Текст книги "Тонкие струны"

Но именно в этом телефоне – и только в нём – хранился у меня номер подруги, о которой шла речь во сне. Пожалуй, странно, что в нынешний век информации, этот номер телефона оказался единственной ниточкой связывающей меня с нею, последней, и, как выяснилось, очень тонкой. Потерял мобильник – и всё. Я не мог найти её ни в Контакте, ни в Фэйсбуке – она никогда не оставляла в сети своих реальных данных, постоянно скрываясь под разными фальшивыми именами. Порой я даже натыкался на что-то очень похожее, но из раза в раз оставался обманутым в своих ожиданиях – это оказывались какие-то другие, незнакомые мне женщины. Смутное чувство узнавания безжалостно обнадёживало меня, чтобы тут же обломать.

На самом деле, в тот день, когда я потерял мобильный, произошло очень много странных вещей. Кто-то ударил меня в нос, ругался, и даже, кажется, приехала полиция. Или скорая. Или обе машины вместе. А мне каким-то совершенно непостижимым образом удалось исчезнуть с места скопления всех этих бригад, я не угодил ни в вытрезвитель, ни в обезьянник, была удивительно тёплая и тихая ночь; помню, как уже перед рассветом, в нежно-прохладном тумане, я шёл по набережной с расквашенным носом, а потом сидел на каменных ступеньках, положив на них картонку, и ждал когда сведут мост.

Я точно не помню, когда именно я обнаружил, что пропал телефон. Его могли спереть парни, подсевшие к нам в разливухе, по виду совершеннейшая голь, панки или нечто в этом роде, денег своих у них не оказалось, я взял водки на всех – мы начали с приятелем, но посреди балагана он ушёл звонить своей девушке, чтобы она не волновалась, и пропал; я остался за столиком с теми новыми парнями, они попросили меня купить пожрать и орали песни Гражданской Обороны, тогда, кажется, телефон у меня ещё был, я помню голубой квадрат экранчика на фоне мутной несуразной реальности, я хотел набрать своего приятеля, но не смог, мы с ним, повинуясь потусторонней логике спиртного, как-то умудрились разминуться в тот вечер. А телефон я, вероятно, выронил либо во время драки, либо когда убегал. Это было не важно…

Важной оказалась пропажа Анькиного номера. Она имела для меня такое значение потому, что – я знал – Анька никогда не позвонит мне первая. У неё был такой принцип. Или я не так уж сильно её интересовал, но она не хотела меня обижать.

Мы с нею дружили со школы. Это не были очень тесные, но удивительно стабильные взаимоотношения. Мы периодически встречались, гуляли, делились какими-то историями и расходились – мы могли не видеться несколько месяцев, а потом снова болтать как ни в чём не бывало. Существует такой тип длительной ненавязчивой дружбы, когда люди не слишком друг в друге нуждаются, но всё же стараются надолго не упускать друг друга из вида.

Дружба эта меня удивляла ещё и тем, что хотя мы были двумя разнополыми существами, между нами почти не возникало каких-либо щекотливых сцен, неловких ситуаций или многозначительных недомолвок. Я говорю «почти» потому, что в таких вещах математический нуль в принципе невозможен, ведь она была всё таки девушка, а я был парень, но, скажем так, проявления нашей сексуальности в отношении друг друга можно было считать пренебрежимо малыми.

Я помню только один такой момент: в тот день мы остались в её квартире наедине, я стоял возле окна – мне сразу чудится ощущение шторы затылком и плечом – я всегда так вспоминаю события, сперва восстанавливаются чувственные переживания, а потом из них постепенно складывается мозаика факта.

Анька подошла близко – нам было лет по пятнадцать – и взглянув на меня с хитрой улыбкой, спросила:

«Павлик, а Павлик? У тебя есть „кубики“ на животе?»

Разумеется, никаких «кубиков» у меня не было. Мне, тощему длиннорукому очкарику, у которого водились «пятёрки» по математике, физике и химии, учитель физкультуры ставил «четыре» только из уважения к моему интеллекту. Да я никогда и не проявлял особого интереса к спорту, меня гораздо больше волновали естественные науки.

