астролябия взглянула на меня и серьезно задумалась. Она все еще не вышла из кайфа, и потому мой вопрос не вызвал у нее подозрений. Ее ненормально расширенные зрачки казались больше самих глаз, взгляд был влажным и ласковым.

– Конечно, есть. Неужели не догадываешься?

– Нет. Может, катакомбы?

Она расхохоталась.

– Назови строение в Париже, для которого алфавит сыграл главенствующую роль, – сказала она.

– Понятия не имею.

– Тогда подумай о букве А.

Думать о какой-то букве алфавита во время кайфа – все равно что идти на штурм целой империи. Особенно если это буква «А», самая невинная из всех. В голове у меня возникла галлюцинация в виде черной гласной, сопровождаемая оглушительным гулом; телефонный звонок вытягивался в нескончаемое АААА, целые полчища двуногих А маршировали, размахивая причудливыми кинжалами, похожими на «А». Между прочим, некоторые малайские крисы[33]33
  Крис – малайский нож необычной волнообразной формы, с тонким острием и изогнутой рукояткой.


[Закрыть] действительно напоминают по форме букву «А»: это почетное оружие, которым не приканчивают абы кого. Как правило, простых смертных кромсают на куски чем попало; одни только короли заслуживают убийства крисом в форме остроконечной буквы «А».

Не могу сказать, сколько времени я ломал голову над этой знаменитой гласной. Должно быть, Астролябии это надоело, и она нарушила мои раздумья:

– Но это ведь проще простого! Буква «А» вдохновила своего создателя на строительство самого известного парижского шедевра.

– Триумфальная арка?

– Да нет же! Эйфелева башня! Разве ты не замечал, что она имеет форму буквы «А»?

Я изумленно вытаращил глаза, как будто заново открыл для себя мир.

– Меня просто поражает, сколько парижан не знает о происхождении архитектурного символа их родного города, – продолжала она. – Гюстав Эйфель был безумно влюблен в женщину по имени Амели. Отсюда его навязчивая идея – создать гигантскую букву «А», и вот она уже больше века высится над Парижем.

– Неужели это правда?

– Конечно. Если бы эту женщину звали Ольгой, парижский символ имел бы совсем другую форму.

Астролябия легла на пол рядом с Альенорой и закрыла глаза. Две распростертые женщины, канувшие в дурманное забытье, вместе продолжали диалог с Великим Духом.

* * *

Я остался в одиночестве, потрясенный тем, что услышал.

Подумать только – я боялся, что мой разрушительный акт будет лишен смысла, и вдруг узнаю новость, которая и опьянила и ужаснула меня: оказывается, в этом деянии могут соединиться символ и реальность.

Теперь злодейский план предстал передо мной во всей своей психоделической ясности: до чего же все просто – нужно лишь направить самолет в Эйфелеву башню и уничтожить эту букву «А», которая связывала меня с Астролябией и Альенорой. Бывают такие поступки, в которых узнаёшь себя куда лучше, чем в самом чистом зеркале.

Конечно, в техническом плане у меня возникнут некоторые трудности. Но их я решил обдумать позже, а сейчас они меня совсем не интересовали. Мысль о разрушении Эйфелевой башни – вот чем я загорелся, вот что связывало значение моего поступка и красоту, ибо есть ли что-нибудь прекраснее Эйфелевой башни?! Я всегда восхищался ею, даже не зная, что это творение любви. И тот факт, что теперь я был посвящен в тайну создания башни, делал ее для меня еще дороже. Ах, какой молодец этот Гюстав Эйфель: воплотить свою единственную любовь в самом грандиозном заказном памятнике своей жизни!

Что ж, я сделаю нечто подобное, только со знаком минус: воплощу свою единственную любовь в разрушительном акте, самом грандиозном в моей жизни. Сожалею только об одном – что не увижу со стороны тот ослепительный миг, когда взрыв самолета обратит в прах железную даму. Зато никто не увидит того, что увижу я: как Башня вдали, сперва совсем маленькая, будет постепенно расти, приближаться, и вот она уже прямо передо мной – моя гигантская возлюбленная, которой я подарю поцелуй, самый жестокий в истории всех поцелуев, заслуживающий название поцелуя смерти.

