Текст книги "Пять моих собак"

Ветеринар приехал.

Он осмотрел щенков, сказал, что ребята неплохие, особенно хороши Биська и, как это ни странно, Малявка. Хвалил масть, уши, ещё какие-то статьи. Велел давать всем глюкозу, вливать пипеткой в рот, а Малявке витамины: у неё, видите ли, авитаминоз. И ещё велел, когда подрастут, кормить обязательно тёртой морковью. Я уж и так через день стирала щенкам подстилку, а тут ещё тёртая морковь, – кошмар какой-то!..

Потом ветеринар приступил к делу. Мы боялись, что обрезание хвостов – мучительная операция. Но ветеринар, седой, элегантный старичок, похожий на профессора-медика, успокоил, что малыши ничего не успеют почувствовать. Из книги мы знали, хвосты обрезают спаниелям для того, чтобы во время охоты за утками они не поранились осокой.

Ладно, резать так резать…

Ветеринар вскипятил инструменты. Манюня тревожно смотрела на него и на нас с Васей. (Андрейку мы выгнали, чтобы не мешал.) Она словно спрашивала: в чём дело? Он не обидит моих детей?

– Вы всё-таки лучше уведите её ненадолго, – посоветовал ветеринар.

Я надела Манюне поводок; она, недоверчиво оглядываясь, пошла за мной в сад. Но, дойдя до забора, стала бешено рваться назад. Я успокаивала, гладила её.

– Готово, кончено! – крикнул с балкона Вася. Манюня тотчас, вырвав поводок, пулей понеслась домой.

Операция прошла легко. Один Биська, слепой, слабый щенок, оказал сопротивление: вцепившись беззубыми дёснами в рукав державшего его Васи, он трепал этот рукав из стороны в сторону как врага! Сейчас малыши лежали колбасками друг возле друга с забинтованными обрубками хвостиков. Утомлённые переживаниями, они крепко спали…

Через две недели щенки уже бойко смотрели на мир.

Он казался им, наверно, огромным, интересным и страшным. Только возле матери было привычно и спокойно. Насосавшись молока, они часами кувыркались, влезали друг на друга, кусались и кусали Манюнины уши, хвост, засыпали в самых невероятных позах, как бы внезапно одурманенные сном: у матери на шее, уткнувшись носом братцу в бочок, кверху ногами. Малявка, например, любила спать на спине, растопырив лапки. Они точно так же кувыркались возле меня, когда я выносила их в сад, засыпали у меня на шее или под боком. Любопытно бы узнать, за кого щенки принимали нас? Они удивительно быстро научились различать мой голос. Я звала:

– Ко мне! Ко мне!

Сшибая друг друга, табунок несся по комнате к блюдцу с молоком; толкаясь, все четверо выстраивались вокруг блюдца и жадно лакали, фыркая, захлебываясь, дружно тряся короткими белыми хвостиками.

А вот была потеха, когда мы однажды положили на пол (по совету ветеринара) огромную кость.

Первым подкрался к ней силач Биська. Обнюхал, стал карабкаться, по дороге цапая кость зубами, срываясь и упрямо штурмуя высоту. Хитрая Томка, помаргивая длинными ресницами – честное слово, у неё были длинные загнутые ресницы! – пристроилась у кости внизу, где торчал хрящик. Старательно, как взрослая собака придерживая хрящик лапой, пыталась глодать его. Малявка сердито тявкала, прыгала на кость, падала и, наконец, нахально отвоевала у Томки хрящик.

Манюня наблюдала эту сцену со стороны. Была ли голодна или нет, она и позже всегда давала щенкам вдоволь порезвиться у кости и только тогда, зарычав – хватит, мол, налакомились! – отнимала и начинала грызть её сама…

* * *

Двое незнакомых мужчин остановились у калитки нашего дома. Их привела со станции ватага ребят. Ребята галдели:

– Здесь они живут! А вы кто? Охотники? Уй ты! За щенками приехали? Щенки у них мировые. Один к нам на участок вчера залез. Гавкает уже…

Я спустилась, провела приехавших в дом. Охотники узнали в охотничьем обществе, что у нас есть месячные спаниели, и приехали за ними.

