Текст книги "Зимний путь"

Я тотчас ответил на письмо. Мне хватило ума не распространяться о своей ненависти к убогой: стоило лишь заикнуться об этом, как Астролябия мигом вычеркнула бы меня из списка своих знакомых. Я писал о том, что одна любовь не мешает другой, что ей не придется выбирать между той, которую она питает к Альеноре, и той, которую я питаю к ней. Что мы могли бы жить втроем. Что я помогал бы ей заботиться о писательнице, взял бы на себя часть ее работы.

Лихорадочно строча эти фразы, я пытался убедить себя, что именно к этому и стремлюсь. Но я кривил душой, и это было более чем очевидно: мне отнюдь не улыбалось делить мою возлюбленную с ее отсталой подопечной. Мне чудились безобразные сцены: моя близость с Астролябией, прерванная яростным вторжением ненормальной; ужин при свечах в обществе третьей лишней, то есть Альеноры, пожирающей лакомые блюда, которые мы даже не успеваем попробовать; сопли романистки, размазанные по моим рубашкам; измученная Астролябия, которая просит меня искупать ее подругу, так как у нее самой уже нет сил; голая романистка в ванне, играющая пластмассовыми уточками… нет, на это не хватит всего моего великодушия. Как все нормальные люди, я боялся сумасшедших. И чувствовал, что не способен преодолеть этот врожденный страх.

На сей раз ответ Астролябии не заставил себя ждать. Она объясняла то, что я пытался скрыть от самого себя: насколько неприемлем мой план. Жизнь рядом с человеком типа Альеноры чревата такими испытаниями и проблемами, какие мне даже трудно себе вообразить. И став третьим в их доме, я не только не помогу ей, но создам дополнительные сложности.

Это слово меня сразило: значит, я для нее – третий лишний? Впрочем, мог ли я надеяться на что-то иное?! Тесная связь, объединявшая этих двух женщин, неизбежно должна была возобладать над всеми другими чувствами. И в тот же миг во мне вспыхнула смертельная ревность к идиотке. Ох, как я хотел быть на ее месте! Это ведь не она страдала от своей неполноценности, это страдал я. Хотя… что мне мешает взять с нее пример? Почему бы не сыграть роль слабоумного, тем более что я не так уж далек от этого, как и всякий безумно влюбленный. Если необходимо стать сумасшедшим, чтобы понравиться Астролябии, я готов!

В этом состоянии неудержимой ярости я отослал моей возлюбленной бессвязную эпистолу: теперь, задним числом, я радуюсь, что ее смысл был достаточно темен. Я писал, что она не имеет права отказывать себе во всем. Конечно, я не смею утверждать, что пройти мимо моей любви значило бы испортить себе жизнь. Но она не может отринуть веления если не плоти, то, по крайней мере, души и сердца: сколько уж времени она не слышала признаний в пылкой любви, которые так необходимы каждому человеку? Я соглашался на любые ее условия. Готов был встречаться с ней в любом месте, какое она укажет. Обещал сделать все возможное, чтобы она была счастлива, ибо ее счастье благотворно отразится и на Альеноре (на которую я плевать хотел, но этот нюанс я, конечно, опустил). Я уже понял, что нам не суждено жить вместе, но ведь это не помешает нам видеться?

Я решил сам бросить это письмо в ее почтовый ящик, чтобы она прочла его как можно скорее. По дороге я спросил себя, почему я вот так сразу, безоговорочно поверил, что эта девушка, о которой я почти ничего не знаю, – мой идеал? Ведь я никогда ни одну женщину не считал таковым. Но Астролябию я любил в тысячу раз сильнее, чем говорил ей об этом.

Затем я укрылся в своей квартире, надеясь, что она ответит мне тем же путем. Сидел и непрерывно слушал «Девушку и смерть» Шуберта, стремясь еще больше разбередить любовную рану. И жалел, что не курю: когда губишь свои легкие одновременно со всем остальным, это обостряет сердечную муку. Увы, всякий раз, как я пытался выкурить сигаретку, это казалось мне такой же трудной задачей, как пилотировать самолет.

А, впрочем, что я пишу: управлять самолетом гораздо легче, чем курить. Во всяком случае, это хотя бы не запрещено. Разве видели вы где-нибудь табличку: «Водить самолеты запрещается!»? Попробуйте объявить себя курильщиком, и люди нахмурятся; но сообщите им, что вы пилот гражданской авиации, и они будут взирать на вас с почтением.

