Текст книги "Ты не одна. Дневник мамы недоношенного ребёнка"

Послеродовое отделение

Палаты в послеродовом отделении были рассчитаны на двух человек. Пока что я была в палате одна. Была, впрочем, я там очень недолго.

Какое счастье выйти из реанимации! Опять в одежде, как человек. Освободившись от всех катетеров и выслушав медсестру, я поняла, что мне пора уже идти в детскую реанимацию на крещение. Медсестра даже не успела поставить капельницу с окситоцином.

Открыв дверь с табличкой: «Посторонним вход запрещен», я почувствовала тот самый особенный запах, который я запомнила на всю свою жизнь.

Священник был уже на месте. Он был старше меня лет на десять, довольно строгого вида. Он уже расставил по местам всё необходимое для крещения и спросил, кого мы решили взять в крёстные.

Выбор крёстных – всегда проблема. Хочется найти человека, который не забудет про крестника. О высоких идеалах и говорить нечего. Любить – тяжело, а крёстные, вроде как, должны любить крестников.

Для старших детей мы выбирали крёстных из наших друзей. Однако жизнь сложилась так, что все мы разъехались по разным городам, и теперь крёстные дай Бог, если позвонят, чтобы поздравить детей с днём рождения.

В связи с этим было решено пригласить крёстными наших мам. И моя мама, и мама мужа согласились без всяких вопросов.

Давным-давно какой-то священник в ответ на желание сделать бабушку крёстной внука, сказал, что обязательно надо, чтобы крёстными были молодые люди, иначе получается, что якобы родители лишают ребёнка дополнительной любви. Бабушка, мол, и так будет любить внука. А тут ещё добавится и любовь крёстных. Ведь после крестин они становятся близкими людьми для ребёнка. Но в нашем случае бабушки были самым лучшим вариантом. В жизни девочки из двух крёстных более важна крёстная мать, и поэтому мы решили обойтись без срочного поиска крёстного.

– Это очень неудобно, что у них будут разные крёстные, – ответил священник. – Понимаете, поскольку они не могут здесь лично присутствовать, мне надо будет с ними общаться по телефону, слушать молитвы, которые должны прочитать крёстные родители. Выслушивать двоих дольше, чем одного. Если вам не составит труда, попросите быть только одного человека крёстной сразу для двоих детей. А другая бабушка станет крёстной в другой раз. Я думаю, у вас будут ещё дети.

Конечно, при таком повороте событий я, не задумываясь, выбрала в крёстные мою маму. С ней мне, как дочке, всегда проще найти общий язык.

Я вышла в коридор и договорилась обо всём с мамой. Она была согласна.

Вернувшись, я услышала, как священник просил открыть, даже, по-моему, снять крышки с кювезов. На что медсестра, разумеется, ответила, что делать этого нельзя. Я в этот момент осознала, что священник, кажется, не понимает, что перед ним лежат килограммовые дети (к тому моменту дети потеряли вес и весили около 990 грамм). Медсестра показала, как открывать боковые дверцы кювезов, и удалилась.

Священник что-то ещё делал, подписывал имена каждой, чтобы не забыть, говорил, что таких детей ему крестить не приходилось, а только с открытым кювезом. Всё это было для меня уже как в другой реальности.

Это было моё первое посещение деток. Я их увидела впервые после родзала. Все свои переживания я сдерживала, как могла, до этого момента. И тут меня прорвало: слёзы сами потекли. Я безутешно плакала о своих малышках, они – совсем маленькие и беспомощные – лежали, все утыканные трубками. Не успев отойти от горя потери сына, я попала в ещё одну тяжёлую ситуацию. Я невольно вспомнила слова гомеопата, Вероники Назаровой, что после рождения эти дети получают конскую дозу антибиотиков и гормонов. Я смотрела на то, как корчится в судорогах Мария, как пытается сосать маленькая Анна. Несмотря на свой возраст, она тогда ещё сосала во сне, как делают это многие детки во время сна после рождения. Никогда за всю свою жизнь я не испытывала настолько сильного горя, как тогда. Я смотрела на страдания своих детей и совсем ничем не могла им помочь. Ничем. Тогда я думала, что они, наверное, скоро умрут. И убивалась от тоски и боли. Понять в полной мере, что именно я испытывала, может лишь тот человек, кто пережил подобное.