Грустно нам стало.

Этот месяц, хоть вместо отдыха была сплошная возня с малышами, доставил всем столько радости!

Охотникам нужны были щенки в отъезд – куда-то очень далеко в Сибирь. Я сказала:

– Что ж, выбирайте.

Манюня с детьми лежала на подстилке в загоне. Мы отгородили в комнате угол досками, через которые все четверо очень быстро научились переваливать, как через крепостные стены.

Охотники присели у загона. Манюня смотрела на них пытливо, но без страха. Наверно догадалась: пришло время расставаться с детьми, они стали самостоятельными.

Щенки сначала, как обычно, барахтались и дрались, но вдруг, почуяв чужих, сбились в кучу. Биська первым перевалил доску и стал обнюхивать сапог одного из охотников. За Биськой потянулась Малявка. Что-то ей не понравилось в новом запахе, она тявкнула. Только Томка приветливо двигала хвостиком, трясла длинными ушками. Охотник пощёлкал пальцем, позвал, как и я:

– Ко мне! Ко мне!

Малявка не шла. Биська заворчал, как настоящий пёс. Ласковая Томка пошла охотно. Один из охотников сказал:

– Я вон ту возьму, с коричневыми пятнами! – Это про Малявку.

– А мне этих двух давайте: мордастого и красавицу. (Биську и Томку.) Нам для питомника и на племя. Подходящие.

Итак, оставался непристроенным самый тихий, спокойный щен. К этому времени он уже получил кличку «Прудон» за то, что оставлял бесчисленное количество лужиц – прудов. Прудона мы решили подарить Андрейкиному товарищу.

Прудон, или Прудик, был, наверно, менее породистый: ушки у него подгуляли, были коротковаты, и шерсть ещё не волнилась, хотя у Малявки уже завивалась. По характеру Прудон был в Манюню, уравновешенный такой, смирный. Не отличался азартом, как Малявка; не вынюхивал всё на свете, как Томка; не свирепел, как Биська.

Охотники уехали, забрав щенков. Андрейка печально и угрюмо проводил их глазами, стоя у калитки, как провожала когда-то меня с Манюней её маленькая хозяйка Зоя. А на другой день я решила увезти и Прудика: наш отпуск и Андрейкины каникулы подходили к концу.

Не будет ли тосковать Манюня, лишившись сразу всего потомства? Правда, она уже тяготилась последнее время своими выросшими бесцеремонными детьми, всё чаще оставляла их и лежала одна, отдыхая.

В городе я отнесла Прудика Андрейкиному другу, сама хотела задержаться дня на два. Но на следующий же вечер меня вызвали к телефону.

Говорил кто-то незнакомый:

– Вам просили срочно передать – вашей этой… собаке плохо! Тоскует без щенков, не ест, и началась грудница.

Вот беда! Как же теперь быть?

Спасти Манюню от грудницы, утешить её мог только Прудик. Пришлось мне бежать к Андрейкиному товарищу, просить щенка обратно на время, ещё на недельку.

И вот мы уселись с ним снова в пригородный поезд.

Прудик ехал в авоське, запелёнатый в тряпку, как младенец. Пассажиры любовались им: половину пути он молча и грустно висел в авоське, не делая попыток вылезти. Потом смирнёхонько сидел у меня на коленях.

Против нас на скамейке сидела девочка-подросток с русой косой. Она внимательно наблюдала за Прудиком и не менее внимательно за мной. Вдруг, когда мы уже подъезжали к станции, сказала:

– А я знаю вас. Это не Машенькин щенок?

– Да! – удивилась я. – Подожди: а ты… Зоя? Что же ты так и не зашла к нам ни разу?

Девочка настолько выросла и изменилась, что я с трудом узнала её. Она улыбнулась:

– А как… как Машенька?

– Хорошо, ничего. Да вон и она сама! Видишь, с той стороны, у платформы?

– Знаете что? – Девочка вскочила. – Мне через две остановки сходить – можно, я с вами? Другим поездом уеду.

– Можно, конечно, идём скорее.