Мне сразу стало ясно, что главная сложность заключена не в том, чтобы сладить с экипажем или освоить начала вождения самолета. Единственная проблема состояла в другом: как продержаться до завтра, то есть не проснуться с мыслью, что мои вчерашние решения – обыкновенный бред под кайфом. Чтобы избежать этого риска по «приземлении», я сформулировал для себя следующую ключевую фразу: я прав только в кайфе. Нужно будет повторять ее без конца, как только дурман начнет рассеиваться.

Впрочем, мне должно было помочь мое давнее стойкое убеждение, что вне кайфа никто и никогда не бывает прав. Без него, «натощак», в так называемом нормальном психическом состоянии, наш взрослый мозг вырабатывает пошлость целыми тоннами, и тщетно было бы искать в нем красоту, благородство, искру величия или гениальности, которые сделали бы честь роду людскому. Даже любовь не рождает в душе ничего, кроме коротких, мгновенно гаснущих сполохов, а опьянение способно воспламенить на какие-нибудь десять минут. Остальное же время занято всего лишь бессмысленным похмельем.

Зато кайф длится целых восемь часов. Такой отрезок времени позволяет создавать, размышлять, творить в абсолютном смысле каждого из данных глаголов. Тем более что эта треть суток не измеряется привычными критериями: чудится, будто она длинна, как прустовские периоды. Воспоминание о «рядовом» дне весит не больше волоса, воспоминание же о кайфе – сложнейший клубок ощущений, который можно разматывать всю жизнь.

Обыденная работа мозга оскорбительна для самого понятия «интеллект» и не заслуживает звания мыслительной деятельности. Кайф же отличает высшая правота – она избавляет нас от пошлой банальности, вернув способность воспринимать любое явление по-детски остро.

Что-то многовато набралось в моей истории женщин, чьи имена начинались на букву «А»: Астролябия, Альенора, Артемида с ее храмом, Амели с ее башней. Эта наипервейшая буква алфавита, чью черноту отметил Рембо[34]34
  Имеется в виду первая строка стихотворения «Гласные» А. Рембо (1854–1891): «А» черный, белый «Е», «И» красный, «У» зеленый…» (Пер. В. Микушевича.)


[Закрыть], возникла тут не случайно. Гигантскому «А», пронзившему небо Парижа, суждено было вспыхнуть в огненном вихре моего желания.

И тогда уж никто не посмеет сказать, что моя любовь к Астролябии не обрела своего утоления. Сексуальный акт, в коем мне было отказано в этой комнате, свершится моими стараниями, когда я промчусь над городом на бреющем полете.

* * *

К восьми вечера обе молодые женщины «приземлились» в превосходном настроении. Альенора выглядела особенно счастливой и горячо обняла меня; я вытерпел ее слюнявые поцелуи в надежде, что их сотрут поцелуи Астролябии. Увы, моя возлюбленная повела себя более сдержанно.

– Ну как, понравилось тебе? – спросил я.

– Очень. Даже если твои намерения были сомнительны.

Глупышка – она не знала, что ее слова только укрепят меня в моем решении. Я мог бы ей сказать, что нравиться мне – значит сподобиться благодати и редкого везения, что нужно быть достойной этой чести. Но понял, что она просто рассмеется мне в лицо.

Мы спустились в бистро напротив их дома, и тамошний кускус пришелся нам весьма кстати. Женщины мои открыли для себя еще одно невероятное наслаждение – есть по завершении кайфа. Пища, освобожденная от комплексов вины и от запретов, которые порочат ее на протяжении тысячелетий, сама просится в рот, прыгает в него резво, как лягушка. Трудно даже представить себе, что можно встать из-за стола отяжелевшим. Трапеза превращается в веселую забаву.

