Текст книги "Не родит сокола сова (сборник)"

– Тяжело, конечно, жили, – поддакнула молодуха, с жалостливой улыбкой поглядывая на мать.

– Ну да и то сказать, жили, не тужили: и пели, и плясали похлесче нонешнего. Здоровье-то конско было. Мантулили до темна… Вечером так пристанешь, вроде уж душа с телом растается, тут бы до подушки доткнуться, ан нет, подчепуришься мало-мало и на поляну. А там… раздайся народ – пляска идет…

– Там, наверно, с отцом и познакомились? – игриво, чуть ли не с подмигом, спросила молодуха.

Мать не ответила, как бы не в силах вырваться памятью из далеких времен, и почему-то помянула свою ближнюю подружку Варушу Сёмкину.

– Ну, я-то еще ладно, а вот Варуша Сёмкина, та-то, девонька, помотала сопли на кулак. Ногота, босота… Мать у ей горбатенька уродилась, где-то Варушу прижила, вот на пару горе и мыкали. То в няньках, бедная, пристроится – не харчисто, да жить можно, а то прижмет, дак и с матерью, Царство ей Небесно, котомочки в зубы и пошли щелкать по дворам, куски собирать. Слава Те, Господи, мир не без жали – полны котомы набирали, особливо ежли ярманка либо престольный праздник. Кто побогаче, случалось, и копейку сунет – помолись за его здравие да за упокой родителев. Как-то о досельну пору не в зазор было кусочничать, милостыню собирать. Я и сама маленька, как у нас изба сгорела, ходила по дворам, на погорельщину собирала…

– Как она сейчас-то поживает?

– О-ох, бедная, бедная Варуша, и в девках путней жизни не видала – доброго платья не сносила, и теперичи житьё – вставши, да за вытьё. Замаялась со своим пьянчугой, пропасти на него нету… прости, Господи, грешную, – мать быстро перекрестилась. – И баба-то она добрая – последний кусок отдаст, а вот не дал Бог талану[34]34
  Талан – удача.


[Закрыть]. Непутная маленько, не в обсудку буде сказано, да ребятишек полну избу натаскала – два на году, третий на Покрову. С ними пятеро ребят, а четверо уже отрезанные ломти, в город подались. В избе грязь непролазная, луканька ногу сломит, а она сидит покуриват и в ус не дует. Чо-то нонче не заглядыват, а то, бывало, так и шерстит: то по хлеб, то по чай, то по соль, а то лясы почесать. Или уж обиделась на чо, или гостей боится. А чего тут бояться-то, все свои. Она со своим мужиком Николой нашему Алексею крёстные… Маленький от их не выводился, дневал и ночевал. Со старшим в школу напару бегали… Да-а, сколь мы с Варушей пережили, ёченьки ты мой, один Бог знат, и душа затаила. Ноне-то чо не жить, а живут, как нелюди, и помрут, как непокойники. Нервы себе и людям треплют, пластаются, как собаки…

Молодуха, похоже, уставшая слушать, снисходительно улыбалась, заведенно кивала головой и уже с нетерпением косила темным глазом в кухню, где был налажен стол. Поджидали мужиков, которые толковали с налоговым инспектором. Чуя, что свекровь нынче не переслушаешь, молодуха подошла к мутному зеркалу над комодом, потянулась, огладила спелую грудь, припухлый живот и стала чесать гребнем вымытые, уже просохшие волосы, загибая к щекам две пушистые прядки-завлекалочки.

Вернулись отец с Алексеем и, сразу же присев к столу, продолжили заведенный в ограде разговор.

