Текст книги "Пять моих собак"

МУХА

В Москве нас ждала нелёгкая жизнь.

Она измерялась от сводки до сводки Совинформбюро, от полученного с фронта письма до нового письма.

Мы с Андрейкой жили так: я училась в институте, там же и работала, сын ходил в школу. Приходилось нам и голодать. Кто же ел вдоволь в те суровые годы? Скромного карточного пайка еле хватало на двоих…

Каречка из нашей квартиры эвакуировалась в Ташкент, Хая Львовна поступила на швейную фабрику, гладила шинели, а её дочка Фрида стала милиционером – худенькая, большеглазая девочка в перетянутой ремнём гимнастёрке.

Мы с Хаей Львовной вместе топили в кухне печку, вместе ходили в бомбоубежище, сообща варили выращенную на огороде картошку (всем москвичам в то время давали огороды).

И всё-таки наша с Андрейкой жизнь не обошлась без собаки.

Вероятно, эта собака и не пристала бы к нам в мирное время. А тут…

Каждый день в один и тот же час у нашего окна появлялась чёрная тонконогая собачонка с остренькой умной мордой, наверно помесь дворняжки и пинчера.

Встав на задние лапки, она поднимала передние и начинала быстро-быстро перебирать ими, словно барабанить, прося поесть: обычно мы сидели в этот час за столом. Андрейка бросал в окно картофельные очистки, иногда, если оставалось, ставил на подоконник суп в консервной банке.

Собачонка моментально вскакивала на подоконник, вылизывала банку, тоненько, благодарно тявкала и исчезала.

Андрейка узнал: она прибегает к нам из дома в переулке, её хозяева эвакуировались.

Так продолжалось довольно долго.

Бывали дни, когда Муха – мы прозвали собачонку за тонкие лапы и чёрный цвет Мухой – не приходила вовсе.

Иногда прибегала в течение целой недели с поразительной точностью. Если не заставала нас, терпеливо ждала, поскуливая, сидя, даже лёжа на земле у подоконника.

Но вот подошла осень. Мы стали открывать окно реже и реже. А Муха прибегала чаще и чаще; как-то, увидя её за окном мокрую и дрожащую, потому что лил холодный дождь, Андрейка попросил:

– Давай пустим Муху погреться? Ненадолго, а?

– Как Тобика? – спросила я. – Ты помнишь? Сын помрачнел, но повторил:

– Ну же, мама… Она дрожит вся. И не уходит.

Муха вошла к нам очень смело, как к себе домой. Сразу пофырчала на заглянувшую в дверь Хаю Львовну, поскребла зачем-то когтями у порога и тщательно обнюхала плинтусы, щели в полу. Потом легла посреди комнаты, откинув набок остроносую чёрную голову.

Она, видно, ждала: насовсем пустили или сейчас прогонят?

Андрейка бросил ей чёрный сухарь, Муха жадно полизала сухарь, но грызть не стала, а, прикрыв лапой, держала возле себя. Это удивило меня.

– Что ж ты, дурочка? – сказала я. – Значит, не голодная? Ну уж извини: разносолов сейчас нет, сами с каши на картошку перебиваемся…

Муха опять лизнула сухарь и сгребла под брюхо. Пролежала она у нас часа полтора, явно наслаждаясь теплом, поворачиваясь с боку на бок, обсыхая – я как раз топила печурку. Потом вдруг вскочила, сцапала острыми белыми зубами так и не съеденный сухарь и стала проситься гулять, заскулила. Мы выпустили Муху, заперли дверь и вскоре легли спать. Но заснуть нам в этот вечер спокойно не удалось.

Часов в одиннадцать я услышала за входной дверью странные звуки. Кто-то настойчиво и осторожно царапал клеёнчатую обивку, словно котёнок попискивая или мяукая. Вот напасть!

Пришлось мне встать, зажечь коптилку и пойти в переднюю. Каково же было моё удивление, нет, возмущение, когда я открыла дверь и пятно света упало на порог. За порогом, на серой каменной ступеньке, лежал… маленький чёрный щенок. А рядом с ним, поджав тонкую лапку, сидела совершенно мокрая Муха.