Но в тот момент, когда Анька подошла ко мне и спросила про «кубики», я внезапно пожалел о том, что у меня их нет. Штора бледно-серого цвета была шершавая и прохладная. Стоял промозглый июнь. Из форточки тянуло тёплой сыростью. Вероятно, Анька хотела, чтобы я показал ей либо «кубики», либо их отсутствие, и для этого как-то подозрительно потянулась ко мне рукой. Всё замерло у меня внутри. Я слегка испугался, но вместе с тем и обрадовался этому спонтанному женскому вниманию со стороны своей подруги. Я догадался, что внимание именно женское, по какому-то особенному выражению её глаз, по интонации голоса. У меня было до этого некоторое количество знакомств с девушками, в какую-то я даже считал себя влюблённым и почти с нею переспал. Это было дома у моего лучшего друга, когда его родители летали на неделю в Турцию в честь годовщины свадьбы.

Все тогда напились, потом уснули вповалку, и я, похоже, предпринимал какие-то попытки нападения на объект своей симпатии, но был настолько пьян, что, кажется, просто уснул, уткнувшись в девушку. Утром я старательно пытался выяснить у неё: было что-нибудь или нет, но мне это так и не удалось.

А потом я стоял перед Анькой и приятно боялся её руки, которая приближалась ко мне медленно, как в фильме ужасов… Ближе… Ближе… И вдруг мы услышали звук ключа поворачивающегося в замке – это вернулась с дачи полоумная Анькина бабушка, которая будила её по утрам поливая из чайника, она выгнала меня тогда, и больше никогда ничего подобного между мною и Анькой не происходило.

Но я почему-то до сих пор вспоминаю этот серый полусвет комнаты, штору, стук настенных часов, протянутую Анькину руку в её бесконечном незавершённом приближении – так ветвь степенной функции тянется к оси абсцисс и никак не может её коснуться –  и своё ощущение при этом, предчувствие чего-то, предвкушение…

Последние два года мы виделись редко. Времени стало мало. Работа. Дом. Всякие взрослые проблемы. Я хотел позвонить, но – как это обычно бывает – без конца откладывал. И – опа-на! – потерял номер. А потом мне несколько ночей подряд снилось, как я пытаюсь получить его обратно…

Вокруг пейзажи рисовались очень странные – то ли дома, то ли книжные шкафы, не поймёшь, как это обычно во сне бывает – нелогичная многофункциональность и бесформенность всех предметов. Я встречал во сне Аньку, каждый раз при разных обстоятельствах, но с одним и тем же настроением – болезненно-тревожным, смутным, зыбким. Я просил у неё и записывал номер телефона, читал его, видел перед глазами все цифры. И всякий раз я просыпался с ощущением, что теперь я снова его знаю, и могу по нему даже позвонить. Но вспомнить номер наяву мне, разумеется, не удавалось.

В сегодняшнем сне я залез к Аньке в квартиру через балкон в спальне. Вероятно, я избрал именно этот способ проникновения в её жилище потому, что не хотел, чтобы кто-нибудь видел меня. Но всё равно откуда-то появилась Анькина мать – она всегда меня ненавидела, непонятно, правда, за что, я был отличник, очкарик и даже на хорошем счету у классной. Она начала выталкивать меня за дверь, дескать, убирайся подобру-поздорову, пока тебя не увидели остальные – нечего тебе тут делать… Откуда-то вынырнул Анькин муж, вероятно, моей встречи именно с ним боялась её почтенная матушка – однако он – мы привыкли особо не придираться к логике в снах – проявил ко мне доброжелательный интерес, пытался выяснить, занимаюсь ли я помехоустойчивостью беспроводных сетей связи – я отвечал невнятно, очень удивляясь почему этот усатый мужчина – наяву Анькин муж никогда не носил усы – так мило со мной беседует и даже не пытается набить мне морду, что было бы весьма логично… Мыслимое ли дело: какой-то длинноволосый и длиннорукий очкастый дрищ проникает в спальню его жены через балкон?

А потом я уже не вижу мужа, я вижу Аньку. Мы с нею стоим на балконе, я собираюсь аккуратненько слезть обратно на улицу – это нетрудно, этаж первый. Я прощаюсь, и напоследок прошу дать мне этот чёртов номер, пытаюсь объяснить, что потерял мобильный… И она во сне звонит мне со своего телефона на мой, на экране высвечиваются цифры, я жадно всматриваюсь в них, но успеваю запомнить только три знака оператора связи…

И просыпаюсь.