Священник давно уже читал необходимые молитвы. И тут меня осенило, что надо ему сообщить, что дети уже крещены кратким чином, ведь тогда таинство всего лишь дополняется, что занимает гораздо меньше времени.

– Кратким чином? – он посмотрел на меня с недоверием. – Почему вы раньше мне об этом не сообщили?

Немного подумав, он сказал:

– Ладно, продолжаем дальше.

Крещение он совершал очень благоговейно. Открывая дверь у кювеза для того, чтобы постричь волосы и омыть губкой младенцев, он не обращал никакого внимания на пищащие мониторы. Эти звуки означали для меня падение жизненно важных показателей, для него – нечто, мешающее процессу.

В моменты, когда крёстные должны были произносить слова молитв, моя мама по телефону должным образом отвечала священнику.

Я пыталась вслушиваться в слова молитв. Всё-таки это Таинство, и надо было помолиться за малышек, ведь им было гораздо труднее, чем мне. Они только-только расстались со своим уютным домиком и пришли в наш мир, полный боли и несовершенства.

Слова молитв дошли до моего сердца, они мне были хорошо знакомы. И как только это произошло, мне стало немного легче на душе.

Наверное, самое большое чудо, которое происходит в реанимации, это, что мать остаётся жива, несмотря ни на что, даже несмотря на смерть ребёнка. Жива. Впрочем, не до конца, что-то умирает внутри: у каждого это что-то своё.

Когда таинство окончилось, я уже поплакала вволю и теперь была вновь спокойна. Кажется, прошёл целый час. К моему удивлению, священник был несказанно рад, что я успокоилась. Он как будто тяготился моим горем и радовался, как ребёнок, что у меня получилось взять себя в руки.

– Пойдемте, заполним свидетельства о крещении, – пригласил он меня в какую-то комнатку напротив реанимации. Это помещение было похоже на бельевую. Тут же мы нашли ручку, которой я сама и заполнила свидетельства под диктовку.

Священник настолько был впечатлён моими слезами в реанимации, что он много-много всего мне рассказывал. Про свою семью, про своих четверых детей, про свою жену, про её роды. Я слушала и понимала, что вот именно сейчас, когда у тебя такое огромное горе, по сравнению с ним беда любого человека кажется тебе, что капля в море. И какое-то жестокосердие появляется. Я, конечно, молча всё выслушала, поняв, что самые большие трудности, переживаемые этим священником, были связаны с тем, что жена не успевала в роддом. В конце истории она, слава Богу, успела-таки.

И мне казалось, что я старше его лет на тридцать. Как-то постарела я внутри. Как будто за год, а может быть, и за неделю прожила лет тридцать. Тогда я впервые это осознала.

Расплатившись и распрощавшись, я вернулась в свою палату. Тут меня уже ждала соседка, женщина тридцати четырёх лет, после первых родов путём кесарева сечения. Её звали Лена. Ребёночек у неё, несмотря на доношенность, родился совсем маленьким: всего два с небольшим килограмма. Из-за такого веса ребёнка положили в детское отделение отдельно от мамы.

Мне показалось, что именно поэтому нас разместили в одной палате: не так легко лежать маме без ребёнка рядом с мамой с ребёнком.

– Как вас долго не было! – поймала меня тут же медсестра и поставила мне капельницу. После капельницы опять антибиотики и лёд на живот.

Из приятного было то, что наконец-то можно было ходить самой, в том числе и в столовую, и родственники могли передавать всё, что душе угодно. Так что теперь у меня был и чай для сокращения матки, и достинекс, и успокоительные капли Баха.