– Мама, что там? – спросил из тёмной передней Андрейка.

– Не было печали! – сердито ответила я. – Уходи в комнату и не напускай холода. Муха явилась и приволокла откуда-то щенка…

– Щенка? Какого? Ой, мама…

Андрейка как был, в трусах и наброшенной Васиной фуфайке, выскочил из передней и присел над щенком. Это был ещё полуслепой, жалкий, коротконогий уродец.

– Что же, мы так и будем здесь мёрзнуть? – Я приготовилась втолкнуть сына в переднюю и захлопнуть дверь.

Но что-то беспомощное и отчаянное в глазах Мухи остановило меня. Глаза были покорные и в то же время умоляющие.

– Не можем мы заниматься благотворительностью по отношению… по отношению к животным в такое время!

Мне пришлось посторониться: Андрейка бережно, на ладонях, уже вносил крошечного уродца, а за ним, высоко поднимая лапки, словно боясь наследить, кралась Муха.

– Мама, мамочка, хоть на один денёк! – зашептал Андрейка. – Куда же их гнать? Там ведь дождь со снегом. Я положу его в папин ящик от инструментов… Вот эту тряпку ещё…

Одной рукой придерживая щенка, Андрейка торопливо рылся в шкафу, стоявшем в передней.

Через десять минут ящик от инструментов перекочевал к нам в комнату, и Муха, старательно утоптав тряпку, легла, пристроив возле себя щенка. Он зачавкал, засосал, а я подумала: «Уж не ему ли сберегала Муха сухарь?.. Куда там, вряд ли и кусать может, зубов, наверно, ещё нету…» И погасила коптилку.

Зубы у щенка уже были. Об этом мне сообщил Андрейка, когда я проснулась после беспокойной ночи. Кстати, эта ночь оказалась много спокойнее других: не было ни воя сирен, ни дальней стрельбы зениток…

Разумеется, оба незваные гостя поселились у нас прочно. Щенка Андрей назвал Мазепкой – у него мордашка была в чёрных пятнах, словно вымазанная гуталином. Он был очень забавен: толстенький, белопузый, он так приятно пах горьковатым материнским молоком…

Были ли у Мухи ещё щенки или только этот, единственный? Как она притащила его к нашему дому? Где бросила остальных? На эти вопросы мы и не искали ответа: некогда было, не до того. Но Муха прижилась у нас надолго. И даже стала нашей спасительницей.

Хая Львовна сначала пришла в ужас оттого, что у нас снова собака.

– Себя не жалеете, виданное ли дело! Мало вам забот?

Но вскоре и она стала посматривать на Муху с уважением, принося ей поесть всё, что могла, вплоть до селёдочных хвостов.

Дело в том, что на наш старенький деревянный дом обрушилось полчище крыс. Откуда они взялись – неизвестно. Но недаром Муха в день своего первого прихода, словно предчувствуя крысиное нашествие, так тщательно обнюхивала плинтусы и щели в полу!

Мы с Хаей Львовной обратились в санитарную станцию. Пришли две древние старушки, принесли крысиного яду. Его сунули в дырку за кухонной плитой, но крысы не переводились.

Это было настоящим бедствием.

В подъезде, например, поселилась старая седая крыса, которая никого, кроме Мухи, не боялась. На людей она спокойно посматривала со ступеньки и шипела, как жаба раскрывая рот. Если к нам случалось зайти кому-нибудь из знакомых, прежде всего стучали в окно:

– Выпустите, пожалуйста, Муху! Опять эта страшная крыса дежурит…

По ночам в нашей комнате крысы устраивали под полом непонятную возню: грохали чем-то, громко пищали, точно дрались, и с топотом носились из угла в угол. Мы с Андрейкой просто спать не могли! А бедная Хая Львовна ложилась в постель с палкой: услышит крысиную драку, давай стучать о ножку кровати…

Муха, наверно, по своей породе была отличным крысоловом. Как только где-нибудь во дворе или в соседней квартире позовут:

– Мушка, крыса!.. – она стремглав выскакивала из своего ящика, наступив на сладко спящего Мазепку, и мчалась на зов.

