Текст книги "Пять моих собак"

Сердясь, побежала я переулком к Лохматкиному двору. Обутые наспех тапки слетали с ног, я с трудом добралась до подвала. Дверь в котельную освещала заросшая паутиной лампочка. Нет, конечно, Бобки там не было; наверно, он наверху, у Лохматкиной квартиры… Но его и тут не оказалось! А в доме все спали. И никаких решительно следов, что Бобка успел побывать здесь, я не обнаружила. Два здоровенных кота с горящими глазами чинно сидели на лестнице, прянув в стороны, когда я решила осмотреть её.

Озадаченная, спустилась я снова в подвал – пусто. Возможно, он и не прибегал сюда совсем; в подвале тоже бродили кошки.

Но где же он тогда?

Я поплелась домой. Вдруг Бобка ждёт меня уже у двери? Нет. Его не было нигде. Ни в нашем дворе, ни в соседних, ни в ближних переулках…

Я разбудила Андрейку, хотя назавтра у него была контрольная, и мы оба долго ходили, звали, искали… Куда же ты девался, наш маленький Боба-Бэмби, белый барашек на стройных лапках? Неужели над тобой зло подшутили или тебя подстерегла нежданная беда?

Светало. Небо над крышами порозовело, фонари побледнели. Прогромыхал за углом первый трамвай. Дворничиха вышла из ворот с метлой и большим совком.

– Вы что это, – удивлённо спросила она, – ни свет ни заря встали?

– Бобка у нас пропал… Всю ночь ищу.

– Прибежит, эко чудо… – Она сладко зевнула. – Спать бы шли.

Андрейку я давно уже отослала досыпать. А сама всё оглядывала пустой переулок, тёмные подворотни, первых прохожих…

Дворничиха подмела тротуар, ушла. Вдруг вернулась. Сказала таинственно:

– Вчера, чуть завиднелось, собачники у нас в районе ездили. Бездомных, говорят, ловили. Может, и нынче были?

У меня защемило сердце. На Бобке был, конечно, ошейник с регистрационным знаком. Ещё раз обошла я соседний двор, спустилась в подвал к котельной, поднялась на второй этаж. По лестнице шёл истопник.

– Здравствуйте, – сказала я. – Скажите, наш Бобка сегодня ночью к вам не прибегал? Он исчез. Понимаете, исчез! Давно уже.

Истопник ответил сумрачно:

– Я за вашей собакой не слежу.

– Очень вас прошу: если прибежит – не гоните его, не бейте… Мы придём за ним.

– Что я, зверь? Меня жильцы заездили. Не желаем твою псину терпеть, и всё.

Он косо, как-то странно посмотрел мимо меня и пошёл. Что значили его слова? Я решила побывать у его соседей.

Люди по-разному относятся к собакам. Одни – равнодушно, другие – с восторгом, многие – со злобой. Жильцы Лохматкиной квартиры встретили меня тоже по-разному.

Да, они все видели белого пёсика у двери, ещё он надоедал своим визгом.

– Когда последний раз-то прибегал? Вчера?

– Нет, что вы путаете, не вчера, давно уже.

– Давайте точно вспомним, человек ведь беспокоится!..

– Стану я из-за всякой твари мозги себе ломать! Не был он у нас давно, и кончен разговор.

– Скажите, а Лохматка… то есть собака вашего истопника, она сейчас дома? – спросила я.

– Её уж третий день хозяин в деревню свёз.

– Что грязи носила, что шерсти…

– Не говорите, славная была собачонка!

– Делать ему нечего, со всякой заразой возиться…

Я ушла.

Значит, Лохматки третьи сутки не было в доме. Неужели Бобка, каким-то образом почувствовав это, бросился на поиски? Говорят, у собак поразительное чутьё… А вдруг и правда его забрали собачники? Весной они вылавливают в городах бродячих и бездомных псов… Бобка, Бобка, что же я наделала, ты-то ведь был не бродячий, не бездомный!..

