Текст книги "Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии"

Конечно, далеко не все было безоблачно. Скорее, наоборот. Нередко случались драмы, о чем Василий Петрович с грустью вспоминал: «Из моего детского возраста нет отрадных впечатлений: добрая, простая мать, которая кончила тем, что беспрестанно напивалась допьяна, и грубый, суровый отец. И какая дикая обстановка кругом! Но, несмотря на суровость, отец, при всем невежестве, был очень неглуп и, в сущности, добр. Поверишь ли, что память моя сохранила из моей ранней молодости – исполнено такой грязи и гадости, что даже отвратительно вспоминать себя»[14]14
  ИРЛИ, ф. P-1, on. 2, ед. хр. 108, л. 39.


[Закрыть].

Однажды в Историческом музее я целый день провел за чтением боткинских приходно-расходных книг. Действительно, в 10-20-е годы духовная пища в отчем доме была скудная: немалые деньги поглощало чревоугодие. Иначе выглядят расходы в 30-40-е: затраты на обучение детей в пансионе, наем домашних учителей, заказы картин живописцам, приобретение книг, щедрая дань театру[15]15
  ГИМ, ф. 122, ед. хр. 40, л. 32, 33, 63.


[Закрыть]. Один из младших Боткиных, Павел Петрович, рассказывает о причинах столь заметных перемен: «…образованность Василия Петровича имела доброе влияние на отца, человека очень умного от природы, но по той среде, в которой он жил и действовал, не способного относиться с большим уважением к науке и учености. Однако впоследствии он стал смотреть иначе на то общество, которое собиралось в его доме, и выражал к нему почтение замечательным образом: никогда не ломавший шапки перед ученостью, он в праздник светлого Христова Воскресения со шляпой в руках отправлялся к профессору Грановскому, нанимавшему у него квартиру в особом флигеле, хотя этот жилец был много моложе домовладельца»[16]16
  Галахов А. Д. Сороковые годы II Исторический вестник. – 1892. – Ne 1. – С. 133, 134.


[Закрыть].

В отличие от многих собратьев по купечеству, глава Боткинского торгового дома держался с достоинством, гордился званием первостатейного купца и не помышлял о переводе в дворянское сословие, а ведь мог бы: более двадцати лет состоял в первой гильдии, имел орден Владимира, делал крупные пожертвования на строительство храмов и сиротские дома.

Один только раз сердце Петра Кононовича крепко сжала обида – когда сын Василий получил спесивый отказ в ответ на предложение руки Александре Бакуниной. «Все ли наперед обдумали? – писал ее отец. – Дворянство не просто предрассудок, а признанное во всех европейских государствах гражданское постановление, дающее наследственные права, от которых девушка, выходя за Вас, должна совершенно отречься… Выходя за Вас, она должна во всех делах быть Вам помощницей и не стыдиться звания, которого у нас, к несчастью, не уважают»[17]17
  Корнилов А. А. Молодые годы Михаила Бакунина. – М., 1915. – С. 524–543.


[Закрыть].

Узнав о дворянской пощечине Василию Боткину, Белинский воскликнул: «Какие подлецы!» А спустя год, вспомнив ответ старика Бакунина, выразился еще резче: «Кровь кипит от негодования, так и хлопнул бы по дворянским физиономиям плебейским кулаком!»

Впрочем, Петр Кононович и не думал о мести за сына. Жизнь сама все поставит на место, определив дворянскую судьбу дочерей Анны и Марии: первая станет женой профессора П. Л. Пикулина, вторая женой Афанасия Фета. Жаль, старик не доживет до взлета научной карьеры младшего сына Сергея – лейб-медика Его Императорского Величества. Хочется верить, что своим самоотверженным служением медицине Сергей Петрович снискал Господне прощение своему строптивому, себялюбивому отцу. Заслужил тот Царствие Небесное и подвигом внука – лейб-медика Евгения Сергеевича Боткина, принявшего добровольно смерть вместе с пациентом – цесаревичем Алексеем – в роковом 1918-м в Екатеринбурге.

…Я смотрел на боткинский дом и думал о бессмертии духа, скрепившего несколько поколений русских людей. Думал и о том, что нить поколений, по всей видимости, оборвалась: о прямых потомках Боткиных сегодня ни слуху ни духу. Распалась связь времен? Гамлет прав?