Как она гналась по двору за крысой! С истошным лаем, по пятам и почти всегда настигала отвратительное четвероногое. Но крыс всё равно оставалось много, и плодились они с невероятной быстротой.

Однажды я вернулась из института со своей подругой-студенткой. Танюшке негде было жить – в общежитии начался ремонт, и мы решили, что она поселится у нас.

Как обычно, затопили печку, поужинали, покормили остатками Муху с Мазепкой – он сильно вырос, ел всё вместе с матерью – и сели заниматься. Андрей за свой столик, мы с Таней залезли с ногами на тахту, взяли конспекты и принялись старательно зубрить. Назавтра у нас был важный экзамен.

– Ох! – сказала вдруг Татьяна, опуская конспект. – Ты знаешь, подо мною кто-то ползает…

Она съёжилась и со страхом посмотрела на тахту.

– Что ты, что ты! – успокоила я подругу. – Это не под тобой, а под полом. Там, понимаешь ли, завелись крысы.

– Крысы? – Татьяна побледнела.

– Ты просто о них не думай, вот и всё, – сказала я. – К тому же нас охраняет Муха… Она отличный крысолов.

Я ласково взглянула на собаку, лежавшую с Мазепкой в ящике.

Мы продолжали заниматься. Но скоро и я почувствовала: не под полом, а в пружинах тахты действительно кто-то шебаршит и возится – одна пружина слабо, протяжно зазвенела…

Чтобы совсем не напугать Танюшку, я включила радио, мы прослушали сводку и легли спать пораньше. Андрейка на кровати за ширмой, мы на той же тахте, валетом.

Среди ночи я проснулась. Татьяна сидела, обхватив колени руками, и глаза у неё были как плошки.

– Ты что?

– Опять… ползает.

Мы притихли. И снова в тахте легонько звякнула пружина, что-то зашуршало. Ничего себе удовольствие! Не хватает ещё, чтобы окаянная крыса, каким-то образом проникшая в тахту, выгрызла обивку и цапнула кого-нибудь из нас зубами!..

Я встала, взяла туфлю, громко шлёпая ею по тахте, прорычала:

– Кыш, прочь!..

Мушка гибко, бесшумно выпрыгнула из ящика, подбежала и сердито обнюхала низ тахты. Это массивное сооружение стояло не на ножках, а на деревянном, плотно прилегавшем к полу каркасе. Значит, крыса прогрызла доску, чтобы залезть внутрь.

Подождав, мы с Татьяной легли опять, а Муха вернулась на место, в ящик. Всё было спокойно. Предстоящий экзамен отогнал мысли о крысах, мы заснули.

А среди ночи началось.

Танюшка взлетела с тахты, как с трамплина. Я тоже вскочила. Муха выпрыгнула из ящика и вся ощерилась…

Пружины в тахте отчаянно звенели. Да там, наверно, была не одна, целый десяток крыс! Я сгребла простыни, одеяла, свалила на стол. Заспанный, босой Андрейка вылез из-за ширмы…

Кто-то невидимый толкался в обивку тахты, она вздымалась буграми. В пружинах шла битва: с шуршанием сыпалась труха и слышался злобный писк.

Муха от азарта вся извелась: она не скулила – она воинственно свистала, с ожесточением бросаясь то на один, то на другой угол тахты, пытаясь прокусить обивку…

Наконец, набравшись храбрости, мы решили действовать.

– Андрей, неси из передней половую щётку, это будет рычаг, – скомандовала я. – Татьяна, давай для второго рычага кочергу, вон там, в углу возле печки…

Общими усилиями мы подпихнули под тахту щётку с кочергой. Муха стояла наизготове, трясясь от напряжения. Даже проснувшийся Мазепка выставил мордочку из ящика.

– Раз-два, взяли!

