Текст книги "Мистическая Якутия"

Глава 5

Шаман Пётр Никифоров косил траву на своём родовом алаасе. Ему нравилось одиночество. Тишина, спокойствие, слышен только звон косы – «дзинь… дзинь…». Согнув спину, шёл он согнувшись и нараскарячку приставным коротким шагом – со стопу – «дзинь… дзинь…». Он любил тайгу и свой алаас. «Дзинь… дзинь…», ровненько ложится трава, срезается жухлый северный стебель под самый корень – «дзинь… дзинь…».. Работа в удовольствие, тайга и озеро кормят его. Люди, приходящие за советом и помощью – щедро поят и тоже кормят. Что ещё нужно человеку на старости лет?

Пора точить косу. Сняв с пояса брусок, поплевал на него, стал наяривать по косе попеременно с обеих сторон – «вжик-вжук-вжик-вжук…».

– А ну… …шла корявая!.. А ну пошла!.. – донеслось из-за озера.

Пётр прекратил правку – из тайги на алаас выезжала лёгкая бричка начальника гидрометцентра – никак сам товарищ Очумевший из города в гости пожаловал. Бричка, похоже, застряла в грязи, и начальник стегал лошадь почём зря:

– Мать твою! А ну пошла-а!

Лошадь всё-таки вытащила колесницу на сухую землю, ровно зашагала.

– Здорова-а, Пё-оты-ыр!

– Исакабы-ыс, доро-обо-о! – приложив сухонькую ладонь рупорчиком к щеке, прокричал в ответ шаман.

Пётр воткнул черенок косы в землю, приладил точильный брусок к поясу. Назревал праздник: старинный друг – Роберт Исаакович – приехал на «консультацию». Наконец бричка подкатила прямо к шаману, несмотря на заметную грузность, начальник довольно легко спрыгнул на землю, улыбнулся, протянул руку для рукопожатия.

– Кепсе (рассказывай)!

– Суох, ен кепсе (нет, сам рассказывай)!

– Тох да суох (ничего нет)! (традиционное якутское приветствие).

После крепкого рукопожатия и взаимных объятий, Роберт Исаакович освободил лошадь, стреножил.

– Я тебе продукты привёз, Пётр. Куда нести?

– А пойдём к костру, однако, лето, однако, тепло. Чай пить будем, однако… Водка есть? – шаман знал, что без водки начальник на «консультацию» не приезжает, но все-таки не удержался, спросил.

– А то! Держи-кась, – Очумевший вытащил из брички полный вещмешок, передал Петру, сам взял увесистую картонную коробку, – куда идти-то?

Пётр привёл начальника к потухшему кострищу на опушке леса. Ели, берёзы, прокопчённый чайник.

– Пришли, однако.

Роберту Исааковичу нравилось гостить в таёжной глуши у шамана: тишина, спокойствие, ни одной русской рожи, от каждой из которых всегда ждёшь какой-нибудь пакости. Здесь, в тайге, у старого друга, можно, никого не боясь, отдохнуть по полной и не оглядываться, якуты – они как собаки – дружелюбные, преданные, по детски наивные, по лесному чистые… Давным-давно в разговорах с местными он обронил учёное слово «консультация», хорошо, что слово это не стало кличкой: сложное словцо, невыговариваемое для якутов. Разве что «второе имя» – Исакабыс, вот это более-менее выговариваемо.

Пока Пётр бросал в костёр хворост и прилаживал на перекладину чайник, Роберт снял с себя портупею с револьверной кобурой, повесил на сук берёзы, стал доставать из мешка и коробки продукты: мешочки с крупами и мукой, головку сахара, кирпич чаю, несколько бутылок водки и консервных банок. Одну бутылку тут же откупорил, щедро разлил по кружкам:

– Чэ, Пётр, давай выпьем, что-ли, за встречу…

Чокнулись.

– Чэ!.. э-э… хорошая водка, однако!..

– Хороша-а!..

Пётр разгрёб траву неподалеку от стоянки, вынул из прохладной ямки большие куски холодного отварного мяса – оленины, жирного глухаря, жареных карасей, лепёшки, туяски со сметаной и маслом:

– Чай пить будем, однако…

«Пить чай» – у якутов – это означает – плотно кушать. Чай разлили по мискам: быстрее остывает. Разломали мясо, куски лепёшек макали то в сметану, то в уже растопленное под открытым солнцем масло.

– Чэ!..