– Не-е, парень, ты мне даже и не говори, – успевший приложиться к горлышку, говорливый отец доказывал неведомо кому, потому что Алексей и слушал-то его в пол-уха. – Отбивают мужика от своего хозяйства этими налогами. Хотят из мужика пролетария заделать, чтоб всё было общее. А общее чо?! Общее оно и есть общее, ничье вроде. Не родно – и не больно. Хотели из мужика рабочего сотворить на поспех, а вышло курам на смех: не мужик и не рабочий – лодырь, пьяница. Недоделка, короче… Избаловали мужика. В одном месте вытурят за пьянку, он в другое подался – везде рук не хватат… Нашему начальству у тяти бы моего хозяйничать учиться, а не выдумывать всяку ерунду.

– Ты, отец, громко-то не ори, – смехом упредил Алексей, – а то вспомнят, что дед кулаком считался…

– А мне уже ничо не страшно. Пуганные… Да и какой он, едрёна вошь, кулак?! Отец сам как бык в ярме мантулил, и нам прохлаждаться не давал. А нас ни много ни мало – семнадцать… Кулак… С такими кулаками мы бы теперичи и горюшка не знали, они б страну-то хлебом завалили…

– Ну ты, отец, загибаешь, – неодобрительно покачал головой Алексей, – они ж кулаки, капиталисты. Они бы тут всех кругом поразорили. Все бы на них батрачили.

– Да ежели бы кто на них и батрачил, дак и получал бы. В деревне шибко-то никого не обкрутишь, пустят по крышу красного петуха, спалят в сердцах, либо ишо чего удумают. А потом, у ранешних кулаков и совесть была – все ж крещеные, православные, Богу молились, милостыню творили. Так от…

– Хватит вам спорить, – осадила вышедшая на кухню мать. – Отец-то, я гляжу, успел уже в рюмку заглянуть – ишь язык распустил…

Кухню осветил красно-бурый свет отходящего дня, сулящий на завтра такой же тяжелый зной; завороженная этим плавающим светом, в коим лицо Алексея и свекра молодо зарумянились, Марина вслух размыслила:

– Жалко, что вы его в садик не отдавали, – она повернулась к Ванюшке, стоящему подле нее в растянутой майчонке, спадающей с плеча перекрученной лямкой, заправленной в чиненные шкеры, из гач которых топорщились босые ноги, красные от вечных цыпок. – Жаль. В садике ребятишки хорошо развиваются. Поедешь к нас в гости? – Она погладила паришку по жиденьким волосенкам. – У нас там цирк, коровы дрессированные, обезьяны… Поедешь?

– Он же у нас Тарзан, – подал голос Алексей, распечатывая бутылку. – По деревьям лазит, по заборам. Всех перепугает в городе. Посадят в клетку рядом с обезьянами.

– Сам ты Тарзан, – опушив глазами c густыми ресницами, проворковала Марина.

– Ну что, Марусенька, пойдем за стол, – позвала мать невестку, – а то проголодались, поди. А мы соловья баснями кормим, – тут она приметила, что и Ванюшка ладится к столу, где красовались яблоки, сушки с маком, конфеты, и сердито прошептала: – А ты, сына, поди побегай, потом поешь.

Ванюшка же, чуя, что его выручит тетя Малина, заупирался, полез к столу напролом, хотя мать пыталась неприметно турнуть в шею.

– Зачем?! Пусть ест с нами за одним столом, – вступилась за Ванюшку Марина.

Мать скребанула по сыну сердитым взглядом и проворчала:

– Оголодал, голодовка. Уж терпежу никакого нету… с голодного края прибежал.

– Ой, я же забыл с этой суетой, я же тебе, мама, с юга подарочек привез, – всполошился Алексей, сбегал в горницу и, порывшись в пузатом чемодане, вынул на белый свет фарфоровую кружку, с пристуком поставил ее на стол возле матери. – Пей, мама, на здоровье. Тут и написано, – Алексей стал читать напевным голосом, заздравно размахивая рукой: – «Пей на здоровье, мама родная. Я счастья желаю тебе, дорогая!.. Курорт Сочи!..» Во как…

Отец взял кружку, чтобы получше разглядеть здравицу, выгравированную кудреватым почерком пониже каменного орла.