Достинекс… Я покрутила коробочку в руках и выпила первую половинку таблетки. Долго я не решалась на этот шаг. Но ждать уже было нельзя: молоко пришло. Его было ещё не много, но завтра уже наступит третий день после родов, и я точно знала, что будет прилив молока. И такой сильный, что избежать нагрубания вряд ли получится.

Решиться на прерывание лактации мне было сложно. Я – мама, кормившая грудным молоком двоих детей до двух лет. Я была всегда бойцом за грудное вскармливание, но теперь я сдалась. Наверное, можно было попробовать сцеживаться, но ради чего? Детям не давали сцеженное молоко. В реанимации здесь детей кормят исключительно смесью. Я даже не смогу точно назвать причину отказа сотрудников реанимации давать грудное молоко детям. Кажется, они боялись последствий от плохого усвоения молока. Какие могут быть последствия, можно только фантазировать: например, некротический энтероколит. Да и молоко надо стерилизовать для порядка, а это большие трудности и целая проблема.

Медсестра принесла мне таблетки:

– А что это за таблетки?

– Для понижения давления.

– А я их уже давно не пью, спасибо. Можете не давать, – я точно знаю, достинекс понижает давление очень хорошо.

– А хоть пейте, хоть не пейте. Вам выписали, я обязана вам их дать, а вы вправе решать, пить или не пить.

Моя соседка всё с большим интересом наблюдала за мной, а я за ней. Кесарево ей сделали, потому что ребёнка она не смогла вытужить. Роды были первые. Головка уже вышла, она её даже рукой раз потрогала, но тут силы кончились, и её повезли кесарить. «Бред какой-то», – подумала я, «ребёнок-то маленький совсем».

– А что вообще медперсонал делал, они подсказывали хоть что-то? – поинтересовалась я.

– Нет, совсем молоденькие медсёстры были, когда я рожала. Вначале я сразу сказала, что хочу эпидуралку, а они говорят – рано. А когда второй раз попросила, уже, говорят, поздно. Так и не сделали. А я совсем из сил выбилась на схватках, а когда вытуживать надо было, уже сил совсем не было. Я и кричала им: «Делайте кесарево!» Они и повезли, а когда делали кесарево, уж очень долго ковырялись в кишках моих, и всё причитали, какой сложный случай. Почему сложный, я так и не поняла. Спрошу потом у врачихи.

– Нда, – не знаю, что и сказать. – Я первую дочку свою с большим трудом вытужила. Правда, она 3700 весила. Вообще врачи тебе помочь должны были. На схватках показать, как дышать, чтоб силы на потуги остались. На потугах подсказать. Роды-то первые. А ты готовилась как-то к родам?

– А что? Надо было? Меня подруги все уверяли, что всё подскажут в процессе.

– Это уж как повезёт. По-разному бывает. Жалко, конечно, что так вышло. Теперь если второго захотите, так опять кесарево.

Я рассказала, как всё должно было быть, и мысли о благодарности врачам, которые были у Лены, похоже, быстро покинули её голову. Поэтому когда врач, делавший ей операцию, «зашла её проведать», она не услышала ничего, кроме вопроса, почему так долго проводили операцию и не торопились зашивать. Врач сказала, что это из-за того, что ребёнок уже вошёл в область таза, и, что, в общем-то, всё было хорошо.

Ночью мне наконец-то удалось поспать. Вы, наверное, подумаете, что я спала без задних ног. Но это было совсем не так, я была напряжена до предела, засыпала ненадолго и от малейшего шороха просыпалась.

5 декабря

Неважно, жив ты или мертв, важно ради чего ты готов жить или умереть.

Антоний Сурожский

В пять часов утра я проснулась от того, что уборщица мыла палату. Люди дорогие, в пять часов утра! Кажется, она это делала перед уходом домой. Мы с соседкой ничего не сказали. Но сил в нас становилось всё меньше и меньше.

