Текст книги "Ты не одна. Дневник мамы недоношенного ребёнка"

Переливание крови (гемотрансфузия)

ПИТ – палата интенсивной терапии. Она же реанимация для взрослых. Сюда попадали все после кесарева сечения и такие, как я.

Попав сюда, я тут же позвонила мужу, рассказала, как всё прошло. На меня, конечно, зашикали со всех сторон, что разговаривать по телефону нельзя. Подключили ко мне, как и в прошлый раз, монитор, накрыли одеялом, продавили матку. Кровь, которую я теряла, врачи специально измеряли, чтоб не проглядеть массивное кровотечение. Меня попросили снять рубашку, в которой я рожала. Вообще роженицы в реанимации лежали голые, прикрытые простынёй. Никогда так не приходилось мне ещё лежать в роддоме, и потому казалось очень унизительным.

Полночь. Мне приносят на подпись бумажку о переливании крови. Я смотрю на неё и думаю: неужели всё так плохо? Анестезиолог мне любезно разъяснила, что гемоглобин у меня низкий и обязательно надо сделать переливание эритроцитарной массы, а то я, мол, у них вся вытеку.

А я так устала. Боже, дай мне сил.

В переливании я не видела ничего опасного и страшного, поскольку никогда не сталкивалась с этим лично. Теоретические знания по этому вопросу, оставшиеся в малом количестве ещё со студенчества в моей голове, склоняли меня во всём слушаться медперсонал. Мелькнула мысль позвонить кому-нибудь. Но в такой поздний час совесть не позволила никого беспокоить. Да и вопрос вроде бы не стоил того.

Я подписала согласие на переливание. Принесли кровь, стали её нагревать. И тут одна медсестра стала почему-то на меня ругаться, как будто я отказывалась от переливания. Что-то там про Европу говорила и каких-то женщин, которые отказались от переливания. Я молча это слушала. Анестезиолог стала защищать меня, сказала, что вообще-то я согласилась на переливание, и чего зря ругаться.

Позже оказалось, что эта анестезиолог была верующей католичкой, и мой поступок привёл её в восторг. Она рассказывала пришедшей медсестре о том, как я сама крестила своих детей, с таким восхищением, что я поняла, что этот случай скоро будет известен во всём роддоме. Не могу сказать, что я этому была рада, скорее наоборот, поскольку у атеистов, коих было большинство в этом учреждении, это могло вызвать только непонимание и раздражение.

– Сейчас я схожу за Гошей, и можно начинать переливание, – сказала анестезиолог. Гоша (врач) был очень недоволен, что ему не дали поспать. А медсёстры были очень недовольны, что врач не выполняет своих обязанностей. Поскольку врач обязан присутствовать при переливании крови.

– Они, – имелось в виду врачи, – видите ли, привыкли, что мы всегда сами делаем переливание, – возмущалась медсестра, – пускай-ка выполняют свою работу.

– А если не согласен, пусть идёт к главному врачу! Почему на нас всегда жалуются? Я возьму и тоже пожалуюсь на него! – негодовала другая.

Тут я некстати решила спросить и без того злого врача, насколько необходимо переливание.

– А я вообще не врач, я – маляр. Я ничего не знаю, – сказал он и вышел из ПИТа.

Вскоре врачи приступили к гемотрансфузии.

– Говорите все ваши ощущения, – попросила анестезиолог.

– Я чувствую жжение в месте, где вставлен катетер, – сказала я, сразу ощутив неприятное жжение.

– Первые десять миллилитров перелили, по правилам проведения биологической пробы переливание необходимо приостановить для наблюдения за реакцией пациента. Останавливаем переливание? – спросил врач-маляр.

– Зачем? – с изумлением посмотрела на него анестезиолог, которая была старше его как минимум лет на десять. – Не надо останавливать. Переливай по чуть-чуть дальше. Гоша, если хочешь, я могу посидеть с ней, а ты иди спи.

– Ну уж нет! Теперь-то я досижу до конца, – со злостью ответил он.

Анестезиолог ушла. Остались медсёстры и врач.

Минут через пять мне начало плохеть. Голова заболела, и меня опять начало трясти. Я сказала об этом медсёстрам, и они укрыли меня электроодеялом с подогревом. Тут я поняла, что чем больше перелитой крови, тем мне хуже. То же самое было и в родблоке, но там я ещё не была уверена, что это реакция на гемотрансфузию. Теперь же у меня сомнений не осталось.