В первую секунду я даже потянулся за мобильником, чтобы посмотреть, не появился ли на экране значок непринятого вызова. Знаете, такое бывает, когда после слишком ясного сна вдруг спохватываешься в реальности…

Я встал, умылся, выпил кофе, но болезненная тревожность сна продолжала преследовать меня. Я необъяснимо чувствовал связь между этим сном и реальностью и никак не мог отделаться от мысли, что номер из сна настоящий, и если бы я его запомнил, то смог бы вернуть Аньку в свою жизнь… И тогда я решил, что если есть некая мистическая связь между людьми и она каким-то образом проявляется в снах, то если мне ещё хотя бы раз присниться Анька, то я непременно попрошу её позвонить мне. Найти меня, дурака, который был так неосторожен и упустил свой кончик связующей нити…

Я не смогу объяснить толком, почему утрата именно этого номера меня так сильно впечатлила и огорчила, я сотни раз в своей жизни терял из вида разных людей, с которыми дружил, приятельствовал, пил… По дороге на работу сидя в маршрутке у окна я зачем-то на секунду представил, что мы с Анькой так никогда больше и не встретимся, до самой смерти, и от этой мысли на меня повеяло чем-то тяжёлым и жутким…

Снова вспомнилось предчувствие несбывшегося, жёсткая серая штора ощущаемая плечом, невыносимо-асимптотическое приближение руки… и звук ключа, поворачивающегося в замке.

Это воспоминание в который раз пошевелилось во мне, словно перевернувшись на другой бок, и вновь уснуло под тёплыми слоями повседневных соображений – пока маршрутка стояла на светофоре, я следил как люди в оранжевых жилетах что-то долбят на трамвайных рельсах и думал о работе.

Прошло время, и я забыл про потерянный номер, а заодно – про все волнения и огорчения, связанные с ним. Не то, чтобы совсем

забыл. Просто оно как-то смазалось, растушевалось, потеряло резкость. Ну, жалко, конечно, что я до смерти не увижу Аньку, но, с другой стороны, она не единственная, кого я больше не увижу. Каждый день мы даже не задумываясь встречаемся с людьми и расстаемся с ними навсегда. Мы садимся напротив них в автобусах и в метро, а потом просто встаем и уходим, мы протягиваем им бланки в разных официальных учреждениях, не трудясь вглядываться в лица, получаем своё и отворачиваемся, мы смотрим на них как нах фон, не подозревая – кто они? – и особо не переживая по этому поводу. В чём загадка? Почему из всего огромного множества чужих людей мы выбираем десятки или даже единицы, чтобы помнить?

=======

Был канун восьмого марта. День был влажный, туманный. Как губка. На улице продавали мимозы. Я подумал, что надо купить несколько букетиков. Мамке, сестре, вахтерше. Ну, как обычно.

На тротуаре стояла старушка. Маленькая, худая, в палатке. Я понял, что ей будет очень приятно, если я куплю у неё сразу все мимозы. А то, верно, мерзнет она, бедолага, тут с самого утра, с несколькими хилыми букетиками.

Я заплатил за цветы и с легким сердцем понес этот несуразный желтенький снопик в руке. Никогда не любил мимозы. Ну что в них красивого, в самом деле? Вот вербу люблю – будто какие-то крохотные живые пушистики уселись на голую ветку – трогательно. А мимозу – нет.

В тот день я уснул, выпив в честь праздника всех женщин дома бутылку дрянного красного вина.

И мне снова привиделось нечто вязкое, странное, пластичное. Параллельная реальность сна была похожа на удивительно податливую прозрачную массу, на жидкое стекло. Я смело лепил из этой массы облака, дома, деревья. Я был один. Я наслаждался своим всевластьем.

А потом появилась она. Анька. Она шла прямо навстречу мне по выдуманной мною весенней парковой аллее. На ней был ярко-розовый плащ до колен с большими пуговицами и поясом. Я вспомнил, она носила такой, давно, на первом курсе института.

– Привет.

Сказала она.

Я тоже сказал «привет». Больше мы не знали, о чём говорить. Вокруг нас было текучее, мягкое пространство. Мимолетные мысли высвечивали в нем то крыши, то птиц, то лужи под ногами.

И вдруг я с небывалой ясностью осознал, что сплю, и тут же вспомнил о своем намерении из яви попросить Аньку мне позвонить. Что если в самом деле это её сонное «я», стоящее передо мной, как-то связано с живой, реальной Анькой, и сможет передать ей мою просьбу?