В шесть часов утра принесли градусники, чтобы померить температуру. Это, конечно, обязательно, чтобы воспалительный процесс не пропустить. Тут я, правда, не удержалась и спросила у медсестры, а нельзя ли чуть-чуть попозже, ну хотя бы в семь часов утра заниматься таким важным делом? Оказалось, нельзя. Тоже какая-то важная причина была для этого. Кажется, медсестре надо затем делать миллион важных дел, и на измерение температуры не будет времени.

Потом, как обычно, капельницы, уколы…

Обход.

В палату вошла врач, женщина средних лет.

– Здравствуйте. Я заведующая отделением и буду наблюдать вас, – как мне повезло, опять заведующая отделением. Какое внимание и забота со стороны врачей. Как-то даже не по себе стало, что почти всё начальство роддома познакомилось со мной.

Сначала заведующая проговорила организационные вопросы:

– Вам необходимо предоставить из женской консультации родовой сертификат. Если же они его не смогут выдать, значит, пусть выписывают справку о том, что они не будут выдавать вам его.

Затем она ответила на все Ленины вопросы. Меня интересовал, пожалуй, единственный вопрос: что же мне делать с моим состоянием после переливания? Сердце болело постоянно, отёки не спадали, печень тоже была явно не в порядке, по всему телу местами стали появляться красные точки, похожие на алые родинки.

Поскольку результаты анализов я уже знала, то просто спросила:

– Почему такие высокие показатели АЛТ и ACT?

– Девочка моя! Простите, что я вас так называю, – тут же осеклась доктор – вам столько перелили крови, что вообще странно, что вы ни на что не жалуетесь, и вас интересует только этот вопрос, – она выжидательно посмотрела на меня. – Такие высокие показатели всегда бывают после переливания. Они понизятся позже.

После этого мы ещё обсудили, насколько вероятно заболеть СПИДом, ВИЧ, гепатитом после переливания крови. Конечно, заведующая убеждала меня, что это невозможно. Но для моего спокойствия посоветовала через полгода сдать анализы, чтобы убедиться в том, что всё-таки всё хорошо.

Также она обратила внимание на грудь. Сначала соседки: у неё ещё не было молока. Потом на мою:

– Боже! – она совсем не ожидала такого нагрубания, глаза её округлились от увиденного.

– Всё будет хорошо, не переживайте, я уже справлялась с подобным, – попыталась я как-то объяснить своё молчание по этому вопросу. – Я уже второй день пью достинекс.

– Сколько раз вы его уже выпили?

– Два раза.

– Хорошо. Продолжайте пить. А что ещё вы пьёте?

Я показала ей всё, она одобрила и, успокоившись, ушла.

Когда она ушла, мы заметили, что она ушла в сторону поста, а это означало, что под её наблюдением была только наша палата. Это действительно было так. Врачи очень боялись пропустить у меня кровотечение, и поэтому всё время моего пребывания в этом центре меня окружали самые опытные и лучшие специалисты. Признаюсь, мне это очень нравилось. Как только у меня появлялась случайная возможность пообщаться с обычными врачами, становилось очевидным, что даже по уровню культуры они уступают заведующим отделением.

Моя соседка была очень общительным человеком: не разговаривала она только во время сна. Вскоре я узнала, что её дочку переводят в Филатовскую больницу на второй этап выхаживания: отделение патологии недоношенных.

Почему? Потому что, к сожалению, с таким весом (меньше 2500 грамм) роддом не может выписать ребёнка с мамой. Ребёнок считается маловесным. Интересно, что из Филатовской при этом выписывают с весом 2 килограмма.

У малютки также была патология почек, которую заметили ещё во втором триместре беременности. Лена, как ответственная мама, ещё при беременности ездила на консультацию в Филатовскую больницу к Левитской Марине Владимировне и обсуждала план действий на будущее. Врач согласилась сделать операцию, когда малышке будет хотя бы месяц.