Тахта скрипнула и поднялась. Захлебнувшись лаем, Муха ринулась, стараясь пролезть под каркас. Она бешено царапала пол лапами. Я кричала:

Огромная крыса выскочила из-под тахты, метнулась у Татьяниных ног и шмыгнула обратно.

– Поднимайте выше!

В двери показалась испуганная Хая Львовна, за ней Фрида… А крыса, огромная, ЕДИНСТВЕННАЯ, наделавшая столько переполоху крыса, метнулась у Татьяниных ног, выскочила из-под тахты и шмыгнула обратно. Муха только зубами лязгнула!

Бам! Бах!..

Наши самодельные рычаги полетели в стороны. Щётка сломалась, кочерга загремела. Тахта грохнула на место, с потолка посыпалась штукатурка. Но из-под каркаса – ура! – торчал трофей: прищемлённый крысиный хвост.

– Ф-фу! – выдохнула я, утирая со лба пот.

– Виданное ли дело! Мы с Фридочкой думали, воздушная тревога, нет? – прошамкала сзади Хая Львовна. – Фридочка только с дежурства пришла…

– Да нет, мы крысу ловили…

– Ой, боюсь, боюсь, боюсь! Ужасно боюсь крыс! – Зажмурившись, прикрыв лицо ладошками, маленький милиционер в расстёгнутой гимнастёрке убежал к себе в комнату.

Татьяна ничего не сказала, она ещё не оправилась от потрясения. Андрейка молча показал пальцем на Муху.

Та стояла прямая как струнка. Глаза у неё сверкали. Она не сводила их с крысиного хвоста: хвост иногда слабо вздрагивал, шевелился, иногда замирал, становясь похожим на безвредный, но препротивный обрывок верёвки.

– Товарищи, ничего не попишешь, необходимо ещё хоть немного поспать! Вспомним об экзамене и об Андрейкиной школе, – деловито сказала я. – Татьяна, давай стелить постель. Андрей, ложись к себе. Хая Львовна, вы уж простите, что мы вас разбудили!

– Я что, не понимаю? Каждому нашему врагу сто бы таких крыс!.. – прошамкала Хая Львовна, закрывая за собой дверь.

Андрейка полез в кровать: Муха неохотно, с окриком, – в ящик к Мазепке; я и Таня – всё на ту же тахту.

Проспали мы ещё несколько часов. В тахте никто больше не ворочался и не пищал. А утром, с отвращением поглядывая на торчавший хвост, наскоро поели и разошлись по делам.

Экзамен мы с Татьяной в то утро сдали благополучно.

По дороге из института Танюшка вдруг вспомнила:

– Да, но как же теперь с хвостом?

– С каким ещё хвостом? – удивилась я; студенты часто называют хвостами проваленные экзамены.

– С тем… крысиным.

– А-а! – Я и думать о нём позабыла.

Но хвоста больше не существовало. Поджидая нас, Муха в ярости понемногу сгрызла его.

Мы позвали на помощь соседа. Подняли снова тахту, и Муха задушила проклятую бесхвостую крысу.

Да, но что делать с Мазепкой?

Он вырастал на глазах, но и худел тоже на глазах. Кормить двух собак вдоволь мы не могли. Одного Мушкиного молока ему давно не хватало…

– Вот видишь, – упрекала я иногда Андрейку, – до чего доводит неуместная доброта. Куда, куда мы денем теперь щенка? Одну Муху, плохо ли, хорошо ли, как-нибудь прокормим. А Мазепка? Нет, придётся с ним что-то придумывать…

– Мамочка, мама… – возражал Андрейка. – Он же ещё маленький!

– Какой маленький! Здоровенный щен…

– Сегодня я ему из школы остатки обеда принесу, а завтра…

– Нет, – твёрдо сказала я. – Надо его куда-то пристроить.

Легко сказать – пристроить… Разве найдёшь в городе в военное время желающих завести собаку, да ещё непородистую и не блиставшую красотой?

Я пыталась найти. Узнавала, не нуждается ли кто в щенке за городом. Безуспешно. У кого были сторожевые собаки, тот берёг их, а заводить новую никто не хотел.