– Позвони мне! – сказал я отчетливо, глядя прямо в глаза стоящей на тропинке Аньке.

– Позвони! – Я взбаламутил вязкое пространство сна своим голосом.

– Я прошу тебя.

Анька ничего не ответила. Кажется, она только слегка улыбнулась.

Я открыл глаза. За окном гомонили птицы. Одинокая пенсионерка с верхнего этажа опять сыпала им крупу. Некоторая часть её, особенно в ветреную погоду, неизбежно оказывалась на моем балконе, привлекая туда грязных, драчливых голубей, воробьев и изредка проворных синиц.

Проглотив кофе, я отправился на работу. Номер после утраты телефона мне, естественно, захотелось оставить прежним. На него в течении длительного времени продолжали дозваниваться люди, которые звонили мне изредка, по праздникам, на день рождения, или вовсе, когда ударяло в голову спиртное или ещё что посильней; я скрупулезно вносил их в девственно чистую записную книжку нового мобильника.

Поэтому сейчас я вообще не удивился, увидев на экранчике незнакомый номер. Подумал только: «И кого это несёт?» С тёплым сердцем подумал, обрадовался, что ещё один номер сам впишется в мою записную книжку. Потеряв трубку, я загадал себе: сколько наберу теперь номеров – стольким людям на меня не наплевать.

– Алло? Здравствуйте… Кто это?

– Анька! Ты! Неужели?! И с чего это решила вспомнить?

– Во сне увидела?! Невероятно…

– Да так. Ничего. Ты давай, рассказывай… Как дела?

САМАЯ ЛУЧШАЯ СМЕРТЬ

Рассказ

Она стояла у окна с телефоном в руке: высокая и крепкая, в узком платье до колен, перехваченном кожаным ремешком на талии. Много раз подряд набирала она один и тот же номер, поднося аппарат к уху, хмурилась, напряженно вслушиваясь то в тишину и шуршание, то в бестолковые обрывки чужих разговоров, то в короткие гудки или механический голос робота на телефонной станции – все операторы мобильной связи были перегружены – дозвониться было невозможно.

С улицы доносились резкие автомобильные сигналы, крики, завывание сирен – гигантские пробки образовывались повсюду – она поглядела вниз – улица с высоты двадцатого этажа представлялась разноцветной мозаикой из автомобильных крыш, бегущих людей, полицейских касок и режущих глаз всплесков проблесковых маячков.

Она присела на подоконник, вытянув длинные сильные ноги в блестящих капроновых чулках и черных лакированных туфлях. Снова набрала номер – шуршание, гудок. Длинный. Впервые за последние полчаса. Ещё один. Тоже длинный. Неужели получилось? Она боялась поверить, сердце её радостно заколотилось. Третий длинный гудок и – Слава Всевышнему! – голос. Тот самый голос.

– Да. Грэм Симпсон слушает.

– Это Грета… – выдохнула она.

Опустевшая квартира хранила следы недавних спешных сборов. Вещи были вывалены из шкафов, ящиков и секретеров, грудами громоздились на столах, кровати, стульях. Девушка взволнованно ходила взад-вперед по комнате, изредка наступая на какую-нибудь забытую безделушку, а та с коротким жалобным хрустом трескалась под толстым квадратным каблуком.

– Откуда ты звонишь, малышка? – голос его потеплел, – ты уже выехала за пределы Города?

– Нет, – ответила она твердо, – я не смогла бы сбежать, не простившись с тобой.

Её семья уехала утром. Она соврала, что потеряла и никак не может найти свой паспорт (без него не пускают в несгораемый спасательный бункер под землей) и под этим предлогом осталась одна в покинутой квартире.

– Малышка, – мягко сказал он, – но это же глупо. Я знаю, что для тебя забронировано место в бункере, и ты рискуешь туда опоздать. Ракетная атака может начаться в любую минуту.

Девушка остановилась посреди комнаты и с силой стиснула трубку.

– Симпсон, – сказала она грубо, – пусть лучше чёртова ракета поцелует меня в лоб прямо сейчас, чем я проживу гребаную долгую и счастливую жизнь без тебя, ты понял? Сейчас не время прятаться от самих себя, и я знаю – ни одна женщина не может ошибиться сердцем, Симпсон, – мое место там, где ты.

– Уезжай, – сказал он.

– Ты не любишь меня?

– Нет.