Когда Лена услышала, насколько у меня недоношенные детки, она поняла, что её проблема – совсем не проблема. Но многочисленные родственники очень переживали за малютку, она была первой в их семье. И Лена постоянно разговаривала по телефону со своими родственниками, пытаясь их успокоить. Поэтому выспаться мне, несмотря на отсутствие ребёнка, совсем не удавалось. Поспать днём, к сожалению, было нереально.ц

Сначала Лена рассказала всем про роды, перевод дочери, патологию почек. И тут вдруг обнаружилось, что пропал её муж. Если бы не та ситуация, в которую я попала, я бы наверняка посмеялась от души. Но тут мне было не до смеха, поскольку теперь телефон моей соседки постоянно был в деле. Она звонила всем подряд: бабушкам, дедушкам, маме, папе, друзьям мужа, подругам и, кажется, собиралась позвонить в полицию.

Тут уж я (а я прожила шесть лет в общежитии, где девяносто процентов от общего числа проживающих составляли парни) решила высказать своё предположение:

– Он, наверное, отмечал рождение дочери, ну и спит сейчас, отдыхает. – Я не стала говорить, что он просто напился на радостях. Не хотелось мне расстраивать Лену.

– Нет, этого не может быть! Да он всегда звонил. А тут вчера позвонил, поздравил, всё расспросил и пропал.

– Да точно я тебе говорю, это ж мужчины. Первый ребёнок родился! Дочка.

– Нет, он бы тогда с друзьями пошёл, а я его лучшему другу звонила, он тоже ничего не знает. Не видел его со вчерашнего дня.

Сейчас я понимаю, что вся эта болтовня моей соседки – была как раз тем, что мне было необходимо. Видимо, Господь решил, что это было мне даже нужнее, чем сон. Её непрекращающиеся разговоры отвлекали меня от тяжёлых мыслей и даже немного веселили.

Настало время обеда. Я пошла в столовую, сразу после обеда я шла в реанимацию к девочкам.

Трудно описать моё тогдашнее состояние. Чуть позже я прочитала, что эта стадия называется «отрицание».

Американский врач Элизабет Кюблер-Росс занималась исследованием переживаний смертельно больных людей и написала книгу: «О смерти и умирании». В этой книге Кюблер-Росс описывает стадийность принятия смерти: отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие.

Многое для меня перестало иметь значение. Я делала всё машинально, потому что надо было есть, пить, пытаться спать. Мне не хотелось ни с кем разговаривать, любой контакт был в тягость. Можно сказать, что я находилась в какой-то другой реальности, где не существовало такой сильной боли и горечи, которую я испытывала при виде мучений наших дочек. Любой человек, который разговаривал со мной, возвращал мои мысли лишь к одному: к моему горю. Моему, потому что муж мой совсем по-другому переживал всё произошедшее.

Мама Андрея была также на седьмом небе от счастья. Это я поняла, когда увидела её в тот день в реанимации. Глаза её светились радостью. Она, конечно, меня поздравила. «Было бы с чем», – подумала я тогда. Она лишь после родов узнала, что родились две девочки. От такой новости (что их две), она пребывала в эйфории, поскольку всегда считала, что «дети – это благословение Божие».

Я уже плохо помню события тех дней, но, кажется, посмотрев на моё выражение лица, мама быстренько удалилась, передав всё необходимое для детей.

Беседа с врачом тоже не удалась. Состояние в реанимации всех пациентов всегда стабильно тяжёлое. Я стала задавать вопросы, чтобы выяснить что-то детально, врач разнервничалась, развернулась и ушла. Конечно, больше у этого врача я за всё время пребывания детей в роддоме ничего не спрашивала, дабы не портить ей нервы. Есть врачи, которые охотно отвечают на все вопросы, а есть те, которые вообще не хотят ни на что отвечать. Ведь они вовсе не обязаны это делать. Так что это просто надо принять как данность и искать другого врача, который имеет силы на диалог.

Поскольку в выходные дни мало врачей в отделении, я просто постояла, посмотрела на детей и помолилась. Я не знаю, сколько слёз я пролила в реанимации. Но это было единственное место, где я не могла сдержаться и давала волю своим чувствам. Врачи привыкли к таким картинам. Я и сама частенько видела плачущих мам недоношенных деток. Все они старались сдержаться, но не получалось.