– Она у нас и без того ладно пьет, – усмехнулся он, позавидовав чести, оказанной матери, и в словах его было некое печальное предвиденье: позже мать стала выпивать наравне с отцом, и кружка эта, побуревшая от чая, выщербленная по краям, пожеланием своим вроде как насмехалась над матерью.

– Ну-у, если такими кружками понужать, без штанов останешься, – разливая водку, засмеялся Алексей. – Это только вашему соседу Хитрому Митрию по карману.

– Я, паря, не помню, чтобы Митрий свою бутылку взял, угостил кого. За копейку удавится. А коль подадут, не откажется. Хитрый, он и есть хитрый… Ладно, давайте выпьем за молодых, чтоб им и на донышке горького не осталось, – отец взялся за стакан, – чтоб любовь такая же крепкая была, как этот «сучок», – он принюхался к водке, прозываемой «сучком», весь передернулся, переморщился и вздохнул удивленно: – Фу, и как ее Сёмкин пьет кажинный день, горькая же?! Ну, давайте, с богом. Архи[35]35
  Архи – водка, по-бурятски.


[Закрыть] попил, голова закружилась, девку полюбил, голову потерял, – отец лукаво подмигнул Алексею и Марине. – Давайте, давайте, а то выдыхается задарма.

Молодуха жеманно смочила губы в рюмке, быстро закусила и стала подкладывать в Ванюшкину тарелку вареную картоху с рыбой.

– Вначале картошку с рыбой, а потом уж сладости, – учила она. – Ешь побольше, чтоб за лето вырос как следует, – скоро в школу пойдешь.

– Возьмут ли еще? – вздохнула мать. – Вот рисует, Марусенька, браво, – зачем-то припомнила она, как будто это было лишь одно спасительное достоинство сына. – Рита, племянница, из города приезжала, красок ему привезла, альбомов, карандашей, дак все, бома[36]36
  Бома – нечистая сила.


[Закрыть] такая, изрисовал. Я уж ему говорю: дескать, приберег бы для школы. Куда там, всё измалевал… У нас тут одно время квартирант в тепляке жил, художник из города, – дак, говорит, мол, талант есть маленько. Ну да, верно баят: будешь таланен, коль наспишься по баням, – тут мать намекнула на то, что сыну нет-нет да и приходилось, убегая от пьяного папаши, таиться по баням да стайкам, выжидая, когда угомонится отец.

– Ну-ка, Ванька, тащи-ка тетрадь да нарисуй-ка братку с тетей Мариной, – отец пропустил материн намек мимо ушей, подмигнул Ванюшке, посмеиваясь, в добром расположении духа от выпитого, оттого, что выпивки еще полно. – Нарисуй, как мать наша выпивает. Ить, холера, выпила и не поморщилась, – как будто жалея, что и матери приходится наливать, покачал головой отец и сморщился. – Нарисуй-ка ее со стаканом. А мы потом в конверт запечатаем и ребятам пошлем. Пусть полюбуются на мать… Тащи тетрадь.

Ванюшка, словно подкинутый этим подобревшим отцовским голосом, хотел бежать сломя голову в горницу за тетрадкой и карандашом, но мать тут же больно ущипнула его за ногу и усадила обратно на лавку.

– Сядь лучше, прижми свою терку, пока не стер! – сквозь туго поджатые губы прошипела она в Ванюшкино лицо и нервно замигала скорбными глазами. – Мало он тебя, дурака, гонял. Погоди, дождешься ишо. А этому мазаю делать-то некого, – она исподлобья глянула на отца, – буровит чо попало, дурит парня. И выпью, и никого не спрошу, и ты мне не указ. Ты сегодня еще палец об палец не ударил, а я еще не присела и не ела путем. Выпью, дак я потом свое отработаю – не твоя печа.

– А то он мигом всех нарисует, не отличишь, – заминая материны слова, гася затлевшую брань, похвалил отец Ванюшку, но тут же и скрипуче оговорился: – Одна беда, ума нету – из дома все тащит.