Поскольку меня трясло, медсестра дала градусник померить температуру. Тридцать восемь и пять… Подошёл врач, стал смотреть на показатели давления на экране монитора.

– Мне кажется, что у меня повышается давление, – сказала я, чувствуя нарастающую боль в голове.

– Что надо делать, когда кажется? – ответил Гоша, намекая на то, что надо креститься. Сколько зла было в его глазах при этом! Мне показалось, что тут не только досада на то, что из-за меня ему не удалось поспать, но и нечто большее.

Я сделала усилие и посмотрела на монитор: давление было очень высоким.

– Мне не кажется, оно фактически повышается.

Врач молча ушёл к близстоящему столу. Наверное, он дал указание медсёстрам следить за моим давлением, потому что после этого они не отходили от меня и давали таблетки, понижающие давление.

Иногда из родблока приходил медперсонал, чтобы продавить матку и проверить, не открылось ли внезапно кровотечение. Если раньше это причиняло мне боль, то теперь я не замечала этого из-за ощущений при переливании.

Когда был перелит один пакет с эритроцитарной массой, я взмолилась медсестре, чтобы перестали переливать:

– Давайте пожалуйста, не будем больше переливать. Мне очень плохо.

Медсестра шёпотом ответила:

– Нельзя, надо перелить до конца.

– Но, может быть, можно хотя бы помедленнее?

– Но мы и так переливаем очень медленно. По инструкции переливать мы должны струйно.

Рядом сидящий доктор заполнял какие-то бумажки и никак не реагировал на наш разговор.

– Мне очень тяжело. Давайте остановим.

– Хорошо. На чуть-чуть.

Она остановила переливание, как мне показалось, на полминуты или даже меньше и возобновила его вновь. Этот ад продолжался почти всю ночь. Давление поднималось, давали таблетки, если не опускалось, – ещё таблетки. Никогда ничего подобного я не испытывала за всю свою жизнь. Это было похоже на какую-то месть со стороны врачей, непонятно за что.

Забегая вперёд, я скажу, что согласно выписному эпикризу кровопотеря в родах составила всего лишь 200 миллилитров. Потеря до 500 миллилитров считается нормой. В родблоке была произведена трансфузия свежезамороженной плазмы из расчета 10 мл/кг, что составило 1150 миллилитров. Затем в ПИТе было произведено переливание 980 миллилитров свежезамороженной плазмы и 620 миллилитров эритроцитарной взвеси по заключению гематолога.

Обычно выписные эпикризы выдаются только после кесарева сечения, но я попросила выдать и мне при выписке, чтобы увидеть, сколько же мне перелили крови. Заведующая послеродового отделения мне в глаза не смотрела, когда я забирала эту бумажку.

Итак, мне перелили около трёх литров крови и плазмы суммарно при имеющейся крови во мне около 5 литров. То есть добавили в мой организм половину от общего объёма крови. Само собой, это колоссальная нагрузка на весь организм.

В первую очередь, на сердце. Сердце – это насос, который качает кровь по артериям, венам, капиллярам по всему организму. Не надо иметь медицинского образования, чтобы понять, что в случае такого массивного переливания, сердце испытало перегрузку, и, как следствие, в течение месяца я испытывала сердечные боли.

Что касается анализов, подтверждающих огромный вред от переливания: ACT составил 152 Е/л после переливания, до переливания – 19 Е/л. Что такое ACT? ACT (аспартатаминотрансфераза) широко используется в медицинской практике для лабораторной диагностики повреждений миокарда (сердечной мышцы) и печени.

Во вторую очередь, переливание ударило, конечно, по печени. Печень – хитрый орган, она никогда не болит и болеть не может. Если печень разрушается, то делает это «молча». Зато могут «кричать» анализы.

АЛТ (Аланинаминотрансфераза) используется в медицинской практике для лабораторной диагностики повреждений печени. Анализы до переливания крови АЛТ 10 Е/л, после – АЛТ 276 Е/л.

Пожалуй, ещё приведу норму для женщин: АЛТ 8-38, ACT 8-40.

Откуда, вы спросите, я узнала результаты своих анализов? С некоторых пор я стала при любой возможности фотографировать свою карту, дабы быть в курсе событий. Поскольку врачи редко любят рассказывать то, что есть на самом деле. Особенно в трудных случаях.