Мамы детей доношенных (и такие тоже встречались в реанимации) держались гораздо лучше, их в слезах я не видела ни разу.

Вернувшись в палату, я застала свою соседку весьма повеселевшей: муж нашёлся!

– Ты представляешь, он вчера пошёл в ресторан один! Видите ли, решил отметить рождение дочки в одиночестве! Говорит, что времени у друзей не было составить ему компанию… И сегодня отсыпался после пьянки. Вот засранец! Нет бы предупредить хотя бы! Я уже в полицию собиралась звонить, чтоб разыскивали! А он!

Тут я не смогла сдержать улыбки. Такая она, жизнь.

Теперь у Лены стояла задача снова всех обзвонить и сообщить, что Саша нашёлся.

Вечером в реанимации я увидела врача, которая присутствовала при рождении девочек. Именно она тогда, в недоумении, пыталась разузнать, нужны ли мне эти дети. После того, как я немного посмотрела на девочек, я решила к ней подойти.

– Здравствуйте. С вами можно поговорить?

– Да, конечно. Садитесь, – она указала мне на стул рядом с собой. – Вам повезло, что ваши дети родились в двадцать первом веке. Если бы они родились по крайней мере пятьдесят лет назад, то они бы не выжили. Теперь же благодаря новым возможностям им дан шанс на жизнь.

Дальнейшее рассуждение я не помню. Наверное, я спрашивала, что такое овальное окно и что такое открытый артериальный проток. Но я очень хорошо помню нижеследующий диалог.

– Я не могла вам объяснить в родзале, почему я рожаю сама, поскольку находилась в родах, и мне было трудно разговаривать. Дело в том, что у меня после родов возникают кровотечения по неизвестным причинам. А вам наверняка известно, что кровопотеря больше при кесаревом течении, вследствие чего я боялась, что кровотечение врачи не смогут остановить и это приведёт к моей смерти. А оставить отца одного с четырьмя детьми я не могу.

– А по вам так и не скажешь, что у вас бывают кровотечения. На вид вы розовенькая, – сказала она тихо, сдерживая эмоции. Было видно, что она сочувствует мне. Это очень редко можно увидеть в реанимации. Люди в большинстве своём разучились сочувствовать и сопереживать чужому горю.

– Я не знаю, сколько крови я потеряла, но мне перелили около трёх литров плазмы и крови.

На секунду повисло молчание.

– Скажите, когда я выпишусь, надо каждый день приезжать в реанимацию к детям? – спросила я, понимая насколько это тяжело будет для нас. В одну сторону нам добираться около трёх часов. Плюс мужу надо работать, а мне не с кем оставлять детей.

– Да, надо каждый день приезжать к детям хотя бы кому-то из родителей. Наша заведующая – довольно строгая. И запомните на всю свою оставшуюся жизнь: очень важно, чтобы каждый человек, который как-то взаимодействует с вашим ребёнком, знал, что у этого ребёнка есть мама, есть папа, что они о нём заботятся. Это очень важно!

После разговора с врачом я опять пошла к своим деткам.

Они лежали в кювезах, накрытых специальными светонепроницаемыми покрывалами. Веки не защищают от света глаза новорождённых. По крайней мере, около 40 % белого света проходит через веки, что раздражает ребёнка.

Я представляла себе, что в идеале ребёнок должен дохаживаться в условиях, приближенных к внутриутробным: тишина, темнота, тепло. До тишины было очень далеко: некоторые приборы для измерения жизненно важных параметров выдавали ошибку и пищали на всю реанимацию. Анна лежала в кроватке, на пелёночке, около окна. С рождения она была на энтеральном вскармливании, то есть через зонд, который вставили через нос. Марию же не кормили через зонд, и она лежала не в кроватке. Всё это вызывало у меня к ней гораздо больше жалости, чем к Анне. Создавалась иллюзия, что врачи больше ухаживают за более перспективным ребёнком.