На душе у меня скребли кошки. Не порадовала даже Андрейкина пятёрка за контрольную. Сын собрал дворовых товарищей, рассказал о нашей беде. Ребята рассыпались по ближним переулкам и улицам, стали выспрашивать, искать…

Я не могла бездействовать. Взяла Бобкину фотографию – он сидит, подняв лапку, лукаво и весело смотрит в аппарат – и поехала в приёмник, куда свозят выловленных собак. Долго плутала я по бесконечным незнакомым улицам где-то за Ленинградским шоссе. Нашла приёмник. Грустное это было зрелище! В тесных, громоздившихся ряд за рядом клетках томились, хрипло и безнадёжно лая, собаки. Каких тут только не было! Их держали на карантине, чтобы потом раздать в лаборатории и институты. Сразу вспомнился маленький Мазепка… Принёс ли он пользу науке?

В приёмнике сторож разрешил мне обойти все клетки. Бобки не было ни в одной.

– У нас хозяева своих часто находят, – говорил сторож, запирая за мной ворота. – Найдут, заявление пишут. Если собака здоровая, может, и отдадим. Как кому. Потому порядок должен быть: если ты собаке хозяин, ты за ей и следи. В наморднике, на коротком поводке гулять выводи. А то долго ли до беды? Вот мы и приставлены безнадзорных вылавливать. Собака не только в удовольствие, она заботы требует. Так-то…

Слова сторожа были для меня горьким, но справедливым укором: «Собака не только в удовольствие, за ней следить надо». Да как же уследить, если всё время занята, работаешь? И всё равно…

Что я скажу теперь вернувшемуся из командировки Васе? Чем успокою Андрейку? Сама, сама во всём виновата…

Ещё с неделю продолжала я поиски. Объездила с Бобкиной фотографией несколько институтов, ветеринарных станций. Побывала опять у Лохматкиного хозяина. Спросила, где она теперь. Он увёз её очень далеко, к родным. Добраться туда сам Бобка, конечно, не мог.

А может быть, он всё-таки отправился разыскивать любимую подружку и блуждает где-нибудь до сих пор? Не знаю, ничего не знаю…

И никто этого никогда не узнал.

МАНЮНЯ

И ещё прошло два года.

Случилось так, что Васю положили на операцию в клинику, Андрейка уехал со старшеклассниками на зимние каникулы в Ленинград. У, как мне было одиноко, когда я возвращалась с работы домой!..

Хая Львовна приходила, садилась, утирая фартуком лицо, говорила:

– Зачем убиваться? Раз операция, значит, нужна операция. Ох, ох, ох… Мне тоже велят, я старая, боюсь. А он? Зачем убиваться?

– Да разве я убиваюсь?

– Я слепая, не вижу?

И, посидев молча, она выбегала на кухню. Однажды во время посещения клиники – Вася уже поправлялся – он сказал, оглянувшись на соседние койки:

– Собаку нам опять завести, что ли? Всё мне Бобка мерещится… Давай спаниеля, а?

– Спаниеля? Но ведь они же как будто охотничьи?

– А-а!.. – Вася махнул рукой. – Тут у нас один охотник лежит, профессионал. Так говорит, спаниели чудесны характером, верностью. А охота – так, забава для полковников в отставке.

– Ну, знаешь, твой профессионал того… Я слышала о спаниелях другое.

Этот разговор запал мне в душу.

Как-то, торопясь в клинику с передачей, я увидела в сквере медленно идущего военного в серой папахе и шинели без погон. На сворке он вёл двух спаниелей. Они были чёрные с серым, завитые, нарядные; кудрявые уши чуть не волочились по снегу, носы были уткнуты в землю. Собаки, подрагивая широкими спинами, раскачиваясь на коротких сильных лапах, азартно и тщательно вынюхивали затоптанную дорожку.

– Извините, пожалуйста, – догнала я военного. – Какие чудесные псы! Это ведь спаниели?

– Да, – ответил он с достоинством.

– А вы бы не могли мне посоветовать… Муж хочет завести маленького спаниеля, щенка. Как это сделать?

– Ваш муж охотник?

– Нет. Возможно, он и станет охотиться. – Я смутилась, потому что Вася за всю жизнь никого из животных, кроме мух, не убивал. Но, подумав, что военный в шинели без погон, может быть, и есть полковник в отставке, добавила: – А разве обязательно охотиться? Мы просто очень любим собак…

– Видите ли, – военный продолжал идти, так как его псы, энергично тряся хвостами, рвались вперёд и вперёд, – в охотничьем обществе вряд ли продадут щенка не охотнику. Тем более элиту или от дипломированных родителей с хорошей родословной.