Мы пробрались к выходу. Из окна хорошо видно было: за платформой под кустом красной бузины лежала Манюня. Андрейка, долговязый и мрачный, в роговых очках, держал её на поводке.

Значит, предстояло сразу две встречи: Манюни с Прудиком и Зои с Манюней. Мы сошли, пропустив пассажиров. Даже издали было видно, какая Манюня вялая, равнодушная. Длинные уши повисли уныло, глаза не блестели, она казалась совсем больной.

Мы распеленали Прудика и пустили его вперёд одного. А сами, подав Андрейке знак, спрятались за бузиной.

Прудик бойко засеменил по тропинке. Почти сразу, ещё не видя его, Манюня вздрогнула, подняла голову. Внезапно её точно подбросила неведомая сила: захлебываясь коротким нервным лаем, она кинулась навстречу своему щенку, ближе, ближе… А Прудик, визжа, уже тыкался матери в брюхо, прыгал, дрожал. Манюня поворачивала, валяла его в траве, вылизывала. Прудик ухитрился повиснуть у матери на животе, болтая лапками, и сосал, сосал, как будто снова превратился в малыша. Зоя смотрела на обоих из-за куста, теребя косу.

Наконец мать с сыном успокоились. Тогда настала Зоина очередь.

Медленно вышла она из-за куста, зовя тихо, еле слышно:

– Машенька, Машенька…

Манюня оттолкнула Прудика. Встрепенулась. Вскочила. На её морде появилось выражение полной растерянности. Собака словно силилась вспомнить что-то очень важное.

Зоя остановилась, повторяя ласково:

– Машенька, Машенька моя…

Манюня медлила ещё мгновение. И вдруг точно вспомнила. Забыв Прудика, тяжёлой рысью устремилась она к Зое, трепеща ноздрями, принюхиваясь. И вот уже, как маленькая, как только что Прудик, упала перед девочкой на землю, взвизгивая, раскинувшись на спине радостно, виновато, преданно.

Зоя, присев, гладила, почти обнимала её…

Манюня узнала, безошибочно узнала свою первую хозяйку, хотя с того дня, как они расстались, прошло три года!

Если когда-нибудь вы услышите, что среди спаниелей встречаются злые и упрямые, – поверьте, это исключение. Как правило, у них чудесный характер.

Наша Манюня была образцом кротости.

Случалось, наступишь ей на лапу – она кинется сама просить прощения, будто провинилась. За всю жизнь Манюня ни на кого ни разу не огрызнулась. Отнять у неё во время еды кость ничего не стоило. Скажешь: «Брось!» – она послушно вильнёт хвостом и выпустит кость. А сама смотрит так печально, умоляюще. Иногда во дворе Манюня откапывала под снегом завалящую корку или хрящик, может быть ею же самой зарытый ещё летом. Почему-то эти дворовые дары были особенно любимыми. Тотчас устремлялась она к крыльцу, бережно неся в зубах находку. Крикнешь: «Фу, как не стыдно, неужели голодная?» – стыдливо и покорно выронит она хрящик, но идёт домой, оглядываясь, грустная. Кстати: любую вкусную еду – колбасу, сахар – можно было положить перед Манюней, сказав: «Нельзя!» И она, не спуская с меня, Васи или Андрейки чёрных выжидающих глаз, будет сидеть неподвижно хоть полчаса. Зато сколько было удовольствия, когда мы говорили:

– Теперь можно, возьми!

Манюня была добра и всех вокруг, наверно, считала добрыми.

Когда во дворе пьяный прохожий пырнул её ногой, хотя она бежала к нему за лаской, Манюня забилась под крыльцо и от потрясения не вылезала больше суток.

Мы часто отлучались из дома по делам до позднего вечера. И неизменно, заслышав звук поворачиваемого ключа, Манюня вскакивала с подстилки, бежала к двери, радовалась, поскуливая, будто говоря что-то.

Она не переносила, если между мной и Васей случались размолвки. Бывало, повздорим, гуляя, споря о чём-нибудь, и разойдёмся в разные стороны, чтобы охладиться.