Обе девочки были с рождения на искусственной вентиляции лёгких (ИВЛ). Несмотря на то, что часто дети, рождённые на таком сроке, могут дышать сами, были какие-то проблемы с дыханием, и поэтому аппарат ИВЛ помогал им дышать. Или даже правильнее будет сказать, «дышал» за них.

Вдобавок к этому с помощью инфузоматов им вливали какие-то лекарства и эритроцитарную взвесь (по-простому, кровь). Сейчас, когда передо мной лежит выписка, я могу написать даже, что за лекарства это были: «гормональная терапия – солукортеф. Антибиотики амоксиклав+гентамицин, клафоран + ванкомицин, дифлюкан. Кардиотоническая терапия (для сердца) допамин, добутрекс. Куросурф» – вводится всем детям в реанимации, находящимся на ИВЛ, снижает тяжесть лёгочной недостаточности (респираторного дистресс-синдрома (РДС), восполняет недостаток лёгочного сурфактанта. Самое безобидное лекарство, на мой взгляд, – пентаглобин № 3, который является иммунобиологическим препаратом.

У Марии было больше на одно лекарство: это было лекарство от судорог, обезболивающее. На тот момент у неё начались судороги, они периодически сковывали всё её маленькое тельце. Казалось, что она корчится от боли. Я впервые видела это у детей, но догадалась сама.

Вообще врачи берегут психику родителей и стараются говорить только о значимых событиях в жизни ребёнка. И я считаю, что это правильно на начальном этапе, самом тяжёлом в жизни родителей недоношенного ребёнка. Когда они приходят понемногу в себя, то, как правило, начинают интересоваться подробностями. Но почти все врачи считают, что отвечать на такие вопросы не входит в их обязанности.

Всё время посещения, а полчаса – это совсем мало, я смотрю то на одну малышку, то на другую и молюсь. Мне страшно, что они не выживут. Точнее, я почти уверена, что они не выживут, а если вдруг случится чудо, и они выживут, то они будут инвалидами. Я надеюсь только на чудо. И молюсь, чтобы Господь помиловал детей: помимо жизни даровал им и здоровье. «Если же это невозможно, если нет на это воли Твоей, то лучше забери их к Себе».

Когда время посещения закончилось, я вышла из реанимации, но вдруг поняла, что сил идти в палату нет никаких: ни моральных, ни физических. Я хожу по коридору между реанимацией и отделением туда-сюда. Звоню Андрею. Я всегда ему звонила по вечерам, разговаривала с ним о своих переживаниях, разговаривала с детьми, но, Боже, как тяжело было на душе… Эти разговоры совсем не помогали. Муж старался меня поддержать, он почему-то верил, что всё будет хорошо, и старался меня в этом убедить. Какой же он сильный духом, намного сильнее, чем я! До рождения двойни я не знала об этом, только в трудностях это можно проверить. В обычной счастливой жизни все молодцы, а вот в стеснённых обстоятельствах человек показывает своё истинное лицо.

После разговора с мужем, я вспомнила, что есть люди, которым надо сообщить, что я родила. Кроме самых близких родных я никому ещё об этом не сообщала, даже самым близким подругам. Потому что смысла в этом не видела никакого, все эти разговоры могли только повергнуть меня в состояние беспредельной скорби.

Сообщить надо было тем людям, которые молились за меня. Самый первый – это Владыка Пантелеймон. С ним разговор может быть коротким – смс достаточно. Я так и сделала.

Следующим человеком, о котором я подумала, была Оля Банникова. Она тоже молилась за меня. Я набрала её номер. Обстоятельства сложились так, что разговор состоялся. Я рассказала вкратце, как прошли роды, и что девочки в очень тяжёлом состоянии. Оля рассказала мне чудесную историю о том, как выжил ребёнок, на котором врачи ставили крест. Ещё какие-то истории про детей, которые должны были стать инвалидами, но ими не стали. И ещё много-много всего, что должно было дать мне надежду. Но я была в отчаянии, из которого выход был не так прост. Каждой истории я противопоставляла негативные «но». Например, в первой истории ребёнок был доношенный, а, значит, сильный. Во второй у детей не было проблем с головой (то есть не было внутрижелудочковых кровоизлиянии). В конце разговора Оля спросила про молоко. Вот уж чего я не ожидала. Какое там молоко, мне бы как-то в руки себя взять!