Я понятия не имела, что такое элита; о дипломированных родителях с родословной тоже имела смутное представление. Но храбро сказала:

– Да нам вовсе не нужны дипломы! Был бы просто симпатичный щенок…

– Тогда я могу вам дать адрес. Есть два неплохих щенка, правда зимнего помёта.

Зимний помёт! Любопытно…

На следующий день, ничего не сказав Васе (хотела сделать ему сюрприз), после работы я пришла в тихий переулок возле Зубовской площади и позвонила в одноэтажный деревянный дом. Открыла мне дверь девочка с косичкой. Она быстро сказала:

– Вы насчёт щенка? По коридору прямо. Как раз в это время дальняя дверь в коридоре распахнулась, и из неё выбежали – покатились, трепеща короткими туловищами, два маленьких толстеньких существа.

– Это они? Ой, какие славные!..

Присев, я гладила обоих. Щенки тыкались мне в руки чёрными носами, трясли длинными ушками; став на задние лапки, без устали вертя хвостами-коротышками, норовили лизнуть в лицо.

– Топа и Машенька, вернитесь! – тихо и строго позвала стоящая на пороге седая женщина.

Щенки так же радостно бросились и к ней. Меня провели, усадили. Оказывается, вчерашний военный звонил, что придут смотреть щенка.

– А где их мать? – спросила я.

– Черри! – властно позвала девочка.

Что-то заворочалось за шкафом, оттуда вышла мама. Она была совершенно чёрная, не первой молодости. Усы были седые и брови, а небольшие тёмные глаза смотрели мудро и подозрительно.

– Сама чёрная, а дети светлые! – удивилась я.

Топа была рыжеватой, Машенька золотисто-белой, уже длинноволосой, и по хребту бежала светлая завитая полоска.

– У них отец серебристой масти, – объяснила хозяйка. – Топа, вернись! – повторила она, потому что Топа снова ринулась к порогу.

А Машенька… Возле моего стула стояла скамейка для ног. Машенька проворно вскарабкалась на неё, оттуда ко мне на колени, свернулась, сунула нос в лапки и задышала спокойно-спокойно.

– Вообще-то мужу хотелось щенка-мальчика, – сказала я, гладя мягкую тёплую шерсть. – Но и эти прелестны.

– Кобельки, к сожалению, уже проданы, – сказала хозяйка. – Они улетели в Воркуту. А вот из них, – она показала на Топу и на мои колени, – выбирайте. Если хотите, разумеется…

Ещё бы не хотеть!

Но кого выбрать? Машенька грела меня сквозь пальто, посапывала, а мои пальцы всё перебирали шёлковую шерсть. Топа была тоже очень мила. Пока я раздумывала, она забралась на странное, стоявшее на полу среди комнаты сооружение: стопку книг покрывала гладильная доска. Топа влезла на доску, дошла до середины; доска накренилась, и она важно съехала по ней вниз.

– Кто же придумал им такую забаву? – засмеялась я.

– Это всё Зоя! – Женщина кивнула на девочку. – И качаться обеих на доске выучила…

– Забавно. Эй ты, соня, проснись, покажи!

Но Машенька не желала проснуться. Она только подняла голову, сладко зевнула и вдруг лизнула мне руку тёплым розовым языком. А потом свернулась, вздохнув, – заснула опять. Этим она и покорила меня. Ладно, значит, беру Машеньку!..

Я спросила, сколько стоит щенок. В ответ хозяйка стала спрашивать сама: что мы за люди, населённая ли квартира, много ли маленьких детей. Потом назвала цену, по тем временам большую. Но Машенька так тронула меня своей доверчивостью, что я согласилась. А хозяйка задумчиво сказала:

– Конечно, жаль, что она не будет работать. Однако по всему судя, вы любите животных.

Девочка во всё время нашего разговора стояла у окна и смотрела на меня с тайной неприязнью.

– Почему вы так странно назвали её – Машенька? Мою маму зовут Мария, – улыбнулась я.

– Это всё Зоя. – Хозяйка снова показала на девочку. – Вы можете переменить имя, щенки привыкают к новому быстро. Я, кстати, тоже Мария…

Теперь засмеялись мы обе.