– Ну, гостеньки дорогие, сухая ложка рот дерет, – торопливо и беспокойно завела мать эдаким медовым голоском, чтобы отвести разговор от сына, который тем временем под шумок хватал со стола сушки и конфеты: ел, давился, обжигаясь горячим чаем. – Лёшенька, сынок наш, и ты, Марусенька, давайте-ка лучше выпьем, и не взыщите, ежли что не так. Чем богаты, тем и рады, – мать оглядела стол, заваленный городскими, магазинскими харчами: колбасой, консервами, вязко черным смородиновым вареньем, сушками, конфетами, яблоками, среди которых сиротливо и сине ютились соленые окуньки и чебачки. – А ты, деушка, чего мухлюешь-то?.. Губы и помазала.

– Я «белую» не могу, – махала пухлой рукой молодуха, нагоняя в рот воздуха. – Она у меня назад идет.

– У нас «красной» нету, один кондяк армянской, но шибко дорогой, кусатся, – пояснил отец. – Одно время спирт забросили, дак мигом выжрали наши пьянчуги.

Ближе к ночи все же залетела на огонек материна товарка Варуша Сёмкина, и мать тут же напомнила Алексею, что Варуша приходится ему крёстной матерью, на что тот удивленно вскинул бровь, будто и слыхом не слыхивал, и духом не ведал, потом, весело оглядев чернявую, сухую соседку, улыбнулся: дескать, всего-то и родни, что баушки одни. Мать еще припомнила, что когда они, Краснобаевы, всем табором уезжали на дальние покосы, то маленького Алеху сдавали на руки крёстной – своих ребят Варуша о ту пору еще не завела – и так она, бывало, намается со своим крестничком, что и ждет не дождется, когда Краснобаевы вернутся с покоса.

– Шибко уж вольный рос, – с грустной улыбкой помянула Варуша.

– Ты пошто, соседушка, так пристарушилась? – отец оглядел Варушу, накинувшую на себя ветхий, с обвисшими карманами пиджак, повязавшую голову темненьким платочком. – Велики ли твои годы?! Тебе бы трепака задавать, а ты эвон как пристарушилась, как на поминки. Принарядилась бы, навела красу.

– Нам, Петр Калистратыч, теперичи одна краса – смертная коса.

– Ты чо, кума, буровишь?! – игриво подмигнул отец. – Вон в городе поглядишь: идет бабка, старе поповой собаки, песок с заду сыплется, а так расфуфырится, губы накрасит, куды с добром. Молодца, видно, ищет, чтоб погрел. А ты уж про смертну косу завела… А где сам-то?

– Да где ему быть?! Спит, налакался, винна бочка.

– Чо-то он у тебя, Варуша, пьет без просыху, совсем запился, – попрекнул Варушу отец, шумно занюхивая колбасой.

– Чья бы корова мычала, твоя бы молчала, – горько усмехнулась мать, и слава богу, что отец не услышал, а то не миновать бы скандала.

– У меня в городе мужик есть знакомый, – припомнил смехом Алексей. – Тоже семейный, трое ребят… В гараже слесарем вкалывает… Бывало, всю получку просадит, а жена говорит: дескать, если бы наш тятя не пил, на что бы хлеб брали.

– Не понял? – удивленно вздернул плечи отец. – Ежели мужик всю получку пропиват, на какие шыши хлеб берут.

– А бутылки пустые на что?! Сдают, вот и хлебушек…

Алексей одиноко хохотнул, потому что за столом так не сообразили, где и над чем смеяться.

– Ну, если ты у меня, Лёша, будешь выпивать, сразу выгоню, – пригрозила Марина. – Отправлю назад в деревню, пей тут, хоть запейся.