– Вы сцеживаетесь?

– Нет. У меня нет сил… Я уже выпила двойную дозу достинекса. Мне очень тяжело, – у меня встал ком в горле, и я вот-вот готова была разрыдаться. Я так надеялась на то, что всё будет хорошо в этот раз, что я смогу кормить своих детей! А теперь даже если они выживут, искусственное питание – неизбежно. Это не так страшно по сравнению со всем пережитым, но дети будут обделены, они не будут знать, что такое мамино молоко, не получат необходимых иммуноглобулинов и белков, а значит, будут беззащитны перед многими инфекциями.

Оля как будто прочитала мои мысли:

– Неужели вам настолько тяжело, Настя? Ведь эти дети и так изначально обделены по сравнению с доношенными!

– Очень тяжело, – повторила я.

– Что ж… вы сделали свой выбор. Достинекс вы уже выпили, а это означает, что пути назад нет. Молитесь, Настя, по молитвам всё возможно. Верьте в это.

Куда уж там верить… Года не прошло со смерти Гавриила. Я ещё очень хорошо всё помню. Да, молитва помогает мне быть немного спокойнее, но веры нет совсем. Такое ощущение, что Бог отвернулся от нас. И даже не понятно, за что. Это самое трудное во всей ситуации. Мы старались жить как надо изо всех сил. А тут такие повороты судьбы, что лично мне казалось всё это предательством со стороны Бога. Это очень страшно и тяжело – чувствовать то, что я переживала в тот момент. К предательствам людей я уже привыкла. Но не со стороны Бога, который с рождения был для меня Другом.

После этого звонка силы на разговоры у меня закончились, и я вернулась в палату. Лечь спать мы решили пораньше, поскольку никак не могли выспаться.

6 декабря

Ночь. Я проснулась от нестерпимой боли в руке в том месте, где стоял катетер. Я не могу спать: место уплотнилось, опухло и жутко болит. Огромные шишки, похожие на большой синяк, появились на руках. На той, где раньше вытащили катетер, шишка была меньших размеров и почти не болела.

Пока я лежала и мучилась, наступило утро, и пришла медсестра с градусниками. Кажется, это было шесть утра. Мне плохо: я опять спала часа три от силы, и всё болит.

– Ну, неужели нельзя попозже приходить мерить температуру?! Так совсем не то что рожать, жить не хочется! – в сердцах крикнула я медсестре.

Она на меня не обиделась, наверное, потому что была уже опытной медсестрой, а наоборот спросила:

– Что-то ещё не так кроме того, что вы выспаться не можете?

– У меня рука болит так, что спать невозможно, – ответила я, впрочем, не надеясь получить хоть какую-то помощь.

– Покажите, где.

Она осмотрела мои руки.

– Почему вы раньше не сказали?! – возмутилась она.

– Потому что я думала, что это пройдёт само.

– Идите в палату, ждите меня, я переставлю вам катетер.

Ждать долго не пришлось, она пришла довольно быстро. Поставила катетер маленький в кисть, а из сгиба локтевого убрала, и наложила компресс на больное место.

Легче мне не становилось, место опухло, болело. С таким я ещё не сталкивалась и совсем не знала, что это такое.

Завтрак. Путь в столовую проходит наполовину по тому же маршруту, что в детскую реанимацию. Странное ощущение, как будто это всё не со мной происходит, пока что меня не отпускало. Именно это, наверное, называется шоком. Меня не интересовала еда абсолютно. Я машинально съедала всё, что давали, потому что надо есть.

– Вы не знаете, а можно лимон, если кормишь грудью? – вдруг врывается вопрос от молоденькой мамы в мой опустошенный мир. Я, конечно, всё знаю, у меня это на лице написано: «Спроси меня». К этому я уже привыкла.