О нагрузке на другие органы при гемотрансфузии писать не буду. Скажу лишь, что после переливания я сильно отекла, то есть почки не справлялись.

То, что мой организм не смог восстановиться после переливания до сих пор, для меня очевидно даже по внешним показателям.

Когда я озвучила всё, что произошло, гематологу Николаю Васильевичу из Гематологического научного центра, он, помолчав секунд пять, спросил: «А где это всё произошло?» Услышав название роддома, он сказал: «Запомните на всю вашу оставшуюся жизнь – в России никто никому ничего не должен!»

Акушерка Оля, которая принимала мои первые роды, и с которой я поделилась этой историей, сказала, что она мне сочувствует, что я никогда не слышала о последствиях переливаний. И она бы никогда не стала делать переливание себе, поскольку работала в реанимации и видела реакцию людей на переливание, в том числе кому. Но она также поддержала меня, заверив, что организм человека – это уникальная по своей сути живая система, способная на восстановление даже после очень тяжёлых состояний.

Хотя эти её слова меня и поддержали, я сгорала от любопытства: что же придумают медики, чтобы прикрыться? Чтобы узнать это, я написала заявление на имя главного врача, в котором подробно описала все свои претензии.

Через месяц я получила письмо – ответ, в котором было написано, что «в связи с данными анамнеза (диагностирована анемия)», в том числе низкий уровень гемоглобина 73 г/л была произведена трансфузия. «Адекватная и своевременная терапия, проведенная вам врачами, позволила предотвратить массивное коагулопатическое кровотечение, аналогичное тем, которые вы перенесли после каждых из предшествующих 3 родов».

То есть в связи с анемией, которая у меня была при каждой беременности и при каждых родах, врачи сделали мне переливание в таком огромном объёме, чем «спасли» мою жизнь.

Также меня удивила следующая фраза: «относительно вашего вопроса об изменении уровней трансаминаз в биохимическом анализе крови» (то есть АЛТ и ACT) «сообщаю, что тенденция к их росту не имеет причинно-следственной связи с полученной вами терапией».

Напрашивается вопрос: неужели врачи в роддомах, в которых происходили предыдущие роды – дилетанты? Ведь при одном и том же течении родов (я бы сказала даже, что были у меня роды, когда я и больше крови теряла: боо и даже 800 мл), тактика ведения родов была, мягко говоря, различная. Во всех роддомах, кроме этого от переливания крови врачи воздерживались, при этом выписывали меня гораздо раньше и в лучшем состоянии.

Всё это я пишу не для того, чтобы выпустить пар, а чтобы вы поняли, что хороших врачей очень мало. Остальные же часто не помогают, а вредят пациенту. Их как минимум половина! Другая половина делится на врачей, которые не наносят вред пациенту, но также и не приносят никакой пользы, и, наконец, меньшинство действительно помогают. Под словом «помогают» я подразумеваю положительный эффект от их методов лечения.

ПИТ

Утро 3 декабря

Восемь лет назад я закончила факультет биомедицинской техники МГТУ имени Н.Э. Баумана. И какое-то время работала в больнице инженером по медицинскому оборудованию и метрологии, по специальности, то есть. Так вот, реанимация – это было моё любимое отделение. В том смысле, что там я бывала чаще всего. Всё же люди там находятся продолжительное время в не самом лучшем состоянии. Мне хотелось, чтобы всё было идеально в отделении, от которого может зависеть жизнь человека.

И персонал в этом отделении был соответствующий: главные черты характера заведующего и старшей медсестры были быстрота действия и ответственность. Я надеялась, что и здесь будет так же.

Когда переливание закончилось, наступило утро. Я очень устала, но спать не получалось. На моей руке была манжета, которая каждые пять минут очень сильно сжимала мою руку, и автоматически измерялось давление. Меня переложили отдельно от всех в комнатку, где хранилось лекарство.

Сделано это было, скорее всего, из добрых побуждений – дать мне возможность поспать. Но куда там! Я так надеялась, что меня, как и обещали, поскорее переведут в послеродовое отделение. Уж там-то есть хоть какая-то возможность отдохнуть, хотя бы персонал туда-сюда не ходит. Но нет, моё состояние кому-то не нравилось. Мне оставалось терпеть. Сначала я делала это молча. К тому же утром пришёл весёлый добрый доктор и сказал, что нечего мне здесь долго валяться и надо уже бегать, чтобы кровь стекала, а не застаивалась. И я всё с надеждой ждала, что меня вот-вот переведут.