Скоро, очень скоро мне представится случай доказать всему миру, что некурящий филолог, работник социального отдела EDF, способен без помощи летного состава направить «боинг» к намеченной цели. Однако не стоит забегать вперед. Лучше воспроизвести здесь текст полученной ответной записки:

«Зоил,

Мы будем встречаться в квартире Альеноры, в ее присутствии.

Астролябия».

Это коротенькое письмецо, такое же холодное, как то место, где мне дозволялось видеть Астролябию, преисполнило меня ликованием. «В ее присутствии» – означало, что Астролябия решительно отказывала мне в жизни втроем, и я не должен питать никаких иллюзий по поводу наших с ней любовных отношений. Я был готов к такому ответу, и все же новость меня опечалила. Но я буду с ней видеться! Буду видеться с моей прекрасной дамой! Она разрешала мне приходить! Разве одно это не делало меня счастливейшим из смертных?! И я тотчас помчался к ней, спеша увидеть то, что скрывалось за этим словом – «видеться».

Лучше бы я этого не видел! Видеться означало быть увиденным. Первый же наш поцелуй, который я воображал райским наслаждением, утратил свою сладость в тот миг, как я заметил, что на нас смотрит Альенора. Она буквально пожирала нас глазами, явно не понимая всего неприличия своего поведения.

Я спросил у моей дамы, всегда ли Альенора так вела себя, когда у ее подруги появлялся возлюбленный. Она ответила, что я у нее первый с тех пор, как она начала опекать писательницу. Но взгляд идиотки мигом свел на нет чувство гордости, вызванной этим признанием.

– А она не могла бы смотреть в другую сторону? – спросил я.

– Вы должны обращаться прямо к ней.

Я набрал побольше воздуха в грудь и как можно мягче заговорил с романисткой:

– Альенора, представьте себе, что это происходит с вами. Как вы думаете, вас смущал бы чужой взгляд в такой момент, да или нет?

Мне показалось, что я выбрал самую непонятную формулировку из всех возможных. На лице романистки выразилось изумление, глубокое, как колодец.

– У Альеноры никогда не было романов, – пояснила Астролябия.

– Но вы-то имеете на это право, разве нет?

Моя возлюбленная смущенно кашлянула. Было ясно, что я веду себя как-то не так. Тем не менее я снова обнял ее – скорее желая сохранить достоинство, чем в искреннем порыве. Писательница встала и подошла к нам вплотную, чтобы разглядеть получше. Увидев ее выпученные, впившиеся в меня глаза, я немедленно прекратил ухаживания.

– Не могу, – сказал я. – Просто не могу.

– Но взгляд Альеноры чист! – возразила Астролябия.

– Охотно верю. И все же это не меняет дела. Весьма сожалею.

– Мне тоже очень жаль, – вздохнула молодая женщина. – Это было так приятно.

– И тебя не смущает посторонний взгляд?

– О, вы говорите мне «ты»! – восхищенно сказала она.

– Да. И ты будешь обращаться ко мне так же, правда?

– Хорошо. Только придется тебе перейти на «ты» и с Альенорой.

Я поморщился. Может, это случай смешения личностей, и каждая из двух женщин не отделяет себя от другой? Тогда понятно, отчего назойливое внимание убогой не раздражает мою возлюбленную.

Пришлось избрать другую тактику – задобрить дурочку, мешавшую мне насладиться объятиями, на которые я уже и не надеялся:

– Знаешь, Альенора, я прочел все твои книги. Они написаны изысканным языком и доказывают, что ты необыкновенно умна. Почему же ты так ведешь себя, когда я обнимаю Астролябию?

В ответ – тупое изумление. И молчание.

– Альенора понимает какие-то вещи лишь тогда, когда описывает их.

– Прекрасно! Альенора, ты не могла бы писать, пока я буду с Астролябией?

Снова молчание. Она по-прежнему ждала, когда моя возлюбленная ответит вместо нее.

– Альенора не пишет сама. Она мне диктует.

Так! Значит, все наши трудности еще впереди.

Мне был необходим обстоятельный разговор с моей дамой сердца, чтобы она разъяснила, как представляет себе наш дальнейший роман. Но неотвязное присутствие ее любопытной подруги мешало интимной беседе. С другой стороны, я ведь обещал принять любые условия, и теперь не мог отказаться от своих слов, – это грозило бы разрывом. А разрыва я страшился больше всего на свете.