Девочка, так же неприязненно взглядывая на меня, помогла завернуть Машеньку в захваченный старый платок, уложить в корзинку. Потом тихо спросила:

– А можно прийти её посмотреть? К вам.

– Конечно!

Я написала адрес. Хозяйка вручила мне собачий «паспорт» – книжицу с непонятным и длинным перечнем предков, с печатями. Позже мы с Васей и Андрейкой изучили паспорт: один из Машенькиных предков был вывезен из Германии, хозяин его носил фамилию Шлиффенбум. А бабку по отцу звали коротко и звучно – Мга…

Вскоре мы были уже дома. Пока ехали на трамвае, Машенька сладко спала в корзинке. В комнате же начала проявлять бурную деятельность: обнюхала углы, мебель, печку, подоконники. Полакав тёплого молока, залезла опять в корзинку и заснула.

Пришла Хая Львовна. Запричитала:

– Опять! Вам работы мало? Чтобы обо мне так заботились, как вы о собаках…

– Да она же маленькая, тихая. Это очень ласковая порода, комнатная, называется спаниель. И умная.

Хая Львовна только руками развела.

Ночью я проснулась оттого, что по моим ногам кто-то ходил. Включила свет. На полу тут и там поблёскивали аккуратные лужицы. А на тахте у меня в ногах, серьёзно помаргивая, сидела и грызла одеяло Машенька. Она выспалась и спать больше не собиралась.

* * *

– Но как же мы всё-таки будем её звать? – спросил Вася. – И надо серьёзно заняться её воспитанием.

Вся наша маленькая семья была уже в сборе. Вася приехал из больницы, Андрей – из Ленинграда. Я, конечно, не выдержала: рассказала мужу до срока, кто ждёт его дома.

Приехав, Вася сильно разочаровался.

Машенька оказалась порядочной флегмой, лентяйкой. Больше всего она любила поспать и поесть. А когда просыпалась, начинала грызть без разбора всё: книги, ножки стульев, мои босоножки, Андрейкин портфель… К тому же Машенька подурнела: у неё заболели глаза. Пришлось обратиться к врачу. Тот прописал альбуцид, и теперь каждый вечер начиналась мука.

– Машенька, иди сюда! – говорила я.

Увидя в моих руках пипетку с лекарством, она проворно забивалась под шкаф. Мы отодвигали шкаф – пряталась под стол или за книжную полку. Наконец, выманив с большими усилиями, я брала её себе на колени; Машенька напрочь пригибала голову и, только поняв, что сопротивление бесполезно, позволяла капнуть себе в глаза. Спрыгивала, отряхивалась, как после купания, и снова пряталась. Ещё долгие годы спустя при словах «Давай капнем в глаза?» Машенька всегда удирала…

– Так как же мы будем её звать?.. Знаете, я сегодня купил в охотничьем магазине книгу. Вот, смотрите!

Вася торжественно вытащил её из портфеля. На обложке были нарисованы два спаниеля: один плыл среди тёмных полос, изображавших болото, второй тащил в зубах похожую на куклу утку.

Вася отыскал в книге главу «Уход и воспитание щенков». Уход был сложный, а воспитание… Щенков первые три месяца полагалось, кроме каши и молока, кормить морковью, витаминами, рыбьим жиром, специальным фаршем, ещё и ещё чем-то. Учить надо было: гулять «у ноги»; поднятием руки укладывать на землю; опуская руку, приказывать встать; голосом звать «ко мне»; свистать как-то особенно; учить носить поводок, поноску…

Батюшки мои родимые! Да если выполнять все требования, когда же мы будем работать?

Из книги мы узнали также, что элита – просто высший сорт, а зимний помёт – это когда щенки родятся зимой, а не весной, что хуже, так как весной малышей можно вскоре выпускать гулять.

Мы решили: ничего страшного не случится, если будем воспитывать собаку не точно по книге!

А вот с выбором нового имени произошёл конфуз.

Вася предложил переделать Машеньку в Матрёшку, Андрейка – в Молли. Я робко сказала: «Лучше звать её Милка»… Спорили мы долго и решили бросить жребий. Нарезали бумажек в старую Андрейкину кепку и положили на пол. Какую Машенька вынет, так и назовём.

Она подошла охотно. Подрагивая хвостом, сунула нос в шапку, перешарила бумажки, обнюхала, но не взяла ни одной. Вася позвал строго:

– Матрёшка, ко мне!