Последующие события на Пречистенке поставили под сомнение прозрение шекспировского героя.

Прощаясь с Николаем Ивановичем, я спросил:

– А у Александры Павловны были дети?

– Две дочери. Младшая умерла в блокадном Ленинграде, а старшая, если мне память не изменяет, Александра Сергеевна, была известной до войны киноактрисой, а потом преподавала в институте кинематографии. Вот там и ищите ее следы.

Мы дружески расстались. Встреча с Маросейкой взволновала настолько, что я махнул рукой на обязательные вечерние чтения в библиотеке и отправился гулять по Москве.

Моя первая встреча с Первопристольной была в далеком пятьдесят третьем: лето было холодное, и Москва после смерти Сталина казалась растерянной, мрачной. Такой ее и запомнил: чужой, суровой. Впрочем, может быть, это я сам, семнадцатилетний авиамеханик, маленький, в дешевом мундирчике, с тощим чемоданом, потерянно озиравшийся в огромном муравейнике и с нетерпеньем ждавший поезда на Север, был не готов к встрече с гордой столицей. Не знаю, полюбил бы я Москву, если бы не прослужил восемь лет в авиации, благодаря которой увидел Россию и научился не робеть перед ее пространствами. Тогда же, в период первой встречи, душа моя рвалась не к столичным масштабам, а в маленький, затерявшийся в Зауралье городок Пласт, бывший для меня истинным воплощением родины в ее сердечном величии.

У каждого свой выбор, своя судьба, и Бог судья тем, кто «на подметках башмаков» надеется унести Россию за океан. Для русского же по духу нет и не может быть пути в будущее, кроме как об руку с родиной – в ее нищете и богатстве, в ее разительных контрастах. Для меня как для русского по своей первородной сути алгоритм постижения отчизны (приобщения к отчизне) был прост, как истина: любишь Россию – полюбишь и Москву. Не сможешь не полюбить.

Гул столицы доносит гул веков; стрелы ее проспектов с высоты Воробьевых гор напоминают трассы реактивных лайнеров, теряющиеся в бесконечности неба – в бесконечности будущего. А москвички? Красивые, летящие. Встретишь такую в толпе – и ахнешь, ненароком утонув в глазах-омутах: отливает небесно-голубым сама Волга-матушка!

Петербург другой, но и его люблю. Давно и страстно. Напрасно две столицы противопоставляют, ибо Москва – это Россия в «домашнем» своем обличии, а Петербург – Россия, «собравшаяся в гости»: строгая, элегантная. В Москве живет неистребимый русский дух, и никому еще не удавалось его выветрить.

Все перенесла, все пережила Москва-красавица, но осталась русской столицей. Пройдет и нынешнее ненастье – американизация. Все пройдет, и, как тысячу лет назад, над увалами и холмами будет блистать заря, заливая алым светом столетние боры и березовые колки; не потемнеет сиреневый снег в зимнем лесу, и будет плакать-смеяться белая метель, вырывая из сердца песню. И однажды, истомившись на шумных перекрестках Европы, вернется русский мальчик домой, коснется устами родной земли, выпрямится и пропоет в душе строчки старого русского поэта

 
О, Русь, волшебница суровая,
Повсюду ты свое возьмешь.
Бежать? Но разве любишь новое?
Иль без тебя да проживешь?
 

Долго в тот мартовский вечер я бродил по Замоскворечью. Потом завернул в Арбатские переулки и здесь столкнулся с Бабаевым. Шел он маленький, грустный, заснеженный. Я страшно обрадовался встрече – флюиды? – и принялся рассказывать о Маросейке. Когда закончил, он спросил:

– А какой сегодня день?

– Как – какой? Пятница, пятое марта.

– Ах, да, пятое… Конечно, пятое, – бросил на меня длинный взгляд и раздельно, тихо произнес: – Два года назад в этот день умерла Ахматова.

Я снял шапку:

– Простите, Эдуард Григорьевич, запамятовал.

– Ладно, чего уж там. У вас сейчас Боткин на уме.

Мне осталось честно признаться:

– Читал мало и не открыл ее.

– А я открыл Ахматову синим вечером, в 1943 году, в Ташкенте.

Он стал рассказывать о царице русской поэзии, о комнате, которую до нее занимала Елена Сергеевна Булгакова, о стихах, слетевших с губ волшебницы в час прощания:

 
Он прочен – мой азийский дом,
И беспокоиться не надо… [18]18
  Н. Гумилев.