– Чэ!..

– Хорошо-о!

– Ючюгей (хорошо)!

Роберт разомлел:

– Слышь, Пётр, а как ты вот так – один живёшь, без бабы-то?

– Э, Исакабыс, зачем баба? Мешает баба жить. Только плохое от бабы бывает… – у него всё не получалось оторвать зубами кус мяса. Резанул ножом по мясу прямо под нижней губой, клинок опасно проскочил рядом с кончиком носа, – Мешает, баба, однако.

– Это, ты, верно сказал, мешает… но без бабы не можно… как мужику без бабы?.. Чэ!..

– Чэ!.. – выпив, Пётр продолжил борьбу с куском мяса.

Долго разговаривали друзья, перемежая беседу выпивкой. Шаману, для того чтобы опьянеть водки немного нужно, но держал он себя, тем не менее, достойно. Разве что движения стали неуверенные да взгляд осоловел.

– Да что ты мучаешься, я ж тебе консервы привёз. Без носа останешься!

– Без носа не останусь, нос мне очень нужен, – острый клинок снова мелькнул рядом с носом, – а чего это ты привёз, однако?

– Чего-чего, тушонку, чего… – засмеялся Роберт и протянул руку, – нож дай!

Приставив острие ножа к верху банки, ударил по рукоятке, быстро вскрыл.

– Держи! «Бурятмяспром»! Высшее качество!

В жизни не видавший ничего подобного, шаман удивился:

– Оксе! Мясо?

Ковырнул ложкой, принюхался, разжевал:

– Оксе! Вкусно, однако!

Роберт уже разлил по полной:

– Чэ!..

– Чэ…

– Хорошая кружка будет, однако, наш кузнец такое не делает. – Пётр задумчиво разглядывал банку, – и мясо не портится?

– Не портится, пока закрытая. На костре разогрей, Петро, ещё вкуснее будет. Только, Петро, всегда банки открывай, когда греть будешь, а то полопаются.

– Э-э, они же железные, как полопаются, – не согласился Петр.

Роберт опять засмеялся, блаженно разлёгся на земле. Лучи жаркого солнца, запутавшиеся в прохладной березовой листве, слепили глаза. Прикрыл веки:

– Хорошо жить на свете… раньше было лучше… а еще раньше – еще лучше…

Захмелевший шаман сидя на земле, покачиваясь, пел монотонную песню… Душа шамана от выпитого затосковала. Вспомнил, как скрывался от пролетарского возмездия в тайге: красные во время войны с шаманами не цацкались, бывало и такое, что экономя патроны, просто забивали колотушками до смерти. Почему они это делали – до сих пор оставалось загадкой. Но факт оставался фактом. Как и то, что сам он до сих пор жив, и каким-то чудом продолжает жить. Мало того – городской красный начальник у него сейчас гостит. Оставались вопросы, которые шаман боялся кому-нибудь задать: почему русские на его земле устроили войну, кроме якутов убивали еще и друг-друга? Почему у одних вживую вырезали куски кожи на плечах, а у других на груди и на лбу? Почему война по истреблению друг-друга продолжается до сих пор, почему красные сейчас истребляют красных? Непонятно…

Очумевший вполудрёме вспоминал молодость: гражданская война, отряд, высокие идеалы, ожидание скорого светлого будущего. Когда белогвардейцы в очередной раз захватили Якутск, его крайне поредевшему отряду в девять человек пришлось скрываться в тайге. Пробираясь за продуктами в деревню Атамай нарвались на засаду. Это была бойня. В живых осталось двое: тяжело раненые Очумевший и красноармеец Семёнов. Раненых без особого труда взяли в плен.

В том бою случилось чудо. Очумевший стрелял из нагана с колена, дистанция между противниками была близкая – метров двадцать, может и меньше. Он вовремя заметил лимонку, упавшую перед ним. Она шипела и дымилась, дым энергично вырывался из раскуроченного от выстрела детонатора корпуса запала. Затем все стало происходить так же очень медленно. Ребристые бока гранаты покрылись трещинами, они стали расходиться, и из трещин повалил черный дым. Затем внутри гранаты появилось красное пламя, пламя рвалось наружу. Все происходило очень медленно, и оттого страшно. Трещины угрожающе расширялись. Но красный командир уже лежал плашмя на земле когда прогремел взрыв. Осколками его не посекло, но основательно контузило. Но свершившееся чудо, как полагал Очумевший, все-равно не могло спасти его от надвигавшейся смерти.