Андрей крикнул баском, у него уже ломался голос:

– Молли, сюда!

Я сказала тоже строго:

– Милка!

Машенька не подумала подойти ни к кому; она залезла на подстилку и собралась всхрапнуть.

Как раз в эту минуту позвонил телефон, говорила моя мама.

– Мама! – воскликнула я. – Ты понимаешь, что у нас происходит? Мы же не можем больше звать новую собаку твоим именем! Выбираем другое, никак не выберем, а она ни одного не слушается…

– Прекратите заниматься глупостями, – спокойно скзала мама; она была старушкой строгой и с чувством юмора. – Считайте, что Машенька названа так в МОЮ ЧЕСТЬ, и перестаньте мучить ни в чём не повинное животное. Во всех колхозах сколько угодно коров и свиней Машек, козлов Борек и быков Весек. А уж если не хотите звать её Машей, зовите хотя бы Манькой!

– Значит, ты не обижаешься? – переспросила я. Мама сказала, что ждёт нас вместе с Манькой обедать в воскресенье, и положила трубку.

– Манька… – Вася покачал головой. – По крайней мере Манюня, это я ещё понимаю.

Так наша спаниелька превратилась в Манюню.

…Наступила очередная и всегда новая весна.

Даже в городе стало легче дышать. Прозрачное небо только к вечеру заволакивал дымный туман. На деревьях во дворе из лопнувших почек, как птенчики из гнёзд, выглядывали зелёные листья. Ребятишки под нашими низкими окнами устраивали такой галдёж, что Манюня (она подрастала поразительно быстро, хотя мы кормили её, конечно, не по книге) становилась на задние лапы и училась лаять. Первый её лай был просто возмущённым, срывающимся тявканьем. Однако скоро он перешёл в настоящий внушительный и басовитый лай. Кстати, басом Манюня не только лаяла: когда спала, она храпела низко и густо, как здоровый мужик. Её будили, она переваливалась на другой бочок и снова выводила басовитые рулады. Может быть, оттого, что любила спать необычно? Мордой книзу, задком кверху, в самых неудобных позах.

В один из свободных дней, когда потеплело, я решила навестить за городом родственников и взяла Манюню с собой.

В поезде она вела себя превосходно. Но когда сошли на платформу, замерла как вкопанная, я не могла сдвинуть её с места. Видимо, ошеломили новые запахи. Долго и тщательно, как следопыт, вынюхивала она каждую ступеньку платформы, валявшуюся в кустах ржавую консервную банку, редкие новые травинки и высохшие старые… Не помогали ни окрики, ни дёрганье поводка. Пока Манюня не освоилась с новыми запахами, она словно оглохла. Зато потом резво потащила меня по тропинке.

Мы зашли в рощу, и я спустила Манюню с поводка. Но она не побежала вперёд, хотя дальше виднелась чудная, поросшая травой поляна. Остановилась опять и стала изучать тропку: чёрный нос не подымался от земли, уши тряслись и хлопали; Манюня даже хрюкала, исследуя каждый валявшийся камень, сучок или комок земли.

– Ко мне! И вперёд! – протягивая руку, приказала я, теряя терпение.

Манюня оглянулась – мол, отстань, пожалуйста! – и, тщательно подрывая лапкой, втиснула морду под какую-то коряжину. Мне удалось оттащить её от коряжины, и я ахнула: светлая чистая морда по уши была заляпана землёй, а лапы, мохнатые чистые лапы превратились в грязные ошмётки.

«Ну и ну! – подумала я. – Всю красу сразу растеряла»…

Дальше мы шли довольно долго спокойно. И вдруг Манюня исчезла. Она исчезла в кустарнике с такой быстротой, что я не успела заметить, куда она устремилась.

– Манюня, вернись!

Этого памятного с детства слова она слушалась обычно беспрекословно. И сейчас послышалось невнятное бульканье, всплеск. Сквозь голые ветки показалось что-то светлое, скрылось…

«Неужели противная собачонка провалилась куда-нибудь?» – подумала я, раздвигая кусты.

Нет, она не провалилась – она сама залезла!

Между кустами, в глубокой, черневшей среди нестаявшего снега колдобине, полной тёмной воды, плавала Манюнина голова с распластанными ушами. Туловище было скрыто под прелыми листьями.