Итак, пришлось выбрать единственную возможную линию поведения: радоваться той малости, которую мне уделяли. Каждый вечер после работы я шел в ледяную квартиру, ужинал с обеими женщинами, стараясь не смотреть, как Альенора заляпывает себя шпинатом, рассказывал свежие новости Астролябии, слушавшей меня с трогательным вниманием, а потом вел ее к дивану, где за нашими объятиями неотрывно следили выпученные совиные глаза убогой. Будучи «приходящим» женихом, я покидал их около 23 часов и ехал домой на метро, печальный, разобиженный и закоченевший.

По выходным я заявлялся к ним с самого утра. И присутствовал на сеансах диктовки, которые в конце концов вызвали у меня восхищение писательницей и еще большее уважение к ее преданной помощнице. Альенора вещала, как Дельфийский оракул: эта пифийская проза изливалась из ее уст то медленно, то конвульсивными выплесками. Я не разбирал ни слова из того, что она лопотала, не понимал даже, на каком языке она выражает свои мысли. Вначале мне подумалось, что Астролябия делает синхронный перевод, но она заверила меня, что это не так: она попросту записывала, слово в слово, вдохновенные измышления романистки. Я похвалил ее удивительную способность понимать со слуха.

– О, это дело привычки, – скромно сказала она.

– Хотел бы я, чтобы ваш тандем увидели американцы. Они высмеивают почтение, с которым европейцы относятся к процессу литературного творчества, и дивятся тому, что мы, с нашим прагматическим подходом к жизни, впадаем в труднообъяснимый религиозный экстаз, когда речь заходит о вдохновении. Ведь сами они, в противоположность нам, твердо уверены, что человека можно обучить писательству.

– Обучить писательству нельзя, а вот обучиться ему можно. Альенора тоже не сразу овладела этим искусством. Она долго разрабатывала свой индивидуальный стиль, читая больше, чем писала.

Убогая действительно много читала, но, увы, никогда не занималась этим при нас: она не скрывала, что наши объятия интересны ей не тем, чем обычно питалось ее воображение. На самом деле она не наблюдала за нами: она нас тоже читала.

* * *

Моя дама сердца составляла списки покупок, которые я должен был сделать для нее. В тех редчайших случаях, когда список, по ее мнению, получался слишком уж длинным, она ходила по магазинам вместе со мной. В такие дни я переживал восхитительные минуты: супермаркет казался мне идиллическим будуаром с чрезвычайно деликатными людьми, которые не пялились на нас, когда я обнимал свою возлюбленную. Я старался продлить, елико возможно, наш тет-а-тет в отделе ранних овощей, но всегда наступал момент, когда Астролябия прерывала меня словами:

– Альенора, наверное, уже волнуется.

Я старался промолчать – чтобы не сказать слишком много. И тем не менее чувствовал себя счастливцем: все было лучше, чем расстаться с этой женщиной.

По вечерам, сколько бы времени мы ни провели вместе, я всегда страдал от сознания, что должен ее покинуть. Меня не утешало даже блаженное тепло вагона метро. Я предпочел бы мерзнуть вместе с Астролябией.

Зима словно того и ждала: она удвоила свою силу и заняла еще более прочные позиции. Тщетно я ссылался на свое пребывание в квартире: молодая женщина была все так же непоколебима в вопросе отопления, она не включала радиатор по соображениям экономии и не желала, чтобы я оплачивал за нее счета.

– Иначе мне будет казаться, что ты меня любишь из жалости.

– Да я не о тебе забочусь, а о себе. Я скоро окочурюсь от холода.

– Ну-ну, не выдумывай! Когда ты меня обнимаешь, от тебя так и пышет жаром.

– Все относительно: просто я не такая ледышка, как ты.

Астролябия неизменно ходила дома в трех теплых куртках и нескольких парах брюк; в этом непробиваемом «поясе непорочности» ее тело оставалось для меня загадкой. Я всего только и знал, что ее изящные ручки и нежное личико, да и то нос у нее был такой холодный, что у меня даже губы сводило при поцелуях.

Но как же я страшился минуты расставания! Едва за мной закрывали дверь, я погружался во тьму одиночества, попадал совсем в иной мир, словно выйдя за пределы заколдованного круга. В отсутствие Астролябии меня обуревали ужасные мысли. Яростно проклиная ее за жестокий отказ от любви, которым она связала мне руки, я все же понимал, насколько несправедлив: я ведь сам объявил, что приму любые условия. И все же ненависть моя не утихала, даром что она была несоразмерна с поводом: обе женщины явно не заслуживали такой жгучей злобы.