Над телами убитых красных бойцов белые надругались, вырезали на груди и лбу звезды, расчленили. Семёнова и Очумевшего привязали к соснам. У ещё живого Семёнова солдаты, по приказу офицера, выпустили кишки, развесили на сучьях ближних деревьев. Он долго умирал. Это называлось «прямая связь Маркса с Лениным». Раздетого догола Очумевшего оставили помирать без применения предварительных пыток «на комара», такая казнь была долгой, мучительной и жестокой. Собрав оружие и другие трофеи, белые ускакали.

Коммунист был в сознании, он видел, как тучи комаров облепили ещё тёплое тело Семёнова, его кишки покрылись серой шевелящейся массой. Свирепые насекомые лезли в глаза, в рот, в уши. Боль от пулевых ран и укусов комаров была невыносимой, он находился на грани сумасшествия. И он твёрдо знал, что меньше чем через сутки он сойдёт с ума, и только после этого умрёт. Об этих пытках он был наслышан – это древний убийственный опыт юкагиров…

Сжимая опухшие веки, Очумевший чувствовал, как от их давления лопаются сразу несколько комаров и выливающаяся из их желудков кровь заливает глаза. Только потеря сознания давала на время некоторое облегчение, но, судя по всему – ненадолго. Жара, жажда, страдания, жгучая боль во всём теле. Муки, жестокие судороги скручивают мышцы, приступы удушья от невозможности двигаться. Гул безжалостного комариного роя… Сколько времени он уже здесь? Почему до сих пор жив?..

Он давно уже не чувствовал связанных за стволом рук. Но временами казалось, будто кончики пальцев лопаются, и в сочащиеся кровью ранки залезают белые черви. Свесив голову и согнув колени, коммунист страдал от невероятных мук. Приходя в сознание, видел он всё в ядовито зелёном цвете, вены на висках взбухли, и вот-вот лопнут, ноги уже не ощущали боли.

Господи, Иисусе Христе, – то ли говорил, то думал, коммунист, – Богоридице, дево, помоги… Господи, Иисусе Христе… Смело-оооо мы в бой пойдём, за Ру-ууусь святую-ууу!.. Уууу!.. Господи, Иисусе Христе!.. И ка-ааак один прольём кровь ма-аааладую!.. – Песня была белогвардейской, но мотив рабоче-крестьянский: за Ру-ууусь святую-ууу!.. – или наоборот – слова песни красные как кровь, а мотив, белый, как молоко… – Уууу!.. Господи, Иисусе Христе, дай молоко!..

Трава у ног изгибалась и кончиками проникала под кожу, затем всё глубже и глубже – в мясо, в плоть. В организме трава приобретала свойства червя, ей не было преград, она даже кости просверливала. По позвоночнику проникала в головной мозг, и шершавыми листьми, как наждаком пилила полушария.

– Иисус! Если Ты есть, приди, спаси меня или убей!.. – мычал Роберт.

И Иисус пришёл – это был нестерпимо ослепительный Свет, бьющий в глаза сквозь ветви сосен:

– Ты же никогда не верил в Моё существование, зачем ты обращаешься ко Мне, разве Я обязан тебе чем-то помочь? – гудел голос с небес.

Чёрные корявые ветки деревьев тянулись к коммунисту, острые концы протыкали глазные яблоки, лезли в мозг, обхватив горло, душили. Кора дерева, к которому был крепко привязан коммунист, перебралась на кожу, колола тело, и от этого кожа нестерпимо зудела. Это от того, что кора приживалась к коже. Он сам совсем скоро прератится в дерево и гроба не нужно будет. От этой мысли коммунист рассмеялся.

– Да, обязан! Моя бабушка каждое воскресенье ходила в церковь, и меня с собой брала!.. Ты всем помогаешь! Помоги! – не просил, требовал коммунист, – прояви милосердие – убей меня, убей!

– Нет! Я тебя не убью!

– Убей меня-аааа! – кричал коммунист, – убей меня, я же еврей! Ты ненавидишь евреев, хоть и сам из евреев!.. Уууу!.. – теперь Очумевший плакал, рыдал.

– Нет, ты будешь жить и мучиться! Как и Я в своё время мучился на кресте! Ведь из-за твоих грехов меня казнили! Ты не верил в Меня! Получай же сполна!

– Ты мне мстишь? За что? Зачем так жить?!.. Дай молоко!.. Дай воды!.. Убей!..