[Закрыть]
Еще приду. Цвети, ограда,
Будь полон, чистый водоем.
 

И снова улицы, дома расступились, снова пружина времени, раскручиваясь с невероятной быстротой, выбросила мое сознание в далекие военные годы, в ташкентскую улочку с глинобитными домиками, по которой идет высокая, красивая женщина в черном. А потом замелькали московские кадры: Ордынка, музей Льва Толстого, звонки и… смерть.

Проводив меня до метро, Бабаев остановился и полушепотом начал читать из ахматовского «Реквиема»:

 
Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царско-сельской веселой грешнице,
Что случится с жизнью твоей!
 
 
Как трехсотая с передачею
Под крестами будешь стоять
И своею слезою горячею
Новогодний лед прожигать.
 
 
Там тюремный тополь качается,
И ни звука. А сколько там
Неповинных жизней кончается…
 

В лицо бил сырой ветер с мокрым снегом, визжали тормоза машин, из метро валил народ, а я, очарованный голосом странного, загадочного человека, видел, как молилась московская ночь о бесподобной женщине по имени Анна.

Бабаев попрощался и ушел. Я понял: сегодня он открыл мне свою тайну, и этой тайной была Ахматова. Счастливый человек!

Судьба наградила его встречей с поэтом в детстве. Погружение в мир поэзии через книгу, через лекции, через «кокандские звезды» и «пыль Азии на башмаках», конечно, открывает человеку створки Слова, однако ни с чем нельзя сравнить общение с живым поэтом, да еще с таким гениальным, как Ахматова. Разумеется, Бабаев многим обязан себе, чувству собственного существования, но – в этом он признается сам – свечой его жизни была Ахматова.

 
Знаменитая ленинградка,
Я смотрел на тебя украдкой,
Вспоминая твои портреты, —
 

так писал он о ней в Ташкенте. Спустя двадцать лет после смерти Анны Андреевны, Бабаев расскажет о главном секрете «чародейки с берегов Невы – летописном слоге ее прозы, посвященной Пушкину».

Впрочем, встречи с Ахматовой всегда выходят за рамки поэтики, о чем ее молодой товарищ также не преминул сказать: «Может показаться странным и даже смешным, но мне всегда казалось, что разговоры с Анной Ахматовой о Пушкине имеют какое-то таинственное влияние на природу. Если в начале разговора, например, шел дождь, то в конце его непременно светило солнце. Однажды, возвращаясь с Ордынки домой, я вышел на Большой каменный мост и остановился, пораженный. В небе над Москвой-рекой вырастало дивное облако, освещенное солнцем, и было в нем что-то очень знакомое. И вдруг я вспомнил: «Онегина воздушная громада, как облако, стояла надо мной», – еще одна пушкинская страница Анны Ахматовой»[19]19
  Бабаев Э. Г. Пушкинские страницы Анны Ахматовой И Новый мир. – 1987. —№ 1. – С. 166.


[Закрыть].

Мы сами себя творим. И все же, все же… зависим от исторической судьбы-ситуации. В те далекие шестидесятые поэзия и вообще литература находились «на задворках» исторического знания и образования. Прекрасные традиции старых историко-филологических факультетов были начисто забыты, и даже Пушкин на курсах историографии упоминался мельком. Впрочем, и сегодня ничего не изменилось, и историки в большинстве своем по-прежнему в плену рациональных методов познания прошлого. Оказывается, и в посткоммунистической России надо доказывать очевидное: необходимость единства в познании науки, веры и искусства.

Мое погружение в серебряный век русской литературы поколебало прежнюю уверенность в абсолютизме научного метода. Ахматовская ночь в Москве тронула лед, но до чистой воды было далеко.

Не успел я пережить счастливые часы, как Пречистенка преподнесла еще один царский подарок – новую встречу.

В субботу я сдал архивные дела, поблагодарил и направился к выходу (вечерним поездом уезжал в Воронеж). Вдруг, переполошив архивных дам, из-за рабочего стола внезапно поднялась большой птицей высокая седая женщина и полетела – именно полетела, а не пошла – за мной. Я уже оделся, а она сорвала пальто с вешалки и, путаясь в рукавах, попросила:

– Подождите, пожалуйста!