– Не верю, – сказала Грета решительно, – а даже если и так, Симпсон, я всё равно не уеду, просто из вредности, сгорю здесь, в своей квартире одна, а ты сгоришь один в своей квартире, или где там черт тебя мотает, в своем офисе, за несколько миль от меня, – в её голосе появились саркастические нотки, – Если вам хочется провести последние полчаса вашей жизни в гордом одиночестве, которое вы так любите, мистер Симпсон, я не посмею вам мешать.

Она резко развернулась к окну, и свет обозначил мягким бликом крупную слезу на её щеке.

– Ты максималистка, – сказал Симпсон, и Грета прямо-таки ощутила покровительственно-нежную улыбку в тени бархатистых тёмных усиков, она услышала её отзвук в трубке, – но, кажется, ты права. Я сижу сейчас в шезлонге на крыше небоскреба в районе Роял-Платц, у меня есть бутылка хорошего вина, проигрыватель, и ящик дисков со старыми добрыми песнями…

Не помня себя от счастья, Грета выскочила из дома. Все улицы были запружены машинами и людьми, в панике бегущими прочь с сумками, тележками, пакетами, любимыми собачками и плачущими детьми. К станциям метро невозможно было приблизиться и на полмили – возле них бесформенной пестрой массой кишела толпа, у полицейских не хватало сил сдерживать её, у них вырывали дубинки и оттесняли в сторону, проталкивались вперед, кто мог, им казалось, что там, в этих подземных каменных катакомбах, спасение, и им нужно любой ценой протиснуться туда, где их не достанет страшный жидкий стелящийся огонь… Кое-где на тротуарах лежали тела погибших, задавленных и затоптанных толпой, – леденящие душу вехи на пути, пройденном неуправляемым людским потоком. Грета бежала мимо, далеко огибая станции метро. На глаза ей попалась тучная ярко напомаженная женщина в цветастом сарафане, из последних сил волочащая по асфальту полотняный мешок со столовым серебром. "Вот уж что ей в первую очередь понадобится на том свете" – подумалось Грете спокойно – удивительно спокойно – и почти весело.

До Роял-Платц было не слишком далеко, около получаса скорым шагом, и она бежала бегом, налегке, без единой вещи, без паспорта – он так и остался лежать в перевернутой вверх дном квартире на столе – она сокращала путь, срезая углы по опустевшим дворам – все высыпали на оживленные магистрали – и среди затихших домов, отражающих помертвевшими стеклами мягкий свет осеннего солнца, далеко разносился одинокий стук каблуков.

– Симпсон, – сказала она.

Он обернулся. Неторопливо и грациозно. Ещё никогда ей не удавалось застать этого мужчину врасплох. На нём был безупречный, как всегда, костюм и до блеска натертые остроносые туфли.

– Прости, – сказал он с небрежной улыбкой, – я не рассчитывал, что кто-то захочет составить мне компанию, поэтому шезлонг здесь только один…

– Ничего, я постою, – ответила девушка и отвернулась. Ветер бросил ей на лицо несколько волнистых золотисто-русых прядей. Они, скользя, обтекли её жемчужно-розовые нежно-выпуклые губы, нос, лоб.

– Почему ты не захотел уехать, Симпсон? – строго спросила она.

– А зачем? Ты думаешь, это – спасение?

– Это – попытка.

– Один шанс из миллиона, – сказал Симпсон с легким смешком, – взгляни-ка, – он подошел к краю крыши и кивком подозвал Грету.

Далеко внизу пестрыми реками текла по улицам толпа, обезумевшая от страха и надежды.

– Ты уверена, что хочешь попробовать? И ради чего? Чтобы потом неизвестно сколько отсиживаться в металлическом бункере без единого лучика солнца и глотка свежего воздуха? Всё вокруг на долгие месяцы накроет плотными облаками едкой радиоактивной пыли. Ты действительно хочешь спастись, Грета? Спастись затем, чтобы ютиться на матрасе на одном квадратном метре драгоценного пространства в убежище и получать из чужих рук с каждым днём сокращающуюся порцию продовольственного пайка? Не один год пройдет, прежде чем Земля снова сможет принять нас, накормить, взрастив на своем искалеченном теле полезные культуры. Она долго будет стоять безмолвная, мертвая, покрытая черной копотью, точно старая сковородка. А в бункере будет только желтый электрический свет и воздух из огромных кислородных баллонов. В самом лучшем случае. В худшем, Грета, и наиболее вероятном, к сожалению, мы с тобой просто туда не попадем. Нас раздавят в толпе или застрелят на входе в бункер другие претенденты на долгую и счастливую жизнь. Ты хочешь попытаться? Ради чего? Чтобы тоже умереть, но только когда-нибудь потом, от старости и болезней? Ведь это только отсрочка, Грета. И не самая приятная.