– Нет, ты будешь жить, ещё не время!.. Ты помнишь свои грехи?

– У меня нет грехов!

– В минской тюрьме ты убил женщину и ещё не родившегося ребёнка!

– Она была женой врага!

– А ребёнок? Чей он враг?.. Тебе напомнить другие грехи?!

– Убей меня!

Сук рядом стоящего сухого дерева удлинился и стал протыкать плоть под рёбрами. Суку мешала кора на теле коммуниста, но сук проявлял настырность и всё-же пробил кору, затем плоть, пролез внутрь и стал медленно ворошить внутренности, высасывая кровь. Сук изгибался, чавкал, кровь тугими толчками шла по суку к стволу. Дерево стало быстро наливаться кровью, на ветвях появились почки, затем почки стали лопаться, проклюнулись смородиновые листочки, затем появились гигантские чёрные ягоды. Ягоды были покрыты вздувшейся как нарыв, человеческой кожей. Ягоды, налитые кровью Очумевшего. Почему комары не пьют кровь из этих ягод, почему они облепили меня?.. А-а, я знаю – потому-что из меня – вкуснее!..

– Спаси меня, Господи, сыне Божий! Убей меня-ааа!..

– Неси свой крест сам! Терпи! Спаси себя сам!.. – «Сам… сам… сам»… – разнеслось эхо по тайге.

Свет померк, рядом возник тёмный силуэт человека:

– Тохтоо, догор (погоди, друг, як)!..

Очумевший вновь потерял сознание…

…Коммунист очнулся. Тело насквозь прожигала острая свирепая боль, слух резало монотонное якутское пение, мозг колыхался и противно плескался в черепной коробке в такт бою бубна. Кое-как разлепив распухшие донельзя веки, обнаружил, что находится в незнакомой юрте, развязан, и лежит на нарах. Возле дымящегося чугунка сидел на корточках якут. Это был шаман Пётр Никифоров…

Глава 6

Ревизор Токарчук сделал своё дело. Сделать это дело призывала совесть коммуниста. Шумное дело N… от «…» … 1937 года «по хищению госсобственности, религиозной пропаганде и убийству» ушло на самый верх – в Якутск, где крутнув соответствующий ролик делу придали необычайную громкость. Тетива самострела, настороженная на потомков Монньогона, проживающих в неприметном до того селе Атамай, аж звенела от напряжения на ультразвуком пороге.

Следователь НКВД капитан Нештейн, энергично стряпая дело в соответствии со статьей 58, уже готовил себе петлицы майора и изготовился к серьёзному карьерному скачку, как говорится – взял на старт. Враги народа были известны, да они, собственно, особо и не отпирались – это председатель колхоза Матвеев, шаман Пётр Никифоров, и двое, прикидывающихся полоумными, старцев. Остальные – так, мелочь… Как-то крупную банду баптистов-пятидесятников на чистую воду вывел: на иных языках проклинали советскую власть, восхваляли капиталистов, финансовая подпитка у главарей была – непосредственно из Англии, – вот это дело было! Всех на Колыму, сволочей, несмотря на социальную близость, пущай в лагерях к блатным приблизятся. Те тоже социально близкие.

Капитан Нештейн был исключительно настоящим потомственным русским интеллигентом. Сам Нештейн называл обычно свою национальность – русскый – через «Ы». Этим он старался подчеркнуть народность, глубокие корни. Любил в своей среде вспоминать, что вышел он «в люди» со службы на государственной границе в Таджикистане. Но никогда не вспоминал факт, что выгнали его со службы за нарушение дисциплины: однажды на дежурстве по заставе напился до пьяного виду, да и послал проверяющего вышестоящего начальника по матушке. Все произошло просто и быстро: обозвал, выгнали. Хорошо хоть не посадили. А по поводу фамилии всем интересующимся говорил, что его древние предки специально такую фамилию выбрали: мол не Штейны мы, какие-то; русскые, мол, мы, исконные. А дед, мол, Иосиф Нештейн, так вообще от царского режима пострадал: в Якутию, в тюрьму без решеток, в ссылку отправили. За что именно выслали – не пояснял. Так в отделе кадров НКВД приемной комиссии и сообщил при устройстве на работу. Почему-то всем этот факт понравился. Правда, со временем кадровики выяснили, что дед был выслан за кражу золотой чайной ложечки из сервиса графини Мюпасановой в Брянске. Но этот факт означал лишь то, что дед Нештейн уже в то время вступил на нелегкую стезю борьбы за новую жизнь.