Но моё терпение довольно быстро закончилось. Дело в том, что катетеры мне из рук не достали, и в местах, где игла входила в вену, у меня появилась боль, сначала небольшая, которую можно было терпеть, но чуть позже она стала нестерпимой. И когда мне хотели через катетер вколоть антибиотик, я отказалась наотрез.

Медсестра спорить со мной не стала, да у неё бы и не получилось. Она ушла, и вскоре пришёл тот самый добрый доктор, и стал добродушно со мной разговаривать. Вот ведь что значит опыт работы в реанимации! Он точно знал, что прочитав лекцию на тему: «Гнойный эндометрит» (конечно, как и следовало ожидать, были затронуты и другие темы по медицине, даже про лягушек), а она заняла у него целый час, уж наверняка уговорит меня на всё что угодно.

Впрочем, один катетер всё же убрали. Как раз с той руки, которая болела больше всего.

Ближе к обеду пришла женщина-врач, которую я стала уговаривать снять с меня манжету для тонометра. Давление стабилизировалось, то есть не поднималось выше 140 (в норме давление у меня было но), и врач, убедившись, что всё в пределах нормы, согласилась меня освободить. Таблетки, понижающие давление, я перестала пить.

Удивительно, но главный врач тоже нашёл время, чтобы зайти и посмотреть на меня. Вместе с ним был тот самый добрый врач, который читал лекцию.

– Эту-то нечего здесь держать. Ей уже бегать пора, – с надеждой на мой перевод, сказал он главному врачу.

– Когда обычно у вас были кровотечения? – недоверчиво, как на бомбу замедленного действия, посмотрел на меня главный врач.

– Сразу после родов, – ответила я.

– Может быть, позже? Точно после родов сразу?

– Я хорошо помню, что сразу же после родов.

Главный врач развернулся и ушёл. Это означало, что сегодня меня никуда не переведут.

Под конец дня ко мне пришла врач из детской реанимации.

– Сегодня к детям никто не приходил.

– К сожалению, у нас все заняты, и пока что к детям буду ходить только я, пока лежу здесь.

– В общем, надежда у нас на первую девочку. У неё не закрылся артериальный проток, но мы надеемся, что он вскоре закроется. Во всём остальном у неё неплохо. Со второй будет всё гораздо сложнее: у неё внутрижелудочковое кровоизлияние (ВЖК) третьей степени, (в отличие от первой, у которой была первая степень), анасарка, и жидкость в лимфоузле. Она вся отёкшая из-за многоводия, которое у вас было. Вот так как-то… Обе девочки перенесли внутриутробную инфекцию неизвестной этиологии.

– Откуда она взялась?

– Вы перенесли какую-то болезнь во время беременности. И инфекция им передалась. Поэтому и роды преждевременные.

Это заставило меня серьёзно задуматься. У разных специалистов было своё мнение на причину преждевременных родов. У акушеров – своё, у реаниматологов – своё. Может быть, правда была где-то посередине?

– Я принесла вам подписать бумаги: согласие на медицинское вмешательство. Мы их уже начали лечить: делали переливание, рентген, а бумаги не подписаны.

Я, не особо вникая в смысл того, что было написано на листах, подписала. В целом, это было согласие на любые врачебные манипуляции.

Затем врач сказала, когда можно посещать детей и что надо приносить в реанимацию. Это был стандартный набор: памперсы и влажные салфетки.

Посещать детей можно было два раза в день. В обед с 14.00 до 14.30. И вечером с 18.00 до 18.30.

В надежде на то, что меня всё же переведут завтра, мы решили договориться со священником о крещении. Конечно, можно было и не суетиться, поскольку девочки уже были крещены неполным чином. Но нам хотелось уже сейчас пригласить священника, чтобы он помолился и миропомазал девочек. Андрей созвонился с ближайшим храмом и договорился на 4 декабря о крещении младенцев.