Что же делать?

Упираясь ногами в оползавшую землю, я нагнулась, ухватилась одной рукой за куст, другой за Манюнин ошейник. Бедный нарядный ошейник! Он был мокрый, в какой-то тухлятине. А вытащенная из колдобины Манюня превратилась в страшилище: чёрная вода стекала по шерсти, как по сосулькам, вся она была облеплена прелыми листьями, с хвоста и ушей лились мутные потоки. Чистым осталось только белое пятнышко на лбу, да светились восторгом чёрные блестящие глаза.

– Ну зачем, зачем ты полезла в эту грязную яму? – с негодованием спросила я.

Манюня, яростно отряхиваясь, всем видом показала, что она совершенно не согласна со мной.

– Ах глупая собака! Вот теперь ещё простудишься…

Нет, она не была глупой: в ней просто заговорил охотничий инстинкт.

С тех пор, увидя любое болотце, подёрнутую тиной заводь или просто грязную лужу, Манюня всегда норовила плюхнуться в них. И, поглядывая виновато, но непреклонно, бултыхалась в своё удовольствие. А вот в чистую проточную воду, в реку, особенно не у берега, а поглубже, она шла неохотно, хотя плавала отлично.

К следующему году Манюня сформировалась совсем. Она слушалась свиста, носила поноску, великолепно знала слова: «К ноге!», «Лежать!», «Сидеть!», «Вперёд!». Манюня стала большой, крепкой, с немного полным туловищем (оставалась по-прежнему обжорой и любила поспать). Морда у неё была хороша: на золотистой шерсти красиво выделялись выразительные чёрные глаза и уши были длинные, завитые, словно их завил искусный парикмахер. Короткий хвост тоже кудрявился, с боков свисала нарядная волнистая бахрома. Лапы, чуть вывернутые, покрывала длинная шелковистая шерсть. И всё-таки – увы! – Манюня оставалась обыкновенной комнатной, а не охотничьей собакой.

Конечно, живя за городом, мы много гуляли с ней в поле, по лесу. В лесу она сразу оживала. Делалась подвижной, челноком рыскала по кустам, вынюхивая и выслеживая кого-то, один раз спугнула и подняла крупную птицу… В другой раз мгновенно – мы не успели опомниться – разорила чьё-то гнездо и передушила птенцов. Мы не могли сердиться на неё – это была её естественная потребность! Но всё это была не настоящая для охотничьей собаки работа. Мы медленно и постепенно убивали заложенный в Манюне природный инстинкт. Никогда, никогда не прощу себе этого и не заведу больше охотничьей собаки, раз не могу с ней работать!

Но вот однажды – уже следующим летом – нам позвонили по телефону:

– Говорят из охотничьего собаководства. У вас находится спаниель кличкой Маша, регистрационное свидетельство номер такой-то, год рождения такой-то, масть золотисто-белая?

– У нас! – гордо ответил подошедший к телефону Андрейка. – Только её теперь зовут Манюня.

– Это не имеет значения. Приводите её в помещение охотничьего общества для осмотра и отбора к выставке. Выставка состоится в следующее воскресенье на стадионе станции Люблино, Курской железной дороги. Открытие в десять часов утра.

– Обязательно приведём, обязательно! – закричал Андрейка. – Только знаете, мы ведь с ней не охотились.

– Ничего. У вашей собаки могут быть щенки, которые потом попадут к охотникам. Поэтому привозите.

– Спасибо!..

Ох какое у нас дома поднялось волнение! Даже Хая Львовна и Каречка прибегали узнавать, всё ли в порядке.

В субботу вечером мы выкупали Манюню. Купаться она терпеть не могла. Стоило снять с неё ошейник, принести гремящее корыто, как Манюня забивалась во все углы, как от глазных капель. Правда, когда её загоняли в корыто, стояла покорно, грустно, со страдальческой мордой.

Манюню отмыли. А наутро, расчесав блестящую шерсть, Вася с Андрейкой повели её в охотничье общество.

Вернулись оба, сияя: Манюню отобрали на выставку!

– Значит, она ещё годится для охоты? – удивилась я.

– Ты ничего не понимаешь. У нашей собаки отличные данные для разведения потомства, а охотничье общество крайне заинтересовано в этом! – с жаром воскликнул Вася.