Мое омерзительное состояние очень скоро превратило меня в то, чем я стал сегодня – в стопроцентного подонка общества, к которому принадлежу. Именно поэтому меня не устраивает простое самоубийство: хочется прихватить с собой на тот свет как можно больше людей, вместе с одним из достижений технического прогресса, что составляют гордость рода человеческого.

Моя логика зиждется на следующем: Астролябия – самое лучшее из всего, что я встретил на этой земле. Она не просто наделена многими совершенствами, она сама – совершенство. Но это не помешало ей отнестись ко мне с деспотической жестокостью. Отсюда вывод: если даже такой венец творения не многого стоит, то покончим с этим творением раз и навсегда!

В любом случае мое деяние покажется сущим пустяком в сравнении с Апокалипсисом, которого мне так не хватает: я уничтожу всего лишь одно архитектурное сооружение да сотню своих попутчиков. Можно ли ожидать большего от одинокого дебютанта?! Но пусть моя ученическая попытка станет шедевром мастера!

Впрочем, я опять забежал вперед.

* * *

Альенора во всеуслышание объявила, что ей необходимо уединиться для «большой процедуры», и я, воспользовавшись случаем, выложил наконец своей возлюбленной все, что лежало у меня на сердце:

– Когда она спит, то не нуждается в тебе. Разве мы не можем в это время быть вместе?

– У нас уже был об этом разговор.

– Знаю. Но я уже не могу больше терпеть, ты понимаешь?

– Этого следовало ожидать. Я ведь тебя предупредила.

– Если бы ты желала меня так же сильно, как я тебя, то не говорила бы этого.

Астролябия вздохнула. В такие минуты я ненавидел ее не меньше, чем любил.

– Ну скажи хоть что-нибудь! – взмолился я.

– А могу только повторить: мы всегда будем встречаться в присутствии Альеноры.

– Прекрасно! Тогда пошли к ней в туалет.

– Не будь вульгарным, Зоил.

– Я просто пытаюсь доказать тебе всю абсурдность твоего запрета.

– Dura lex sed lex[19]19
  Закон суров, но это закон (лат.).


[Закрыть].

– А кто тебе мешает изменить этот закон?

– Я поклялась Альеноре, что никогда не оставлю ее одну.

– Могу дать голову на отсечение, что она не помнит твою клятву.

– Да, но я-то помню.

В это мгновение мне так захотелось ее убить, что я уже не знал, куда деваться. И тогда мне пришла в голову мысль, которая, хотя бы на тот момент, спасла меня:

– Этот запрет распространяется и на тебя. А если я предложу кое-что сделать втроем, ты согласишься?

– Ты имеешь в виду секс втроем? – забеспокоилась она.

– Нет, только не это!

– В таком случае, я, конечно, согласна.

Я возликовал. Ну, теперь она у меня увидит небо в алмазах!

– В ближайшую субботу я приду к полудню. Только не завтракайте слишком плотно.

– Значит, твое предложение связано с едой?

На секунду я задумался.

– Ну… можно сказать и так.

– Это замечательно! Мы с Альенорой большие лакомки.

– Не могу гарантировать, что это будет очень уж вкусно.

Романистка вышла из туалета с видом крайнего удовлетворения. Астролябия сообщила ей, что в субботу я приготовлю для них обед. Полоумная захлопала в ладоши. А меня уже начал одолевать страх.

– Что бы я ни принес, вы это съедите, обещаете?

– Ну конечно! – воскликнула Астролябия. – Неужели ты считаешь, что мы так уж плохо воспитаны?

В тот знаменательный день я вошел к ним с двумя сумками, набитыми доверху, чтобы не сразу разочаровать обеих женщин. Дело в том, что я напихал туда всякого барахла с целью убедить их, будто хочу приготовить праздничную трапезу. А настоящее мое приношение могло бы уместиться в одном кармане, поскольку состояло из трех крошечных коробочек для пилюль и компакт-диска.

Диск я вставил в музыкальный центр.

– О, ты приготовил даже музыкальное сопровождение к обеду! Как это изысканно!

Каждая из коробочек, предназначенных женщинам, содержала один грамм гватемальского псилоциба[20]20
  Псилоциб – галлюциногенный гриб.


[Закрыть]. В моей же была двойная доза: такому старому любителю, как я, меньше и принимать стыдно.

– Что это такое? – поинтересовалась Астролябия, принимая от меня коробочку.

– Аперитив, – ответил я, тогда как это-то и было основное блюдо.