Вскоре с Мазепкой стало ещё труднее. Он слишком быстро превращался в славного, но крупного кобелька с отличным аппетитом, удовлетворить который мы просто не могли. И я решилась…

Это было нелегко.

Несколько лет назад мне пришлось работать в одном учреждении, рядом с которым находилось другое, со звучным и не совсем понятным названием: Институт питания. Часто, сидя за работой, я слышала разноголосый собачий лай, доносившийся из вивария этого института. Виварий – нечто вроде лаборатории, где на пользу людям и науке над собаками производят опыты, определяя достоинства или вред того или иного кушанья, концентрата…

Раз мы не можем прокормить Мазепку, пусть уж он лучше послужит науке.

В один из дней, когда Андрейка задержался в школе, я посадила Мазепку в корзину и пешком отправилась в Институт питания.

Был морозный зимний вечер. Я шла быстро, тяжёлый Мазепка оттягивал руку, но я никак не могла согреться.

Вот и знакомый переулок. Ворота института были заперты, но я нашла калитку и храбро двинулась к одноэтажному тёмному строению. В щели плохо замаскированных окон пробивался свет. Женщина в белом халате, утопая в сугробах, перебегала дорожку. Я объяснила ей, в чём дело.

– Напрасно вы пришли, – сказала она, – институт эвакуирован, виварий закрыт (кругом и правда всё было тихо). Работает одна наша лаборатория, где собака ни к чему. Я вам посоветую. Видите напротив клинику? Там нужны подопытные животные…

Грустно вернулась я к калитке. Мне казалось: в Институте питания собачья жизнь всё же легче! Да что поделаешь…

В длинном, освещенном тусклой лампочкой, холодном коридоре с засыпанным сырыми опилками кафельным полом служитель распахнул дверь клетки. В ней лежали четыре равнодушные собаки. Одна, забинтованная, с висевшей на шее пробиркой, печально посмотрела на служителя, когда он сильной рукой вынул из корзинки несчастного, недоумевающего Мазепку и бросил его на соломенную подстилку. Мне стало горько: Мазепка был всё-таки самый упитанный из собак.

– Плоховато им тут живётся, бедным животным? – спросила я. – Кормят ли их?

– Эх, милая… – ответил служитель. – Паёк-то они, само собой, получают. Да ведь сейчас война, будь она проклята… Ты не тужи, свыкнется твой пёс, не пропадёт.

Я возвращалась по тёмному переулку. Пустая корзина била меня по боку, и ветер швырял в лицо колючий снег.

* * *

И всё-таки война подходила к концу! Жизнь налаживалась. Город ещё был замаскирован, хотя по вечерам из окон домов прорывались весёлые огни. Все жили надеждой на будущее. Вася писал, что был ранен, но поправляется. Мы с Андрейкой трудились по-прежнему: я в институте, он переходил уже в пятый класс.

А Муха… Она жила у нас!

Крысы давно исчезли. Иногда соседские ребятишки шутки ради поднимали во дворе крик:

– Мушка, крыса!..

Как пружинка, вскакивала она на подоконник, неслась во двор, но быстро возвращалась недовольная. «Обман, обман и обман, сладу нет с этими сорванцами», – было написано у неё на морде.

Как-то вечером меня позвали к телефону.

– Настасья! – гудел в трубке далёкий знакомый голос. – Это я, Наталья. Вернулась из эвакуации. Что? Да, да, конечно, с Ванькой и Санькой. Представь себе, даже с Флёркой! Что? Жили на Урале, я работала в колхозе, пасла свиней, рыла картошку… А как вы? Мой Володя тоже ещё там… Настасья, помнишь, ты мечтала когда-то о щенке фокстерьере? Так вот: Флёрка недавно ощенилась… Чудесные!.. Всех расхватали, один, в знак дружбы, – твой. Какие ещё у тебя дворняжки? Слышать не хочу! Сегодня же приезжай за щенком, понятно?