Вот тебе раз! Выходит, рано или поздно нам придётся заняться разведением щенков?

На выставку повезла Манюню я – Вася с Андрейкой были заняты.

Ну и томительный, тяжкий это был день!

Площадь у Курского вокзала была похожа на собачий базар: то и дело подъезжали машины, из них выскакивали распаренные хозяева, следом лезли собаки, иногда по две, по три. Каких только не было: и низенькие кривоногие злые таксы с умными мордами, и звонкоголосые жесткошерстые фокстерьеры, и гладкие, с прямыми, точно хлысты, хвостами пойнтеры, и гончие, и легавые, и лайки с острыми ушами.

Лай, визг, крики, шум, толчея… Очередь у билетных касс, наверно, никогда не была такой громкой и пёстрой. Хозяева отводили собак в сторону, чтобы не погрызлись, хотя все были в намордниках. Торопливо кричали кассиру: «Два взрослых, три собачьих!» или: «Один взрослый, два собачьих!»

Наконец мы втиснулись в переполненный вагон.

«Обыкновенные» пассажиры с сумками и авоськами то громко возмущались, негодуя на собачье засилье, то любезно заговаривали и помогали запихивать псов под скамьи. Какая-то разряженная толстуха требовала вызвать начальника электрички, чтобы запретить «этим отвратительным нарушителям» разъезжать в человеческих поездах. Да, как же, запретишь: по городу уже давно висели афиши с фотографиями собак и приглашениями посетить их выставку!

К самой выставке приехало ещё больше владельцев. Когда мы с притихшей и оробевшей от множества новых звуков и запахов Манюней сошли с поезда, по дороге к стадиону ползла лавина хозяев и собак. Казалось, воздух звенит от лая, хотя то и дело слышалось: «Спокойно!», «К ноге!», «Тихо!», «Назад!..»

Очередь у билетных касс, наверно, никогда не была такой громкой и пёстрой.

Над воротами стадиона развевались яркие флаги. Разноцветные стрелки-указатели поясняли, где какая будет выставлена порода. Владельцы и собаки растекались направо и налево. Вскоре я увидела на одной из боковых дорожек вереницу хозяев со спаниелями на поводках.

Спаниели были чёрные, чёрно-серые, шоколадные, бело-чёрные в пятнах… И только два, на которых я поглядела с завистью – у них уши были много длиннее Манюниных, – оказались похожей масти, серебристо-белой.

– Послушайте, дама! – крикнула мне хозяйка одного из спаниелей. – Ваша, случайно, не Черрина дочка?

– Да, её мать звали Черри…

– Ну так вот, знакомьтесь, – это её отец! Чарли, ко мне!

И она торжественно подвела к Манюне своего серебряного пса.

– Очень приятно, – сказала я, хотя шерсть у Манюни на загорбке при виде родного отца встала дыбом.

Но тут чёрный, подвешенный к столбу рупор прохрипел:

«Спаниели первого разряда – на ринг! Судейская коллегия в составе…» – дальше что-то невнятное.

Хозяйка Манюниного отца выпрямилась и мерным, горделивым шагом удалилась к центру стадиона.

– Скажите, пожалуйста, – спросила я сидевшую рядом прямо на земле женщину с рвущимся к нам бойким коричневым спаниелем, – когда должны вызвать нас? Моей – два года.

– О, это ещё не скоро, успеете намучиться! Вас продержат до вечера. И вызовут не один раз.

– До вечера?

Я и так уже изжарилась на солнце, а бедная Манюня, высунув язык, дышала часто, как посла бега.

– Вы дайте ей попить, – посоветовала хозяйка коричневого спаниеля.

– Но я не взяла воды.

– Вот нате плошку, воды у меня с запасом, целый бидон.

Я напоила Манюню. Она улеглась на траву, коричневый спаниельчик – рядом.

– Смотрите, они подружились! – обрадовалась я.

– Да. Вашу зовут Манюня? Моего – Том.

А Манюня с Томом и правда очень весело обнюхивали друг друга. Потом, вскочив, хоть и были на поводках, затеяли возню.

– Их бы сейчас пустить на волю где-нибудь в лесу… – сказала я, вытирая со лба пот.