Обе женщины открыли свои коробочки, и писательница испустила восторженный крик: на какое-то мгновение мне даже показалось, что ей известна природа содержимого.

– Ты права, Альенора, – с воодушевлением подхватила Астролябия. – До чего же они хорошенькие, эти сушеные лисички! И что же – их можно есть прямо так?

– Да, желательно именно так.

Близился трудный момент, особенно для меня, привыкшего к этому снадобью: как ни странно, мерзкий вкус гриба ощущается острее именно теми, кому он уже знаком. Мне понадобилось немалое мужество, чтобы разжевать свою порцию. Зато Астролябия выказала замечательную воспитанность:

– Какой оригинальный вкус!

Что касается романистки, та и вовсе замычала от наслаждения. Мне подумалось, что я впервые потчую галлюциногенными грибами полоумное существо и что это рискованная затея. Налив воды в стаканы, я предложил женщинам выпить ее. Они подчинились; я выпил тоже, прополоскав рот и с облегчением почувствовав, что избавился от гадкого привкуса. Любопытное явление: мы с удовольствием едим все грибы, даже ядовитые, так отчего же одни только псилоцибы, которые, без сомнения, оказывают самое благотворное воздействие на человека, так противны на вкус? Может, природа таким образом предостерегает всех, кто хочет их попробовать: мол, будьте осторожны, сейчас вам предстоит пережить нечто весьма специфическое!

– А зачем нужно пить воду? – спросила Астролябия.

– Иначе это не подействует, – объяснил я.

Она, видимо, решила, что таковы диетические предписания, и не обеспокоилась.

Я включил диск. Зазвучала музыка. Я знал, что гриб начнет оказывать свое дурманящее воздействие не раньше чем через полчаса. Вся моя операция была рассчитана по минутам, как ограбление банка. Я расстелил на полу пледы.

– Ты что, готовишь нам римскую оргию? Мы будем обедать лежа? – спросила моя прекрасная дама.

Я отделался какой-то банальностью; правда же состояла в том, что большинство людей под кайфом не способны держаться на ногах. Так что лучше было заранее приготовить лежбище.

– А что это за музыка? – опять спросила она.

– Aphex Twin[21]21
  Эйфекс Твин (Aphex Twin, или AFX) – псевдоним ирландского диджея, певца и продюсера Ричарда Дэвиса Джеймса (р. 1971).


[Закрыть].

– Ты не находишь, что она какая-то странная?

– Скоро ты перестанешь считать ее странной.

– Хочешь сказать, твой обед будет таким нестандартным, что по сравнению с ним эти звуки сойдут за нормальные?

– А обед уже кончился. Больше ничего не будет.

Наступила пауза.

– Зоил, я боюсь, ты сильно недооцениваешь размеры моего аппетита.

– Мы все трое сейчас наглотались галлюциногенных грибочков. Минут через двадцать начнется «улёт».

Я был готов к вполне заслуженному нагоняю: людей не потчуют псилоцибами без предупреждения. И совершил этот непростительный поступок лишь потому, что был убежден: Астролябия наверняка не стала бы пробовать их, знай она правду. А я очень хотел разделить с ней этот уникальный опыт, коль скоро мне отказывали в плотской любви.

– Альенора, ты только вообрази, сейчас у нас будут галлюцинации! – радостно сообщила моя возлюбленная.

Я объяснил ей, что начальная стадия всегда неприятна, но, если перетерпеть и не волноваться, путешествие в страну грёз будет восхитительным.

– Где же ты раздобыл эти грибы?

– Извини, дилеров выдавать не положено.

– А ты, значит, хороший клиент?

– Ну, если хочешь знать, я опытный клиент.

Я завидовал неискушенности обеих женщин. Они даже представить себе не могли, что им предстоит испытать. Мне же самому довелось совершить столько воображаемых путешествий, и приятных и страшных, что к моему нетерпению примешивалась доля покорности судьбе.

Я воспользовался последними минутами ясного сознания, чтобы грозно осудить голландское правительство за внесение поправок в закон о наркотиках[22]22
  Видимо, имеются в виду изменения, внесенные в голландский закон о наркотиках и ужесточающие наказание в некоторых, особо оговоренных случаях, за их хранение и употребление.


[Закрыть]. Дойдя до апогея своей пылкой речи, я вдруг увидел, что Астролябия изменилась в лице и прошептала:

– О-о-о! Что это?..

Я торопливо схватил ее за руку, чтобы облегчить переход.