Манюня тяжёлым галопом бросится сначала за мной, но тут же остановится: а как же Вася? Пролает ему требовательно, настойчиво, кинется за ним и снова застынет: а как же я? Так и стоит на дороге или посреди переулка уныло, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, растерянная, не зная, что делать, как нас свести, помирить…

А уж когда мы остынем, повернём к ней, сойдёмся, – вот заколышется, вот запляшет, норовя лизнуть в руку и Васю и меня, счастливая оттого, что мы вместе, что всё опять в порядке.

Славное кроткое существо! Всегда приветливое, бескорыстное, преданное…

Следующим летом мы решили на отпуск поехать всей семьёй путешествовать, а Манюню пристроили у родственников. Здесь с ней произошло одно событие. У родственников был небольшой садовый участок с домом и молодым садом. Вокруг в строгом порядке стояли такие же дома. Семья наших родственников состояла из тёти Иры – хлопотливой, очень энергичной женщины, дяди Володи – молчаливого, вечно возившегося с поливкой и саженцами человека и девочки Юли – большой Манюниной поклонницы.

Манюня быстро завоевала любовь всех соседей. Один сосед, старичок пенсионер, даже проделал дыру в заборе, чтобы она могла ходить к нему в гости. Манюня ходила часто и охотно: сосед берёг для неё кости, а его жена прятала их под террасу в укромное, отлично известное собаке место. И вот однажды…

– Ты знаешь, – взволнованно сказала мужу тетя Ира, – что-то мне сегодня не нравится Манька! Не перегрелась ли она вчера на солнце? Лежит с утра на боку, дышит тяжело…

Дядя Володя молча нагнулся, потрогал Манюне нос. Нос был сухой, тёплый, а бока и правда вздымались и опускались с хрипом.

– Конечно, она уже не молода, – продолжала тётя Ира. – В эти годы у животных часто начинается эмфизема. Не дать ли ей сосудорасширяющего лекарства?

Тётя Ира не была медиком, но по доброте душевной очень любила всех лечить. Дядя Володя поморщился:

– Почему ты думаешь, что именно эмфизема? Уж если перегрелась, то, скорее, солнечный удар.

Манюня в это время подозрительно громко всхрапнула. Дядя Володя попробовал перевернуть её на другой бок – она, как тюфяк, шлёпнулась на подстилку.

– Нет, раз мне доверили породистую собаку, я не могу оставить её без внимания! – энергично сказала тётя Ира. – Иду на станцию в аптеку.

– Она больна! – с ужасом воскликнула Юлька. – Она всегда играет со мной по утрам, а сегодня даже не идёт гулять…

Услышав последнее слово, Манюня слабо постучала хвостом, но не пошевелилась. Дядя Володя подошёл к шкафу, отрезал кусочек колбасы, протянул Манюне – та отвернулась, только снова виновато двинула хвостом. – И не ест любимую колбасу! – ахнула Юлька.

– Надо ехать в город, вызывать ветеринара. – Тётя Ира совсем всполошилась.

– Подожди, – сказал дядя Володя. – Ещё сама перегреешься на солнце и заболеешь (стояла сильная жара).

– Давайте дадим ей воды?

Все склонились над Манюней, подвигая блюдце с водой.

Она моргала, отворачивалась, прикрывала глаза и пить отказалась наотрез.

– Водобоязнь, – твёрдо сказала тётя Ира. – В жару у собак с водобоязни обычно начинается бешенство. – Голос тёти Иры от волнения перешёл на шёпот. – Юля, немедленно отправляйся в сад и больше к собаке не подходи.

– Но ей же делали весной прививку! – успокоил жену дядя Володя. – Ну-ка, дайте из моего стола свидетельство.

Свидетельство ветеринарной лечебницы об очередной прививке было, к счастью, привезено нами перед отъездом вместе с Манюней. Его изучили и немного успокоились.

– Да, пожалуй, бешенство отпадает, – согласилась тётя Ира. – Но учтите: тяжёлое дыхание, повышение температуры и вялость у собак, как и у людей, – признаки лёгочного или сердечного заболевания.

– Почему лёгочного, почему сердечного? Ты же не ветеринар.

– Да, его надо вызвать, немедленно!

И добрейшая тётя Ира стала энергично собираться, куда – сама точно не знала.