Это говорила моя старая школьная подруга, страстная собачница, кандидат биологических наук, учёный секретарь Института пушнины. Ванька и Санька были её сыновья, Володя – муж, а Флёрка – знаменитая на всю Москву самка фокстерьера с чудовищным количеством золотых медалей и дипломов… Когда-то, задолго до войны, я правда хотела взять от Флёрки щенка. Но сейчас… Во-первых, у нас жила Муха. Во-вторых, заниматься воспитанием породистого пса было сложно, трудно, некогда… Но уж если моя дорогая взбалмошная Наташка что-нибудь задумает… Того гляди, нагрянет сама со щенком!

Было, правда, одно обстоятельство, которое заставило нас с Андрейкой подумать, не стоит ли согласиться.

Три дня назад вернулась из эвакуации и Мухина хозяйка. Всеведущие мальчишки, Андрейкины дворовые товарищи, донесли, кто она, как её зовут и что «эта тётка» расспрашивала о Мухе. Может быть, вернуть её хозяйке, а нам взять Флёркиного щенка?

Сын, конечно, завопил:

– Взять! И не возвращать! Пусть живут вместе!

– Андрей, вспомни Мазепку, – сказала я как могла строже.

– Я помню, – нахмурился он. – Так ведь тогда было трудно. А теперь же легче. Правда?

– Правда, – согласилась я. – Но ещё не совсем легко. Давай так: хочешь щенка фокстерьера – отдадим Муху. Это ведь нехорошо – присваивать чужую собаку. Сходим к её старой хозяйке, договоримся и тогда, пожалуй…

Андрей заорал:

– Сходим! Договоримся!.. – и умчался во двор. Муху он любил. Но, вероятно, втайне надеялся на то, что и произошло в самом деле.

Мы сходили вдвоём к Мухиной бывшей хозяйке. Это была довольно чопорная пожилая особа с крашеными волосами и манерами бывшей дамы. Она сказала, что берёт обратно свою Трильби (Муху, оказывается, звали Трильби), и весьма благодарна, что мы приютили животное «на эти мрачные времена».

Мы с Андрейкой принесли Мухин ящик (он уже стал её собственностью), подстилку и привели саму Муху-Трильби на верёвочке – поводка у неё не было.

Муха бежала охотно – наверно, вспомнила прежний дом. Но в подъезде вдруг почему-то стала тянуть верёвку в подвал, а потом послушно и бодро полезла на третий этаж.

Хозяйка при виде её прослезилась. Стала гладить и ласкать, кормить сухариками, а мы ушли, расстроенные и успокоенные одновременно. И на другой вечер поехали за щенком.

Это было маленькое, белое, с двумя коричневыми пятнышками у глаз, очаровательное, похожее на барашка создание. Мы везли его домой в чёрной вытертой ушанке, как в кошёлке. Барашек лежал в ушанке, вызывая восхищение всего вагона метро; я даже не боялась контролёра.

Но дома нас ждал сюрприз. И не один.

Хая Львовна, бывшая в курсе всех событий с Мухой и фокстерьером, открыла нам дверь, как-то странно приседая и делая таинственные знаки.

Оказывается, приехала Каречка. Вся передняя была завалена чемоданами, сумками, узлами. Но это ещё не всё.

Дверь в нашу комнату, которую мы никогда не запирали, оказалась на замке. А когда Хая Львовна открыла её, мы увидели преспокойно лежавшую в углу, где раньше стоял ящик от инструментов… Муху!

– Батюшки мои! – ахнула я.

– Мушечка! – радостно вскрикнул Андрейка.

– Я могла не пустить? – возбуждённо шептала Хая Львовна. – Вернулась, только вы уехали. Плачет возле двери, как всё равно ребёнок, виданное ли дело… Что, у меня нет сердца? Фридочка сказала: раз убежала от первой хозяйки, значит, та ей не хозяйка. А тут приехала ОНА… – Хая Львовна выразительно кивнула на Каречкину стену. – Ну, я и заперла её к вам, чтобы тихо, без шума.

Всё было ясно: кто «она», кто «её», куда «к вам»…

А между тем белый барашек выпрыгнул из чёрной ушанки на пол. И не только выпрыгнул, тут же напустил лужицу. И не только напустил, звонко тявкнул: к нему, ощерившись, как при виде крысы, медленно и грозно подходила Муха.