– Все в порядке. Когда самолет взлетает, у пассажиров часто начинается головокружение. Здесь то же самое, разница лишь в том, что мы как бы в ракете: недомогание будет длиться чуточку больше. Но скоро ты окажешься в космосе и увидишь Землю издалека, с огромного расстояния.

Вслед за ней простонала и Альенора. Астролябия сжала ее руку, успокаивая на свой лад. Так мы образовали цепочку.

К горлу подступила тошнота, и я начал судорожно глотать слюну, привычно ожидая результата: в данном случае тошнота была всего лишь сигналом удачного продолжения. Тем немногим беднягам, которые неподвластны воздействию псилоцида, не суждено испытывать эти пороговые ощущения. Я объяснил моим подругам, что отвратительная тошнота – явление преходящее, нечто вроде пропуска в заповедные области.

– Ты уже там? Расскажи, – попросил я Астролябию.

– Стена!.. – в экстазе шепнула она, указав на побеленную перегородку, отделявшую их квартиру от соседней и такую ветхую, что, казалось, она вот-вот рухнет. Я еще недостаточно высоко «вознесся», чтобы увидеть то, что видела она, но знал по прежнему опыту, какие неисчислимые сокровища может подарить белая поверхность тому, кто перешагнул порог восприятия.

Альенора растянулась на пледе.

– Все хорошо? – спросил я ее.

Она кивнула с сияющим видом и закрыла глаза. Существуют две школы наркотического забытья – внешнее путешествие и внутреннее. Писательница явно принадлежала ко второй категории. Меня это очень устраивало: поскольку она смежила веки, ее присутствие не будет слишком уж тяготить меня.

Астролябия, наоборот, смотрела перед собой широко раскрытыми глазами. Галлюцинация исключает усталость, и я понял, что, если не вмешаюсь, она будет не менее восьми часов созерцать белую стену напротив. Поэтому я обратил ее внимание на другую вещь, а именно на диванную подушечку цвета «голубой Наттье»[23]23
  Наттье Жан-Марк (1685–1766) – французский художник и рисовальщик, в его картинах часто встречался голубой цвет особого, нежного оттенка, который и стал носить его имя.


[Закрыть], которую положил ей на колени. Как раз в это мгновение распахнулись мои собственные «врата», и я погрузился в созерцание подушки с тем же упоением, каким хотел заразить свою возлюбленную. Стремясь закрепить нашу общность, я решил быть ее проводником на путях грёзы:

– Видела ли ты когда-нибудь что-нибудь более фантастическое, чем этот голубой цвет? Погрузись в него, ощути, почувствуй, как он существует. Насладись этим голубым Наттье!

– Кто это – Наттье?

– Французский художник XVIII века. Он создал этот цвет. Ты только представь себе, чего это стоит – сотворить такое чудо!

– Ах, как он красив! – прошептала она.

– Почему ты шепчешь?

– Он до того красив, что нужно обязательно сохранить это в тайне.

Я засмеялся: я понял, что она имела в виду.

Я провел ее в самое сердце голубизны. Изысканность этого цвета зажгла в нас бурную радость. Мы оба сидели, уткнувшись носом в подушечку, дабы полнее насладиться своим открытием.

– Я словно впервые вижу нашу комнату, – сказала Астролябия. – Словно до сих пор ничего здесь не замечала. Эта голубая подушечка… я словно никогда не видела такого цвета.

– Просто к тебе вернулась острота детского зрения, и ты все видишь так, будто тебе один или два года. Вспомни, как маленькие дети ведут себя в метро, – смотрят вокруг себя широко открытыми глазами, будто они тоже под кайфом.

– Подумать только, мы живем среди такого великолепия и ничего не замечаем!

– Ну отчего же – теперь замечаем, и это главное.

– А почему же, взрослея, мы перестаем видеть по-настоящему?

– Да потому и перестаем, что взрослеем. Мы подчиняемся суровым законам выживания, а они заставляют нас фокусировать внимание лишь на полезных вещах. И наши глаза отвыкают видеть красоту. Только благодаря этим грибам мы вновь обретаем прежнее зрение, присущее малым детям.

– Значит, поэтому я и чувствую себя такой счастливой?

– Да. Ты вдумайся: мы счастливы, как двухлетние малыши, которым, в то же время, предоставлена взрослая самостоятельность.

– А мне и думать не надо, я это чувствую всем своим существом.

Я обнял ее. Астролябия взглянула мне в лицо и расхохоталась.

– У тебя вся кожа исписана словами, – сказала она, притронувшись к моим щекам.

– Так прочти же их.