– Она не умрёт? Она не умрёт? – со слезами твердила Юлька.

Манюня, чувствуя себя причиной общего волнения, опять слабо постучала об пол хвостом и тяжело засопела, почти захрюкала.

– Подождём вечера, – решил добрейший, но более разумный дядя Володя. – Вдруг ей станет лучше?

Настал вечер. Тётя Ира, дядя Володя и Юлька не отходили от Манюни. Казалось, ей и правда становилось лучше. Бока опадали, дыхание налаживалось, глаза веселели.

Часов в семь дядя Володя попробовал дать Манюне корочку сыра. Она лизнула её, подняла голову и съела.

– Ест! Уже ест! – радостно закричала Юлька. В это время, смущённо улыбаясь, к тёти Ириной террасе подошёл старичок сосед.

– Вы знаете, у нас такая неприятность! – встретила его тётя Ира. – Бедная Манюня заболела. Сейчас ей лучше. Мы так перепугались…

– Манюня? Заболела? Ничего удивительного. – Сосед добродушно засмеялся. – Да она просто объелась! Представьте: вчера вечером жена поставила под террасу кастрюлю с супом, где была порядочная кость, и полкило сарделек в миске. Поставила по рассеянности на собачье место. Манюня прибегала к нам рано утром. Все видели. Слазала, как обычно, под террасу, а недавно жена обнаружила, что от запасов осталась только одна сарделька! Нет-нет, собака не виновата: мы же сами учили её находить спрятанное! А крышку с посуды не так уж трудно спихнуть, правда? – И сосед снова весело рассмеялся.

Сконфуженная тётя Ира молча всплёскивала руками…

* * *

Манюня так и осталась на всю жизнь обжорой. Не то что Бобка или Буля. Кто знает, не этим ли объяснялся её ровный, спокойный характер? Хотя нет, Буля ел мало, а характер у него тоже был прекрасный.

Манюня и сейчас живёт у нас.

Мы давно уже получили новую квартиру. Старый дом наш сломали, на его месте теперь сквер. Каречка переселилась в Черёмушки, Хая Львовна – недалеко от нас. Они с Фридой часто приходят в гости.

Манюня начала быстро стареть.

На морде у неё проступила седина, возле глаз и усов вырос белый пух. Походка стала солиднее. Когда мы выводим её гулять в новый, просторный двор, она строго следит за порядком: облаивает молодых собак, огромного сильного пса дога… И все, представьте, уступают ей дорогу. Уважают старость!

У Манюни слабеют зрение и слух. Из-за этого случаются досадные ошибки. Этим летом на даче я пошла собирать грибы, оставив Манюню дома: шёл сильный дождь. Она обиделась. Подрыла забор и отправилась по моим следам. Следы были мокрые, неясные. Манюня увидела на дороге к станции женщину в синем плаще и побежала догонять.

Я вернулась из леса рано. Встретила соседку.

– А ваша собачка у станции бродит! Нюхает всех, печальная такая…

Пришлось мне идти к станции. Вот не было заботы…

Ещё издали увидела: на пустой платформе светлеет что-то. Одинокая Манюня мокла под проливным дождём, недоумевая, куда же я исчезла? Уверена, подойди сейчас электричка, она полезла бы в вагон и отправилась в Москву разыскивать меня: дежурила-то на той платформе, с которой я всегда уезжала в город!

Как же Манюня обрадовалась, когда я появилась!

Зимой Манюня уж больше не ездит с нами в Сокольники, где мы с Васей и Андрейкой по воскресеньям катаемся на лыжах. У неё стали болеть лапы. Она остаётся дома и мирно дремлет в своём углу, поджидая нас.

И вообще она теперь больше спит. Но если я сажусь за стол работать, всё-таки встаёт и устраивается у моих ног. Она лежит очень тихо, с закрытыми глазами, но, я знаю, не спит. Стоит мне пошевелиться, сразу открываются потускневшие чёрные, всё ещё красивые глаза, как будто спрашивают: «Ты что, куда-нибудь уходишь? Не уходи, мне будет грустно одной…»

И я, погладив Манюню по голове, продолжаю писать.