– Ох! – испугался Андрейка. – Они подерутся? Нет, они не подрались.

Сначала Муха долго и презрительно обнюхивала щенка, от головы до куцего хвостика; он стоял, растопырив высокие белые лапки, млея не то от страха, не то от восторга. Потом Муха отошла в сторону и вдруг легла на пол. Не просто легла, а как-то вызывающе развалилась, открыв брюшко, словно приманивая барашка. А сама внимательно, выжидающе смотрела на него.

Барашек постоял, подумал. Боком, боком, какими-то кругами начал двигаться к Мухе. Присел. Снова подумал. Тявкнул. И не успели мы с Андрейкой опомниться, скакнул, привалился к Мухиному брюху туловищем и, перебирая лапками, словно котёнок, стал искать соски!

Это было удивительное зрелище.

Муха, старая, не отличавшаяся добротой чёрная Муха, давным-давно забывшая о собственных щенках, ласкала и вылизывала маленького белого приёмыша. А тот играл с ней, кусал, тёрся об её шерсть.

– Проблема… – сказала я. – Что же, опять у нас две собаки? Не знаю, как посмотрит на это Каречка.

Андрейка не ответил. Заворожённый, просидел он до позднего вечера над Мухой с приёмышем. Его тайная надежда сбылась!

Каречка посмотрела на собачий вопрос неожиданно легко.

Она как-то помягчела за время эвакуации. Стала гораздо терпимее, снисходительнее. А может быть, просто была рада вернуться домой?

В первый же вечер, она сама пришла к нам и долго, умиляясь, просидела над Мухой с Мартиком. Мы получили щенка в день Восьмого марта, потому и назвали его так.

Мухе было неудобно лежать с приёмышем на полу. Она поднималась, снова ложилась, наконец, подтащила ушанку, пристроила между лапами, но Мартика в неё не пустила. Тогда Каречка сама, по собственной инициативе, пошла и принесла круглую картонку из-под шляп. Андрейка постелил в неё рваную фланелевую рубашку, Муха тотчас впрыгнула, улеглась. Мартик, грустно постояв с торчащим ухом, тоже одолел стенку, и получилась новая большая чёрная ушанка: Муха свернулась клубком, а внутри уютно лежал белый барашек. Так они и заснули.

И тем не менее нам пришлось вернуть моей подруге Мартика! Вернуть с извинениями и просьбой продать или подарить кому-нибудь другому.

Почему?

Да потому, что Муха так и не прижилась у своей старой хозяйки!

Несмотря на то что мы несколько раз строго и непреклонно отводили её к ней, стерегли свой дом, не открывали дверь, она неизменно, при первой возможности, удирала к нам.

Терпеливо, часами, ждала Муха нашего прихода, если мы уходили, и умудрялась тайком проникнуть в нашу комнату. В какой восторг приходил при этом Мартик! Они катались с Мухой по полу, он лизал её, а Муха любовно и старательно вылизывала его.

Андрейка бывал доволен не меньше Мухи. А я… Не могла я по-прежнему позволить себе роскошь держать двух собак! Щенок был ещё молод, легко привык бы к новым владельцам.

К тому же Мухина старая хозяйка обиделась на нас за то, что мы якобы переманиваем её Трильби. С каждым днём всё суше, холоднее встречала она меня или Андрейку, когда мы возвращали Муху. И под конец, выставив на лестничную площадку Мухин ящик с подстилкой, не вышла вовсе, велев передать через соседей, что отказывается от «непокорного животного» навсегда.

Мухе того и надо было!

Очень довольная прибежала она за Андрейкой к нам домой и стала весело лизаться с Мартиком.

Не буду рассказывать, как переживал Андрейка необходимость расстаться с Мартиком. Но его, как и меня, слишком тронула привязанность Мухи. Сын согласился оставить её, а Мартика вернуть.

В конце концов, не всё ли равно, кто у тебя живёт – породистый пёс или простая, но преданная, умная дворняжка?