Капитан лично проконтролировал работу шифровального отдела, за рекордный срок – всего за какой-то месяц все «шифровки» опасной антисоветской банды были грамотно и как потребно раскодированы, переведены с латиницы на кириллицу, с якутского на русский. И, пройдя через бюрократические шестеренки, «delo» обросло нужными оперативными подробностями, и было положено на стол прокурору республики – коренному якутянину товарищу Мкртчан. С этого момента пошла рутинная кабинетная работа.

Итак, никто из подозреваемых не запирался. Сельчане, памятуя о посуле Старика помочь им и «походатайствовать в городе перед кем надо», всячески оказывали помощь следствию, охотно давали правдивые показания. По этой причине все подозреваемые были переведены из жесткого режима внутренней тюрьмы в городскую. Обе тюрьмы находились в непосредственной близости от управления, так что разница была только в размерах площадей камер. По крайней мере «на просторе» людям стало легче дышать.

В протоколах допроса шамана Петра Никифорова сквозила мысль: «Я во время царизма, когда был умалишенным, находясь в религиозном предрассудке и дурмане, имел специальность шаманить. Я действительно отказываюсь и говорю всю правду, что во время шаманства не было замечено, что существует черт или какая-нибудь темная таинственная сила. В настоящее время при славной советской власти все люди, занимающиеся наглым обманом, должны отказаться от такового. Благодаря существующего обмана и лжи существует и угнетение, а потому призываю и всех других шаманов последовать моему примеру…» (действительный документ без исправлений, прим., авт). Вместо подписи был нацарапан корявый крест.

«Грамотно написано», – как правило, одобрял такие документы капитан, – «та-ак, а что там старцы пишут?..» А неграмотные старцы «в один голос» «писали» примерно следующее:

«…Да, был совершён религиозный обряд перезахоронения останков шамана; да, кощунственные деяния были совершены во время празднования сталинского Ысыаха; ойун Пётр Никифоров камлал в строгом соответствии с мудрой статьёй N128 Конституции великого вождя и учителя всех времён и народов товарища Сталина. Но механизатор умер сам, без какой-либо посторонней помощи, в своём доме, при здравом уме, твёрдой памяти, и в присутствии домочадцев, вполне возможно даже и с перепоя: сердце старого человека не выдержало испытания счастьем. Однако полностью раскаиваемся, и осознаём, что всё это творилось во вред идеологическому воспитанию советских трудящихся и на руку проклятым империалистам»… Свидетели стройными голосами утверждали одно и то же.

Все подозреваемые были якутами, мыслили и разговаривали только по якутски, значит, были националистами! А если они националисты, значит, хотят автономию, и переворот сделать в сибирском масштабе! Хотят найти приют под крылышком японских империалистов! Двое селян, со слов агронома, даже планировали сколотить антисоветскую банду, приготовили оружие: винтовки, винчестеры, пулемет Шоша. Жалко, раньше времени померли, не успели сделать свое черное дело. Возможно их отравили соратники перед угрозой провала… Горизонты дознания уходили в даль, в дальнюю даль…

В деле непременно нужны были и русские. Это труда не составило – бригада городских ювелиров. Каждую весну они припаивали к металлическому рублю огромный гвоздь, вколачивали его в тротуар под окнами своей шарашки, после чего наблюдали из окна за озабоченными прохожими. До дела шамана их не трогали, но сейчас – самое время, пусть повеселятся. Затронуты Конституция и герб РСФСР на рублях. Как связать оба дела в одно производство – дело техники.

Для полноты картины нужен был еврей. И он был найден – начальник Якутского гидрометцентра – товарищ Очумевший Роберт Исаакович. Он оказался поначалу в списке свидетелей, но его голос был каким-то неуверенным, и находился в совершенном диссонансе с общим стройным хором, он никак не мог взять в толк – в чём его обвиняют. И этот факт очень и очень злил капитана. Бывший товарищ вот уже двадцать суток находился в одиночной камере, вызревал для серьёзного разговора.

Собственно – серьёзный разговор мог свершиться в любой день, но Нештейн было недосуг, да и сам по себе Очумевший не являлся козырной картой в этой игре. Но для весу в этом необычном деле полагался главарь: председатель – мелочь, а вот городской начальник солидного ведомства – это уже что-то.