Она внимательно слушала, теребя наручные часы. Шелестя лопастями, точно огромная стрекоза, прямо над ними пролетел, взбив потоком потревоженного воздуха её длинные волосы, армейский вертолет.

– Моя бабушка, – продолжал Симпсон, – умирала от рака крови, долго и невероятно мучительно, на самой последней стадии болезни она уже не вставала, повсюду у неё на коже открывались зловонные язвы, она гнила, Грета, заживо гнила, мухи роились над её растерзанным обессиленным телом. А тут ты только успеешь увидеть яркий свет – как белый экран в огромном кинозале. И всё. Дверь к ангелам распахнута настежь, – он улыбнулся краешком тонких губ, – в эпицентре ядерного взрыва тебя испепелит за какую-нибудь сотую секунды, это гораздо быстрее, чем нервный импульс от любой точки тела достигнет мозга, то есть ты даже не успеешь понять, что тебя уже нет, и безусловно не почувствуешь боли. Это самая лучшая смерть. И я её выбираю, пока у меня есть такая возможность.

Симпсон подошел к краю крыши и плюнул вниз.

– Конечно, найдутся умники, которые скажут, что я преждевременно сдавшийся слабак, но мне есть чем возразить им. Посуди сама: ведь это же смешно, паниковать, мчаться куда-то сломя голову, барабанить в стальные двери бункера – "пустите меня, пустите, я весь такой замечательный и тоже хочу спастись"? Кто я такой? Будь я великим ученым, талантливым художником, музыкантом, ещё каким-нибудь представителем интеллектуальной элиты или незаменимым специалистом – инженером, врачом, педагогом, – это было бы оправдано, ведь сохранять надо самое лучшее, мест в бункере не так много, всем не хватит, а я самый заурядный человек, посредственность так сказать, серый банковский клерк, кому и зачем я нужен в этом обновленном, очищенном огнем от всей скверны мире, почему из за моего обостренного чувства собственной важности должен погибнуть кто-то возможно более достойный, чем я? Те, кто выйдет из бункера на голую страшную землю, когда всё закончиться, должны положить начало новому, более чистому и доброму миру, поэтому пусть это окажутся самые лучшие из живущих. Бункер – это Ковчег, Грета.

Симпсон подошел к проигрывателю и включил музыку. Её протяжные ласковые звуки поплыли в мягком вечернем воздухе как волны, как невесомое газовое полотно.

– Смотри, – сказал Симпсон, – это будет самое красивое, что ты увидишь в своей жизни, никогда не понимал, почему люди так боятся смерти, ведь она может стать поистине захватывающим приключением… Смотри вперед, Грета.

Она подняла голову. На горизонте поднималось трепещущее зарево далеких пожаров. Ракеты уже обрушивались на соседние города. В персиковом закатном небе прямо над ними стайкой пуганых птиц носились военные самолеты. Но два человека – мужчина и женщина – продолжали недвижно стоять в нескольких шагах друг от друга, бесстрашно глядя в красное лицо смертоносной ядерной зари. Далеко внизу, на улицах Города по-прежнему кишела толпа, но до двоих на крыше небоскреба не доносились ни пронзительный вой сирен, ни топот тысяч ног, ни отчаянные возгласы. Они застыли в торжественном молчании, повернув головы в одну сторону, оба молодые и красивые; тихая нежная музыка из колонки проигрывателя обволакивала их, обвивала шелковыми лентами; закат вызолотил их лица, обозначив каждую черточку, впечатав эти два лица в вечность, точно маски; ветер осторожно теребил пряди волос.

– Вот они, – тихо произнес Симпсон.

И тогда Грета, одним прыжком преодолев те несколько шагов, что разделяли их, прильнула к его груди, нетерпеливо и жадно, этим жестом окончательно посвящая себя ему, полагаясь на него всецело, и доверяя ему во всём, даже в смерти.

Оставляя за собой широкие огненно-дымные полосы в безоблачном небе, к городу неуклонно приближались баллистические ракеты.