Однако я участвовал в ней с меньшим энтузиазмом, чем мои спутницы. Трудно глотать еду, когда у тебя в животе целый самолет. Напрасно я боялся забыть о своем решении: мне стало ясно, что оно прочно обосновалось у меня в голове. Теперь я не успокоюсь, пока не совершу задуманное; я уже сейчас чувствовал себя бомбой с заведенным часовым механизмом.

И поведение Астролябии еще сильней подогревало мою решимость. Она рассказывала про свои видения с восторгом, казавшимся мне глуповатым. Разумеется, я знал, что все неофиты ведут себя именно так, но в данном случае это не находило во мне ни отклика, ни снисхождения.

На людей злишься чаще всего тогда, когда они ни в чем не виноваты. Сознавая всю несправедливость своей злости, я решил – не порвать с моей дамой, что лишь усугубило бы мою страсть, но отдалиться от нее. «Тысяча против одного, что она даже не заметит этого», – подумал я.

* * *

К чему усложнять себе жизнь?! Несколько лет назад я познакомился с неким Максимильеном Фигье, пилотом гражданской авиации. И теперь, позвонив ему, спросил без всяких предисловий, как управляют «боингом».

Он преспокойно ответил. Я записал его разъяснения, повторил эту информацию вслух, а потом задал главный вопрос:

– Как вы думаете, удастся ли мне пилотировать такой «боинг», если вы меня проинструктируете?

– Нет. Вам не повредили бы несколько сеансов на тренажере.

– А где можно найти такой тренажер?

Он указал мне и это, спросив напоследок с еле заметной иронией:

– Собираетесь переквалифицироваться в гражданского летчика?

– Нет. Пишу роман, где герой готовится захватить самолет. Спасибо, Максимильен.

К чему ломать голову над проблемами?! Я позвонил парню, работавшему с авиатренажерами, и сослался на Максимильена Фигье. Соблазненный перспективой участия в написании романа, он предложил мне зайти. Пока он объяснял мне принципы управления тренажером, я записывал. Завершив свою лекцию, он отобрал у меня ручку, исправил орфографическую ошибку, которую я только что сделал, и снисходительно заключил:

– Когда издашь свою книжицу, не забудь вставить мою фамилию в список благодарностей!

Причинить зло может кто угодно; достаточно поблагодарить тех, кто вам в этом помогает.

Бастьен – так звали этого типа – не отпустил меня до тех пор, пока не назначил несколько встреч, чтобы я мог самостоятельно поупражняться на тренажере.

– Иначе сразу будет заметно, что твой герой ни черта в этом не смыслит. Тут халтурить негоже.

Мне страшно понравилась отзывчивость, с которой эти люди отнеслись к моей инициативе. Разумеется, они даже не подозревали, что помогают преступнику. Интересно, как бы они себя повели, будь они в курсе?

Бастьен оказался прав: мои записи ровно ничего не стоили без практических занятий. Самому главному я обучился именно на авиатренажере. Никогда не увлекался видеоиграми, но тут я буквально прикипел к экрану.

Конечно, эти несколько тренировок не сделали из меня настоящего пилота. И все же теперь, хорош или плох мой замысел, я надеюсь, когда дойдет до дела, оказаться на высоте.

* * *

Неделю назад, покупая билет на сегодняшний рейс, я проверил, сколько денег осталось на моем счете: там лежало около 4000 евро: миллиардеру, конечно, и на недельку не хватило бы, но мне было вполне достаточно, чтобы покутить с размахом.

Я пригласил Астролябию и Альенору на обед в «Серебряную башню». Мне не хотелось умирать, не отведав их знаменитой утки с кровью.

– Ты что, выиграл в лото? – спросила моя дама, теперь уже не так часто занимавшая мои мысли.

– Нет, просто я задолжал вам обед. В тот день, когда я принес вам грибочки, вы лишились полуденной трапезы.