Крестить надо было не во время посещения, чтобы в реанимации не было других посетителей. С реанимацией и священником согласовали время крещения – завтра в 16.00. Оставалось, чтобы меня успели перевести в послеродовое, поскольку ПИТ покидать было нельзя. Совсем нельзя. Даже за водой сходить нельзя, её приносили сотрудники по необходимости. И даже в туалет нельзя. У всех пациенток был вставлен мочевой катетер.

Ночь прошла опять в каком-то нервном напряжении. Оно никак не давало мне заснуть. Поскольку лекарства находились как раз в том закоулке, куда меня поместили, персонал постоянно ходил туда-сюда, то открывая, то прикрывая дверь.

Когда наступила середина ночи, мне удалось заснуть на час. Я проснулась с ужасной головной болью, вся остальная боль меркла по сравнению с ней. Я посмотрела на часы: было около пяти утра.

Утром, когда брали анализы, вдруг стала играть музыка. Это была классика. Врач, бравшая анализы, мне показалась знакомой. Где же я её видела? В голове был туман.

– Какая красивая музыка, – сказала я.

– Нравится? Это Шопен. Я его уважаю, – ответила врач.

И тут я вспомнила. Это была та самая терапевт, которая осматривала меня в родблоке в самом начале моего пребывания здесь.

– Выспалась? – поинтересовалась врач.

– Нет. Мне удалось только совсем чуть-чуть поспать.

– Нафига мы тогда тебя сюда поместили? – врач, видимо, была уверена, что уж в этом помещении, где одна лежишь, можно было выспаться от души.

– Меня сегодня переведут? – спросила я, оставив без комментария предыдущий вопрос.

– Утром при обходе скажут, – врач продолжала что-то делать: колоть антибиотики, давать таблетки, мерять температуру, давление, менять пелёнки и разговаривала со мной. – Сколько твоим детям лет?

– Старшей шесть лет, младшему – четыре.

– Какой хороший возраст – ещё можно пообнимать, потискать. У меня сыну уже десять лет. Там уже столько проблем: телефоны, планшеты. Не знаешь, как справляться.

Позже пришла медсестра, которая должна была колоть антибиотики, сказала, что «девчули красивые».

Я тяжело вздохнула: хоть бы выжили. Она попыталась как-то поддержать меня, мол, всё будет хорошо. Но я не верила этому.

Утро 4 декабря

Крещение в реанимации выпадало на третий день после рождения. На большой праздник. Ведь 4 декабря – праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы. Этот праздник установлен в память введения Девы Марии в Иерусалимский храм для посвящения Богу, согласно данному Её родителями обету. По-простому, родители отдали свою единственную трёхлетнюю дочку на воспитание в храм. В наше время, наверное, этот поступок был бы равносилен тому, что родители отвезли бы свою дочку в монастырь на воспитание монахиням.

Для меня также было символично, что рождённые девочки будут крещены именно на Богородичный праздник.

Дивны дела Твои, Господи.

Обход.

Помню, что тот забавный врач, который читал мне лекцию, в сердцах воскликнул:

– Пока тебя реанимируешь, с ума сойдешь!

Но, тем не менее, пообещал, что вот-вот выпишут, что меня хотят перевести именно на тот этаж, где находится детская реанимация, чтобы мне не надо было на другой этаж ходить к детям. А пока там нет мест, поэтому – как только, так сразу.

Я ждала, но меня никак не переводили. Всем было не до меня. Я уже захотела в туалет. Но терпела изо всех сил. Лежу, и тут кто-то попросился в туалет, все ж уже давно лежали. Вроде бы разрешили сходить той женщине.

Почему-то именно в этот момент у меня закончилось терпение, и я решила, что хватит мне тихонечко лежать, пора возвращаться к жизни. Я встала, чтобы поменять себе пелёнки. Лежать в крови мне ужасно надоело. Всё поменяла. Кто-то из медсестёр увидел и крикнул:

– У вас уже кто-то из пациентов встал!

– Зорина! Тут нельзя вставать!

Я легла. Пришёл врач, который разговаривал с главным врачом по поводу моего перевода.

– Меня точно переведут? – спросила я, переживая, что про меня забыли.

– Точно, точно.

– Я уже в туалет хочу!

Тут врач остановился на секунду:

– Срать вывезу в коридор! Тут нельзя! – сказал он с такой интонацией, что все пациентки рассмеялись.

В общем, время моего перевода переносили, переносили. Но всё же в 15 часов пришли за мной. А это означало, что на крещение я успеваю.