– К сожалению, здесь негде. Да и вызвать могут в любую минуту. Ах, вот как раз и вызывают!

Хозяйка нового Манюниного приятеля поспешно ушла. А мы продолжали сидеть. И долго ещё сидели. Эх растяпа, даже газеты я не догадалась захватить от палящего солнца!

Каждый раз, услышав хрип рупора, мы с Манюней судорожно вскакивали, но это, оказывалось, не нам. И на ринг мы с ней попали действительно только под вечер.

Что такое ринг?

Да просто огороженная верёвками площадка в центре стадиона. Судьи степенно восседали за столом. Почти все пожилые, важные такие и чем-то очень похожие друг на друга. А мы – хозяева и собаки – должны были кругами ходить под их строгими взглядами, держа своих питомцев на коротком поводке, у ноги. И я ходила. И держала изнывавшую от тоски Манюню – церемонно, торжественно, как на параде.

Так повторилось несколько раз.

Наконец то же радио объявило результат. Моя измученная Манюня получила скромную оценку «хорошо». А мне от усталости уже было абсолютно всё равно, получит она «великолепно» или даже «очень плохо»…

* * *

У Манюни родились щенки.

Их было четыре. Маленькие, толстые, как белые колбаски, они лежали возле матери, и она, поддевая носом, яростно вылизывала то одного, то другого.

Я, Андрейка и Вася, заглядывая сверху, смотрели на щенков как на чудо.

– Они долго будут слепые? А сейчас ничего-ничего не видят? А почему они не сосут? Не умеют? – волновался Андрей – рослый, уже покуривавший тайком Андрей.

– Погоди, не спеши. Они великолепно умеют сосать. Просто наелись. Надо же и матери отдохнуть!

Я осторожно отодвинула от задней её лапы самого маленького щенка, но она, вильнув хвостом, тотчас подобрала его под себя.

– Да оставьте вы их в покое! – зашипел Вася. – Никогда мать не задавит своего ребёнка – это закон природы!

– Нет, может задавить, я читал в книге. За первыми щенками полагается следить! – авторитетным басом заявил Андрей.

– Давайте правда не будем им мешать!

Но разве можно было оторваться от такого зрелища?

Через полчаса, во время которых утомлённая, беспокойная, но со счастливой, умильной мордой Манюня всё лизала и лизала первенцев, Вася и Андрейка снова сидели около них на полу.

Мы жили у друзей за городом; торжественное событие произошло здесь, чему я очень радовалась. Был конец июля. Значит, за время нашего отпуска щенки успеют подрасти и окрепнуть на свежем воздухе. Конечно, это оказался не лучший «весенний» помёт, а летний, но все четверо родились крепышами.

Однако очень скоро, чуть не на второй день, стала обнаруживаться разница. Самый крупный и головастый щен, по прозвищу Биська (Вася утверждал, что в его брыластой, сморщенной мордашке есть что-то от Бисмарка), рос не по дням и часам – по минутам. А вот моя любимица Малявка, белая с коричневыми пятнышками, дольше всех оставалась малявкой. Третьего щенка мы назвали Томка, четвёртого ещё никак.

С рождением детей Манюня переменилась совершенно.

Куда девались её флегматичность, добродушное спокойствие! С утра до глубокой ночи да и ночью она была занята: лизала, мыла, кормила детёнышей, переворачивала, укладывала…

Первые сутки никакие наши уговоры не могли оторвать Манюню от детей. На вторые Вася надел ей поводок и, хоть она упиралась всеми четырьмя лапами, утащил по лестнице – мы жили на втором этаже – в сад гулять. Манюня со страшной быстротой сделала всё, что полагается, и, чуть не сбив Васю с ног, ринулась к дому. Раньше она была толстой, довольно неуклюжей; сейчас взлетела по лестнице, как пушинка. И только удостоверившись, что щенки спят, разинув рты, успокоилась.

– А вы помните, что им надо резать хвосты? – спросил нас Вася.

– В книге написано: чем раньше, тем лучше, – пробасил Андрейка.

– Придётся везти в город, в ветеринарную лечебницу, – сказала я. – Уложим всех в корзину, затянем марлей…

– А Манюня? И её везти?

Решили мы так: Вася поедет в город, пригласит к нам ветеринара из охотничьего общества – путешествие всего семейства слишком сложно.