– Так-то оно так, но «Серебряная башня» – это уж слишком!

Нас посадили возле окна, и я указал ей подбородком на открывавшийся из него вид.

– Это единственный парижский ресторан, откуда можно любоваться задним фасадом Нотр-Дам.

Она долго смотрела на собор, потом прошептала:

– И верно, отсюда он выглядит еще прекрасней.

Теперь я держался с Астролябией чуть отстраненно, не проявляя слишком пылких чувств. Любовь к ней больше не причиняла мне мучений. От этого мои манеры только улучшились. И она почувствовала перемену.

После обеда она предложила мне проводить их домой. Я отклонил приглашение. Она не настаивала, но я заметил, что мой отказ ее опечалил. Я усмехнулся про себя, подумав: будь я причиной ее разочарования месяц назад, я бы плясал от радости, и дни Эйфелевой башни не были бы сочтены. А теперь слишком поздно: грусть Астролябии меня больше не трогала.

Женщины всегда любят невпопад.

* * *

Вчера утром я получил от Астролябии это письмо. Вынимаю его из кармана, чтобы переписать:

Зоил,

Ты изменился. Я сожалею об этом, но не упрекаю тебя. Вероятно, у тебя есть на это причины. То, что ты принял за холодность, было просто реакцией встревоженной женщины, обнаружившей, что она любима сверх меры, любовью, превосходящей ее чаяния. Не думай, что мне это не понравилось, напротив. Но искусство благосклонно принимать в подарок бриллианты нигде не преподают, и я владею им не лучше, чем любая другая. Если я потеряла тебя, то смиряюсь с этим и благодарю за прежние драгоценные дары. Если же осталась хоть искра надежды на то, что ты вернешься ко мне, знай, что я тебя жду и обещаю стать если не очень умелой возлюбленной, то по крайней мере не скрывающей от тебя блаженное смятение, в которое ты поверг меня.

Твоя Астролябия.

К такому посланию можно отнестись двояко: либо рыдая от умиления перед душевной красотой автора, либо хохоча во все горло над его напыщенностью. Во мне еще осталось достаточно любви, чтобы от этих слов голова моя пошла кру́гом, как от шампанского. Но вместе с тем в душе уже возникло разочарование, побуждающее расслышать в них нечто смехотворное. Только безумно влюбленные способны на всепрощение; стоит любви слегка остыть, как врожденная душевная низость снова поднимает голову. В настоящий момент я колебался между этими двумя стадиями.

В то же время переписывание этого послания произвело свое действие. Переписывать – значит возрождать власть слова. Партитура волнует гораздо больше не при чтении нот, а при исполнении музыки.

И я почувствовал, как слабеет моя решимость. Будь ты проклята, Астролябия, я не дрогну! Я прекрасно знаю, как легко отказаться от этого плана: достаточно покинуть аэропорт, вернуться к тебе, и, думаю, что на сей раз присутствие твоей полоумной писательницы не помешает мне достичь своей цели. Ты сейчас находишься в том же состоянии, в каком я пребывал этой зимой, и ни в чем мне не откажешь. Ах, как я жаждал увидеть тебя пылко влюбленной, как хотел убедиться, что твоя страсть равна моей!

Но нет, я стисну зубы и не стану слушаться внутреннего голоса, который велит мне идти к тебе. То, что приходит слишком поздно, – недостойно, вот и все. И потом, я ведь дал себе клятву держаться до конца. Улисс, не соблазненный пением сирен, понял бы меня. А то, что сирены никогда не поют в нужный момент, это уж их проблема.

Ну, теперь уже скоро. Сейчас я войду в туалет аэропорта со своей сумкой. В бутике duty-free я купил бутылку «Cristal-Roederer». Вы спросите, почему я выбрал именно эту марку; отвечаю: для того чтобы использовать шампанское так, как я наметил, подошел бы любой, пусть и скверный сорт. Но, думаю, мои невинные жертвы заслуживают, чтобы их отправили на тот свет с помощью именно этого изысканного напитка.