– Не могу. Это китайские иероглифы. Ты похож на меню «Золотого Будды»[24]24
  «Золотой Будда» (Buddha Bar) – парижский бар-ресторан в районе площади Согласия, в котором установлена огромная позолоченная статуя Будды.


[Закрыть].

Я рассматривал ее, видя свое отражение в ее глазах. Любование Астролябией всегда превращало меня в какого-то восторженного безумца. А любование ею из глубин моего кайфа удесятеряло мое безумие, тем более что она и сама с головой ушла в дурман, и это было заметно: ее зрачки, расширившись, целиком заполнили глазницы, глазницы заняли все лицо, а лицо – всю комнату.

– Значит, ты и вправду мой возлюбленный? – удивленно спросила она.

– Очень надеюсь. А что, есть проблемы?

– Нет. Дай-ка мне рассмотреть, из чего ты сделан.

И она принялась изучать меня во всех подробностях, не поленившись заглянуть даже за уши. Ее голова, ставшая гигантской, то и дело приближалась к моей; я видел, как ее огромный глаз заглядывает мне в ноздри, и чудилось, будто я играю с какой-то великаншей в больного и доктора.

Потом она приподняла на мне свитер и начала прослушивать, приникая своей изящно закрученной ушной раковиной то к моей спине, то к грудной клетке, то к животу.

– Я слышу какие-то фантастические звуки, – возбужденно прошептала она.

– Это голос желания.

Она была заинтригована, послушала еще немного.

– Твое желание шумит как посудомоечная машина.

– Да, потому что оно многофункционально.

Она одернула на мне свитер и объявила, что осмотр закончен. Я констатировал, что наркотический дурман так и не ослабил ее бдительность в отношении дурацкого запрета на объятия, и обозлился на нее.

Альенора, лежавшая перед нами, походила на свою собственную надгробную статую.

– Как ты думаешь, ей хорошо?

– Да. Посмотри на ее лицо, на нем написано умиротворение. Она кайфует куда сильней, чем мы с тобой.

– А почему у нее глаза закрыты?

– Она правильно сделала. Попробуй сама.

Моя возлюбленная сомкнула веки и восторженно вскрикнула.

– Ну как? – спросил я.

– У меня в голове целая выставка современного искусства!

– Верно. Даже в Бобур ходить не надо[25]25
  Имеется в виду парижский Национальный музей современного искусства им. Жоржа Помпиду, расположенный на улице Бобур, откуда его второе название.


[Закрыть].

Она открыла глаза, потрясенная своими видениями.

– Значит, Кандинский, Миро и все другие – забыла, как их зовут, – тоже пробовали эти грибы?

– Да.

У нас завязывался классический разговор путешественников, который быстро надоел бы тем, кому не довелось проделать этот путь.

– И Ротко тоже это пробовал?

– Да.

– И Никола де Сталь?

– Конечно.

Каждого нового члена нашего сообщества она приветствовала ликующим возгласом, словно родного брата, и этот перечень мог продолжаться бесконечно долго. Я предпочел положить конец этой литании, чтобы привлечь внимание Астролябии к главному феномену:

– А сейчас я тебе покажу самое красивое, что есть в этой комнате.

Сев на расстеленный плед, я попросил ее устроиться рядом и указал на пол, который в обычное время даже плевка не стоил. Она впилась в него взглядом.

И вскрикнула от восхищения. Мне все-таки захотелось проверить, одинаковы ли наши галлюцинации:

– Ты видишь то же, что и я?

– Это лёд, ледяное озеро, – ответила она.

– Верно.

– И эта ледяная корка совершенно прозрачна, а под ней… под ней заключен целый мир красоты… фантастической красоты смерти…

– Расскажи о нем.

– Там невиданные цветы, вмерзшие в лед, кариатиды из лепестков; холод поразил их мгновенно, как молния, и они даже не знают о том, что мертвы… взгляни, они как будто пытаются разбить свою ледяную тюрьму и выбраться наружу – так у мертвецов продолжают расти волосы… а, может, эти цветы и есть волосы какой-нибудь усопшей… да, я ее вижу… Зоил, посмотри, видишь ты ее?

– Нет.

– Да вот же, вот, между мраморными колоннами.

– Неужели это храм Артемиды Эфесской?

– А разве он не исчез, тот храм?

– Исчез! Но мы-то с тобой знаем, где он находится – под полом твоей комнаты!

– А ее… ее ты видишь?