– Да, беда с этого вина, – протяжно, будто желая испустить из себя всю кручину, вздохнула Варуша, обернувшись к молодым. – Вот измыслил же сотона на нашу погубу…

– Тятя мой, покойничек, Царство ему Небесное, говорил, вроде, по Святому Писанию, – вспомнила мать, – дескать, научил той пианый бес человека, како растити солод и брагу делати… Тако умудрил его бес на погибель православныим христианам…

Варуша, дивясь материной памяти, согласно кивала головой.

– Я уж, верите, не верите, один раз до того дошла, что налила в бутылку керосину, собралась, думаю, подожгу винополку…

– Ну и посадили бы в кутузку, – фыркнул отец. – И чего бы добилась?!

Алексей засмеялся, вспомнив потеху:

– Меня Марина как-то затащила в театр оперный. «Молодую гвардию» казали. И вот Олег Кошевой поет – Алексей, вскрылив руками, густо пропел: – «Налей мне, мама, керосина, фашистский штаб пойду я подожгу…»

– Фашистский штаб и есть – винополка клятая… Сожгла бы, да глянула на ребят, жалко стало, не охота сиротить, сама в сиротах мыкалась. А то бы спалила. Прямо какое-то помрачение нашло. Да ить заново б отстроили, опять заторговали. Вот продуктов добрых нету, а водки хошь залейся.

– Помнишь, Варуша, как в девках пели? – мать не сводила с подружки заслезившихся глаз. – Чем за зюзю выходить, лучше в девках век прожить.

– Знатьё бы, что так выйдет, дак за версту бы зюзю оббежала. Да ить до войны и в рот не брал эту погань, на дух не переносил, гори она синим полымем. Всё это война, будь она трижды проклята. Извередила мужика… – Варуша не сдержалась и заплакала.

Отец засомневался в такой причине:

– Война… Вон сколь фронтовиков пришло, и никакая холера им не сделалась. Живут как люди. Выпивают, ежели повод какой, а чтоб так без памяти хлестать эту заразу, боже упаси. Вон каки хоромины себе отгрохали.

– До того он меня довел своей пьянкой, – промакнув глаза уголком опущенного на плечи печально-черного платка, продолжила Варуша, – что в городе была, завернула в тамошнюю церквушку. Я же крещеная… Старуха одна присоветовала: дескать, святому Вонифатию Милостивому поставь свечку и так помолись – на зубок помню, – и Варуша, хвастая своей памятью, забубнила, словно стихи, с попомарской монотонностью: – О Пресвятой Вонифатий, милостивый раб Милосердного Владыки! Услышь прибегающих к тебе, одержимых пагубным пристрастием к винопитию, и, как в своей земной жизни ты никогда не отказывал в помочи просящим тя, так и теперь избавь несчастного раба Божия Миколая… Помоги ему, Угодниче Божий Вонифатий, когда жажда вина станет жечь его гортань, унистожь его пагубное желание, освежи его уста небесною прохладой, просвети его очи, поставь его на скале веры и надежды…

Устав слушать, как Варуша бубнит, словно ранешний дьчок, отец насмешливо, ведая ответ, спросил:

– Ну и чо, помог тебе Вонифатий? – ведая ответ, насмешливо спросил отец.

– Кого там?! – отмахнулась Варуша. – Как лил эту холеру в глотку ненажорну, так и…

– По вере нашей всё, Варенька… – вздохнула мать, покосившись на хмелеющего отца.

Разговор против выпивки стал уже нешуточным, принял суровый и осудительный характер, но это не мешало честной компании выпивать, достав из-под стола вторую бутылку.

– Пить надо с умом, – рассудил и Алексей, – по праздничкам или дело какое провернуть. Не подмажешь, не поедешь. Кругом бутылка нужна…

– А у нас как привадились, – засмеялся отец. – Пить пока шапка не слетить. С умом-то оно, конешно… Мужик умён – пить волён, мужик глуп пропьет и тулуп, и свой пуп.