Я разобью бутылку о край унитаза, соберу все крупные осколки, в том числе и горлышко, которое, если зажать его в кулаке, станет самым грозным моим оружием. Конечно, жаль губить понапрасну такое вино, но дело есть дело. Не стоит мечтать даже об одном-единственном глотке: мне потребуется абсолютно ясный рассудок. Кроме того, этот нектар не будет к тому времени достаточно холодным.

Астролябия, ты была для меня единственным достаточно холодным шампанским. Тем хуже. Я умру на трезвую голову.

Как только самолет оторвется от земли, я пройду в кабину, держа наготове острый осколок, и перережу горло пилотам. Я долго размышлял над этим и решил: поскольку мне неизвестно, способен ли я на такой поступок, единственный выход – просто не думать о нем. Любая психологическая подготовка напрочь лишит меня сил.

Само это движение не должно быть слишком трудным: я сотни раз видел его в кино и тысячи раз повторял перед зеркалом. Самое главное – заставить себя отрешиться от всего. Для этого я предусмотрел одно средство: в момент убийства держать в голове «Зимний путь» Шуберта – именно потому, что между моими действиями и этой музыкой нет никакой связи.

Покончив с этим, я сяду за штурвал. Заранее радуюсь возможности проверить точность указаний Максимильена Фигье и эффективность моих упражнений на тренажере. Но в любом случае все закончится авиакатастрофой. Эйфелева башня – неизмеримо лучшая и куда менее банальная мишень, чем какой-нибудь третьеразрядный отель в Гонессе[35]35
  Город Гонесс находится недалеко от Парижа.


[Закрыть]. Однако меня волнует другое: так ли уж верна эта история про букву «А»?

Дверь пилотской кабины я запру изнутри. И стану единственным – после Бога – хозяином на борту этого самолета. Полагаю, ощущение будет грандиозное.

Если все пойдет, как задумано, я направлю свой воздушный корабль в сторону Парижа. Нынче у нас 19 марта, небо ясное, свет еще по-зимнему чист: видимость будет превосходная.

Я люблю свой родной город, и сегодня моя любовь к нему возрастет стократно. Мне часто приходилось наблюдать любопытный феномен: чтобы полюбить какое-то место, нужно взглянуть на него с высоты. Наверное, именно потому люди и воображают, что Бог сидит в небесах, высоко над Землей, иначе как бы у него получалось любить нас?

Я появлюсь с севера, сверну чуть направо, пролечу над Триумфальной аркой. За Трокадеро меня будет поджидать гигантская «А» Эйфелевой башни. И я подарю ей такую любовь, какой мы любим лишь то, что находится в нашей власти.

Искренне надеюсь, что мое покушение не повредит прелестный дворец Галльера́ и не сотрет со стен дворца Шайо блестящие стихи Валери[36]36
  Во дворце Галльера в 1977 г. был открыт Музей моды. На стенах двух павильонов дворца Шайо, возведенного в 1937 г., выгравированы строки из стихотворений французского поэта П. Валери. Оба упомянутых здания находятся напротив Эйфелевой башни, на другом берегу Сены.


[Закрыть].

* * *

Скоро стюардесса пригласит пассажиров подняться в самолет. Я не стану молить Бога послать мне мужество – это означало бы, что мне его не хватает.

Не желаю даже думать о провале моей миссии. Я добьюсь успеха, я в этом уверен.

Закрываю глаза, сосредоточиваюсь. Уже чую близость стройного тела Эйфелевой башни. Что до меня самого, я безраздельно слился с моим самолетом, мы с ним образуем единое металлическое тело, и я наслаждаюсь этим ощущением.

Никогда еще я не чувствовал так ясно, что моя плоть держится на крепком скелете. Наверно, это и есть любовь.

Вот я и в салоне. Стюарды, которые скоро умрут, здороваются со мной. Сейчас мы взлетим.

Весна может начинаться.