Было серое утро, пятница. Неудовлетворенный в личной жизни, и из-за проведенной в одиночестве ночи, Нештейн шагал в Управление. Улица была пустынна, тем не менее капитан по привычке втянул животик и старался идти пружинистым шагом. Ему нравилась его военная форма. Огромные галифе ему бесплатно пошил зависящий от органов местный еврей – портной, по особому манеру. И козырек фуражки укоротил, и одевал так, чтобы козырек прикрывал слегка глаза.

Из-за угла забора выехала кобыла с оглоблей полной дров, капитан крикнул возчику:

– К зиме готовишься, что-ли?

– Ага, к зиме. Вон на носу уж!

– Уж так и на носу?

– Виноват, начальник. – Русский возчик по всей видимости растерялся, оробел от внимания капитана, – Обратно отвезти, что-ли?

Но Нештейн его уже не слушал, поворачивал за угол.

Повернув, он тут же лоб в лоб столкнулся со странно одетым длинноволосым старым якутом. От неожиданности непроизвольно уступил дорогу седому старику, поймал себя на мысли о собственном унижении:

– А чтоб тебя! – попытался врезать уходящему прочь старику сапогом в зад, но, удивившись, что промахнулся, будто сапог сквозь зад прошел, зашагал дальше, – якут баламут в ж*пе яйца пекут…

Седой старик плюнул на землю, пробормотал что-то невнятное вслед капитану, и скрылся за углом.

Войдя в управление, Нештейн тут же отдал приказание дежурному:

– Приведите арестованного из пятой камеры, фамилия Очумевший, – и добавил: – По всей форме!

Дежурный на всякий случай уточнил:

– «По всей форме», товарищ капитан?

– Я неясно выразился?! – капитан был взбешен.

– Слушаюсь – «по всей форме»! Сейчас вызову конвой.

Конвоир привел арестованного минут через пять:

– Разрешите идти, товарищ капитан?

– Да, пожалуйста, – вежливо ответил Нештейн, он не хотел выказывать раздражение простому солдату. И это даже помогло справиться с собой, волнение уляглось.

Солдат чётко развернулся, сперва пригнул трёхлинейку, просунул трёхгранный штык в низкий проём двери. Затем вышел сам.

«По всей форме» на внутреннем жаргоне означало – привести на допрос совершенно голого арестанта: без одежды, без исподнего, без обуви. Капитану не хотелось терять время и нервы, он желал покончить с этим делом одним кавалерийским наскоком. К тому же, зная необычайно волевой характер бывшего боевого красного командира, особо не возлагал надежд на результат силового воздействия при дорпосе. Голый человек чувствует себя совершенно беззащитным, младенцем; стыд, при встрече в коридорах управления с бышими партийными товарищами, вносил в душу сумятицу, неразбериху.

Судя по всему «клиент созрел»: лицо покрылось сетью грязных глубоких морщин, щёки впали, плешь не лоснилась, животика не стало, седые усы висели безвольными сосульками. Очумевший прикрывал руками свои гениталии и затравленно озирался, он чувствовал себя беспомощным воробышком в глухой и тесной клетке. Все тело было покрыто не только застарелыми язвами и коричневыми пятнами, но появились свежие ранки и расчесы от укусов клопов и вшей. Довольно неприятное зрелище, не для слабонервных. Но капитан был человеком железной закалки.

– Здравствуй, Роберт! – улыбнулся капитан.

– Здравствуй… те…

– Да ты, Роберт, не стой как истукан, присаживайся, – Нештейн пошлепал Очумевшего по плечу, – в ногах правды нет.

Арестованный осторожно присел на краешек обшарпанного табурета:

– За что меня так? Позор-то какой…

– Вот! Вот именно, Роберт! И я тоже хочу это узнать, и меня тревожит именно этот вопрос – за что?! – капитан взял стоящий у стены стул, поставил рядом с табуретом Очумевшего, сел, вынул из кармана пачку папирос, – курить будешь?

– Не курю я…

– Ах, да, я и забыл. Это ж когда мы с тобой виделись в последний раз?

– Двадцать один день назад, в бане. Помнишь… те?.. Девочки еще были… такие красивые…

– Ну-у, брат, кто старое помянет… – Нештейн пустил табачную струю в лицо бывшего товарища по бане, – а вот новенькое и вредненькое помянуть не мешало бы.