– Хошь с умом, хошь без ума, все равно до добра не доведет, – обреченно покачала головой мать. – А праздников ноне через день да кажный день. Новые отмечам, старые престольные не забывам и без бутылочки за стол не садимся. А как раньше баяли: лонясь гуляшки да нонясь гуляшки – пойдешь без рубашки, в однех галяшках. Я, Варуша, третиводни спрашиваю у твоего мужика: что у тебя, Никола, нонесь за праздник? Смеется: дескать, перенесение порток с одного на другой гвоздок. То-то и оно, что перенесение… поднесенье. Так и без последних порток можно остаться.

– А я вот другой раз подумаю, подумаю, дак и тоже бы запила, – неожиданно высказалась Варуша. – Поневоле запьешь от такой жизни. В досельно-то время баба ежели страдала, мучалась, путней жизни не видала, дак хошь верила, что на том свете слезы окупятся, даст ей Бог за страдания вечное блаженство. А теперичи все талдычат, что там ничо нету, а за что тогда и страдать, мучиться. Раз удачи нету, дак хошь выпить, чтоб не видеть эту жизнь растреклятую.

– Не говори так, Варуша, не бери грех на душу, – прошептала и быстро перекрестилась мать.

Варуша, хотя поначалу и упиралась, не садилась за стол: дескать, на минуту забежала, на крестничка глазком глянуть, тем не менее просидела больше часа, выпила наравне со всеми, правда, не дотрагиваясь до городских закусок, занюхивая соленым окуньком. Когда разговор о пьянстве иссяк, почуяла себя лишней среди семейного застолья, среди сокровенных чужих разговоров, которые при ней стали неловкими, разрывались тянучим молчанием. Она еще посидела, затем, пожелав молодым доброго лада, быстренько распрощалась. Подстегнуло ее и то, что отец, уже захмелевший, не сдержался и при ней несколько раз обложил Николу Сёмкина крутыми матерками, не забыв помянуть свою давнишнюю обиду.

После Варуши компания раздвинулась, будто незваная гостья, плоская и костлявая, занимала много места; все вздохнули вольнее и заговорили в голос.

– Тетка Варя совсем дошла, – глядя в окошко, мимо которого косенько, мышью прошмыгнула соседка, вздохнул Алексей. – Видно, на пару с Сёмкиным закладывает.

– Грех тебе, Лёша, напраслину возводить на горемышную, – укорила мать сына, – она же крёстная твоя. Можно сказать, вынянчила.

– Сёмкин тоже крёстный, – сурово отозвался Алексей. – Так мне что теперь, молиться на них… Я бы этих пьянчуг собрал в лагеря и заставил бы вкалывать. Лодыри…

– У него и папаша такой же был, – припомнил отец, – ни сохи, ни бороны, ни кобылы вороны, – вроде деда Кири Шлыкова. Дак у того хошь сынок мозговитый вырос, – Хитрый Митрий.

– Нужны мне сто лет такие крёстные, – продолжал возмущаться Алексей. – Позориться с ними.

– Нужны не нужны, а открещиваться тоже нельзя, – противилась мать. – Что ни говори, свои люди, одного роду-племени.

– А я только с автобуса сошел с Мариной, – Алексей повернулся к отцу, – гляжу, мамочки родны, Сёмкин навстречу. Целоваться лезет, едва отбился от него. Ну и давай мне наговаривать: дескать, в город еду…

– Он уж который год туда собирается, – усмехнулся отец. – Все по пьянке орет: поеду, мол, в город разбираться, всех вас на чисту воду выведу. Особливо, мол, вас, краснобаевских, да вот ишшо Хитрого Митрия. Я ему толкую: дескать, Москва слезам не верит…

– Во, во, во, – закивал головой Алексей, – и мне тоже давай заливать: дескать, у меня в городе важное дело… Не дай бог притащится.

– О-ой, что мы за народ такой, – поцокала языком мать, – вечно нас мир не берет, так всю жизнь и пластаемся промеж себя. Мало нас еще Бог наказывал. Погодите… Бог-то не Микишка, даст по лбу, будет шишка.