– Нет. Мы не можем видеть в точности одни и те же вещи. Если мы оба разглядели храм Артемиды, это уже чудо и доказательство того, что он прекрасен и вправду там стоит.

– Увы, мы все это забудем.

– Нет. Мы не забудем ничего из того, что пережили в этом путешествии.

– Но мы больше не увидим всего, что видим сейчас.

– Это правда. Зато мы сможем об этом вспоминать, и никогда уже не будем смотреть на мир прежними глазами.

– В чем же заключена таинственная связь между Эфесом и жалкой квартиркой в парижском квартале Монторгей? Я уж не говорю о связи, соединившей V век до нашей эры и современную эпоху.

– Эта связь – наш рассудок и наша память. Мы предназначены друг другу еще с досократовых времен.

Она засмеялась и снова ушла в созерцание фантастической вселенной.

Я остался в одиночестве. Но то, что я сказал ей, было отражением моих затаенных мыслей. Прежняя жизнь в досократовых веках прельщала меня куда больше, нежели в платоновых. Хотя Платон тоже, видимо, баловался наркотиками: недаром его миф о пещере[26]26
  Платон (428–348 до н. э.) – древнегреческий философ-идеалист. В своей книге «Государство» (гл. 7) он описывает темное помещение, подобное пещере, где люди в оковах, лишенные возможности двигаться, не видят ничего, кроме теней на стенах.


[Закрыть] так походит на рассказ о кайфе. Однако из этого мифа он вывел несколько ложных постулатов, которые я решительно не одобрял. Ну, можно ли, к примеру, согласиться с его теорией любви, разделяющей душу и тело, подчиняющей их иерархии, как он собирался подчинить ей всё общество в целом?! Нет, в досократовы времена любовь, наверное, была совсем иной.

* * *

Я внимательно поглядел на обеих своих «путешественниц». Одна из них, согнувшись в позе мусульманской молитвы и широко раскрыв глаза, восхищенно созерцала призрачный мир под ледяным покровом. Вторая, лежа на спине и сомкнув веки, упивалась своим внутренним сокровенным космосом.

Я вынужден был признать, что Альенора нас обогнала. Мне самому никогда не удавалось добиться такого глубокого кайфа. Я дал обеим женщинам минимальную дозу псилоциба. Но писательница отреагировала так, словно проглотила вчетверо больше: она достигла так называемой психоделической стадии. И если Астролябия получала всего лишь возвышенное удовольствие, то Альенора создавала какую-то непознаваемую вселенную.

Aphex Twin кончил одну песню и начал следующую – Zigomatic 17, где судорожные синкопы складывались в многосложную энцефалограмму, подобие звукового баобаба, и внезапно я понял, кто такая Альенора Малез, и произнес эти крылатые слова: Альенора, ты – баобаб, вот почему ты не двигаешься; первые обитатели Африки испробовали все деревья и каждое из них обратили себе на пользу: одно хорошо горело, из другого получались прекрасные луки и орудия труда, листья третьего можно было жевать долгими часами, четвертое росло так быстро, что за какой-нибудь год полностью преображало пейзаж, пятое, если истолочь его древесину, придавало аромат мясу, кора шестого служила для мытья волос, седьмое возвращало мужскую силу тому, кто утратил ее на охоте, и только баобаб был абсолютно бесполезен, хотя люди очень старались извлечь из него что-нибудь путное; а как поступают с бесполезным деревом, как вообще поступают с тем, что не годится в дело, будь то дерево или человек? Очень просто: его объявляют священным, вот в чем заключена его польза и что делает его предметом поклонения; не трогай баобаб, он священен, нам ведь нужно поклоняться чему-то священному, а священное – это, знаешь ли, такая штука, которая никому не понятна, но которая помогает чему-то, что тоже непонятно, – можешь мне поверить, что помогает: если у тебя тяжело на сердце, пойди и сядь в тени баобаба, возьми с него пример, стань большим и бесполезным, отрасти пышные ветви только ради того, чтобы выглядеть раскидистым великаном, ни одно африканское дерево не бывает таким гигантским, как это, бесполезное… ну вот, теперь ты понял, все великое бесполезно, мы нуждаемся в величии, потому что оно – абсолют, это вопрос размера, а не структуры, а если баобаб съежится до крохотных размеров, он превратится в брокколи, а брокколи можно есть, так вот, баобаб – это космическая брокколи, о которой говорил Сальвадор Дали, тогда как Альенора – это человеческая ипостась данного феномена, по габаритам нечто среднее между баобабом и брокколи, вот потому-то ее романы так зачаровывают…