– Я старый коммунист, большевик. Ты… вы это знаете, – похоже, Очумевший не мог взять в толк, за что его арестовали, но, видно, он готовился к этому разговору все двадцать суток, – в моём ведомстве были самые точные прогнозы погоды, мы ни разу не ошиблись…

Очумевший сознавал – быть голым в бане и в кабинете следователя – совершенно разные вещи. Последнее сбивает с толку, чувствуешь свою ничтожность, беззащитность. Мысли путаются, теряются логические связи и нужные слова.

– А этого никто и не оспаривает, – Нештейн развернулся, взял со стола листы бумаги, – Следствие располагает данными. Это протоколы допроса шамана Петра Никифорова и колхозного агронома. Здесь они дают показания о твоих «консультациях»…

Ни один мускул не дрогнул на лице старого закаленного большевика, в глубине глаз пылал огонёк революционного безумия, – но это была уже просто «мышечная память», на самом же деле бывший командир красной армии полностью потерял самообладание, и знал – через пару секунд, он попросту раплачется. Но Нештейн этого не заметил, по достоинству оценил спокойствие и самообладание арестованного: «М-да… придётся с этим фруктом основательно повозиться. По всей форме, по всей форме»… Продолжил:

– Я хочу зачитать показания этого жреца. Ты, Роберт, позволишь мне, надеюсь?

Роберт молчал, дыхание сбилось, к горлу подкатывал комок. Капитан не спеша стал наматывать на правую ладонь носовой платок, сжал кулак.

– Так позволишь или нет? – в голосе уже звенели нотки бездушной революционной стали.

– Да, конечно… почему я должен «позволять»? Я здесь никто…

– Да! Да! Ты никто, и звать тебя никак! – Капитан стал кричать: – Ты, Роберт, вляпался в дерьмо по самые уши! Ты утверждал, что температура января этого года самая высокая в ранжированном ряду с тысяча восемьсот девяносто первого года! Так или не так?!

– Да, так…

– Ты даже в республиканской газете приводил данные проклятых империалистов – американских климатологов, и данные царских времён!..

– Это общеизвестные факты, эти данные цитирует весь научный мир…

– Западный мир, гражданин Очумевший!

– Не только, тов… гражданин начальник…

– Молчать!.. Все это достоверно известно нам, органам… Следствие располагает точными данными… Эти сволочи якуты хотят встать под знамена Японии, и ты в этом прямой пособник! Националисты! Белое отродье! Признавайся, признание облегчит твой жребий… Если враг не сдается, то его уничтожают… Кто не с нами, тот против нас… Тебе зачитать эту статью?! Ты ездил к шаманам! Нам всё известно! – сыпал капитан, – шаманы присутствовали на священном советском сталинском ысыахе!

Роберт втянул голову в плечи, закрыл лицо руками, заплакал:

– Не надо, не надо читать, гражданин начальник! Я виноват. Я во всём виноват…

– То-то же, Роберт, – капитан не ожидал такого поворота, но не подал виду, вновь стал добродушным, – я вижу – ты раскаялся в содеянном. И дадут тебе, стало быть, не двадцать, а пятнадцать лет. Ты рад этому, Роберт?

– Да, да, гражданин начальник, я очень рад…

– У тебя должна быть двойная радость: отсиживать срок будешь здесь, неподалёку, рядом с домом… Если не пристрелят… Хорошо, вот тебе бумага и карандаш, в камере напишешь всё. Я распоряжусь, чтоб тебе дали молоко, а то как-то неважно выглядишь…

Когда арестованного увели, капитан пересел в своё кресло, расслабился, предался мечтаниям. Ему грезилось прокурорское кресло и кабинет. Попив горячего чаю, капитан занялся рутинной работой. День прошел спокойно, он не заметил как настал вечер.

Засиделся я что-то сегодня, – подумал капитан. На часах было уже больше десяти вечера, в управлении было непривычно тихо. Допросов нет, – догадался капитан. Прибрал на рабочем столе бумаги, скоросшиватели, положил в сейф. Опечатал личной печаткой свой кабинет и пошел на выход. Проходя мимо дежурной части, заметил непорядок: отсутствовал дежурный – младший лейтенант Сурков. В застеленном окошке не было видно и его помощника – старшего сержанта Залесюк. Нештейн так и отметил про себя: непорядок! Зашел в дежурную часть, воняло куревом и алкоголем. пройдя в комнату отдыха, поначалу оторопел: на кровати, на которой обычно в ночное время отдыхал кто-нибудь из дежурной смены, тот самый солдат конвоир, который приводил с утра Очумевшего, энергично драл сзаду только на днях принятого по направлению райкома комсомола стажера! Залесюк и Сурков сидели за уставленном бутылками со стаканами столом, и с довольными масляными удовлетворенными лицами пожирали квашеную капусту с солеными огурцами. Увидев капитана, вскочили; солдат, не замечая начальство, все наяривал. Стажеру, видно, было уже все равно – соображалка не работала.

– Ч… ч… что здесь происходит?! – рявкнул Нештейн, и добавил еще ряд чисто русских слов.

– Виноват, тырщ капитан, думали никого в управе нету… – промямлил Сурков.

Теперь солдат увидел вошедшего капитана и чуть не свалился с кровати, но, вскочив на ноги, кое-как выровнялся, оправился, схватил винтовку, и встал по стойке «смирно».

– Во-оон!!

Комната мгновенно очистилась. Осталась одна стажер – Люция Руппиновна Пантелеева. Она так и держалась на коленях и локтях, хлопала пьяными глазами, и пыталась объяснить что-то:

– Да вы не ругайте ребят, пожалуйста, просто за знакомство выпили, посидели… – форменная юбка у нее была задрана на спину, из просвета гимнастерки вывалились большие груди.

– Сейчас, тоже познакомимся, Люся, поближе, – осклабился капитан, и ругать никого не будем…

Сделав дело довольно быстро, Нештейн вышел в дежурку:

– Так, все посторонние вон из дежурной части! Смирнов, тебе замечание! Совсем страх потеряли…

На следующий день по городу пополз слух – ночью на Талом озере странным образом утонул сотрудник НКВД. Тело лежал на берегу, а голова была в воде – споткнулся на берегу, упал, и захлебнулся, бедолага, пьяный. Это был старший сержант Залесюк.

***

Засов «кормушки» лязгнул, появилась миска, кусок хлеба и стакан молока.

– Молоко, молоко!.. – обрадовался Очумевший.

– Контра! – послышалось с той стороны двери, – сволочи, молоко им ещё подавай!..

«Кормушка» с шумом захлопнулась.

– За Ру-ууусь святую-ууу… – промычал арестованный, – мы как один прольём кровь ма-аладую!..

Засунув руку за спину – в штаны, он стал расчесывать поясницу – чесотка. Клопы и вши доконали психику коммуниста, мало того что при допросах следователи не давали спать, так и эти твари, наплевав на психику человека, делали свое черное дело: кусали, рвали и сверлили плоть вживую.

Быстро проглотив баланду и молоко, Очумевший, почесываясь, торопливо продолжил писать:

«… все инструкции присылали мне из Аргентины и Бразилии в зашифрованном виде в виде метеорологических сводокъ, из Лондона и Берлина не присылали, не захотели консультировать даже. Консультировали только якутские белошаманы. Сейчас искренне во всем раскаиваюсь. Пишу также, чтобы предупредить, для того, чтобы в праздники Ысыах были хорошие дни. Товарищ первый секретарь священного Обкома родной Партии ВКПб, как Вы помните, три года подряд, в дни, когда должен быть Ысыах, с 10-ти часов утра и до 15—16 час., погода была не очень хорошая. 3-й годъ подряд Сам Бог с Сыном Божиим и Святаго Духа в месте Пресвятой Богородицей на первый день Ысыаха посещают нас в 16 час., открывая солнце от тучь образовывая хоровод тучь вокруг Солнца отходящих от Солнца в разныя стороны всё больше и больше. Это добрый знакъ для Российской Федерации. Сам Бог с Сыном Божiя и Святаго духа на этомъ празднике вместе с Пресвятой Богородiцей. Этимъ самымъ Пресвятая Троiца с Пресвятой Богородiцей показала намъ своё присутствие намъ грешнымъ. Это хороший знакъ для родной Коммунистической Партии большевиков и Российской коммунистической имперiи. Копию прошу отправить митрополиту и главному шаману всея Руси, ошибки мои прошу не исправлять, ибо оне свыше мне даны, а именно из хлябей небесных! В день следующего Ысыаха рано утромъ Вы должны привезти большевистких церковно служителей и всех красношаманов, чтобы они окропили место проведения Ысыаха для благопрiятного проведения сталинского Праздника Ысыах!» (действительный документ, с незначительной авторской переработкой, прим., авт).