Я помог ей одеться, и мы вместе вышли. Пречистенка чернела народом, машинами; желтели фонари и несло снегом. Неожиданная спутница глубоко вдохнула вечернюю свежесть, выдохнула и, сверкнув глазами, спросила:

– Ну, и что же вы нашли о Василии Петровиче Боткине?

Она не представилась, а я не подумал спросить, но, подчиняясь нездешнему голосу и затягивающему взгляду голубых, лучистых глаз, начал рассказывать.

Пречистенка осталась позади, дошли до Моховой, а я все рассказывал, рассказывал, а снег все шел и шел.

Господи, как она умела слушать! То заглянет в глаза, то покачает головой и всплеснет руками, а то и придержит шаг, когда возрастает напряжение интереса. Так слушают о чем-то чрезвычайно важном, близком.

Время летело, но мы его не замечали, и когда я взглянул на часы, то пришел в ужас: до отхода поезда остался час!

Я стал торопливо прощаться, но она удержала меня:

– Успеете. Скажите лучше, что вас тревожит, – и смела цветной рукавичкой снег с моих плеч.

– Чернышевский. Его оценки Боткина суровы, субъективны, и вообще он воплощает нетерпение.

Она чуть откинула голову, улыбнулась и протянула:

– Го-луб-чик! Да от Чернышевского всю жизнь клопами пахло! Пишите и не обращайте внимания.

Наконец я решился спросить, с кем имел честь говорить. Странная женщина засмеялась:

– А вы и не знали? Урожденная Боткина Александра Сергеевна, в замужестве Хохлова, профессор ВГИКа и внучатая племянница вашего дорогого Василия Петровича.

Меня как кипятком окатили. Как? Неделю бок о бок работать – и ни слова от архивных дам? Ну и божьи одуванчики!

Ничего не сказал, поцеловал ей руку и тоже заглянул в чудные, мерцающие невечерним светом глаза.

В поезде не спал. Одна фраза, один взгляд и голос распахнули дверь в прошлое: тени ожили, заговорили, заспорили. За вагонным окном улетали в темноту огни, стучали колеса, а мне виделось: свеча в железном шандале, стол, человек в очках и с бородкой клинышком неутомимо строчит, выписывая схему будущего – светлого, радостного. И вот оно, это будущее, за окном: нищая Россия, запечатанные уста, лагерная пыль. И общий труд…

Засыпая под стук колес, слышал голос: «А вы и не знали? А вы и не знали!..»

1997

Совесть русской истории

История изучения либерализма отечественными исследователями – печальная повесть о том, как под чужой потолок подводят и чужое имя дают. Десятилетиями наводили тень на плетень, пока не пробил звездный час возвращения великих имен: Хомякова, Ивана Киреевского, Кавелина, Милютиных, Грановского… И теперь, пробившись сквозь мглу классовой лжи, мы поняли: нас обокрали.

Сегодня ранние либералы-западники и славянофилы предстали перед изумленными взорами моих современников блестящей плеядой русских мыслителей, чей вектор гуманизма не подлежит сомнению, но тридцать лет назад простая истина скрывалась во тьме египетской, а мне надо было писать диссертацию об одном из представителей этой плеяды – Василии Петровиче Боткине. Измаявшись на ухабах и в болотах советской историографии с ее недосказанностью, двусмысленностью, я снова помчался в Москву – на сей раз в Московский университет к профессору Сергею Сергеевичу Дмитриеву.

О нем ходили легенды как о ходячей энциклопедии: русскую старину знает не хуже своей биографии, и трудно перечислить все, что его волнует. Имя свое он сотворил трудами по истории отечественной культуры, православной церкви, русской общественной мысли. О Дмитриеве, отнюдь не преувеличивая, можно сказать словами Герцена о Грановском: «Он думал историей, учился историей и историей впоследствии делал пропаганду».

Мне посчастливилось знать многих неординарных историков, но этот человек выделялся яркой, неповторимой индивидуальностью. И когда слышу или сам пишу о «неприслоненной» России, то образ ее выступает с ликом Сергея Сергеевича.

Нет, он не шумел в печати, не издавался на Западе, жил тихой, размеренной жизнью ученого-книжника. Но Господи, сколько силы, неуступчивости и сопротивления духовному вырождению таилось в этой далеко не стоической личности, перекинувшей мост от святого Сергия Радонежского в нигилистический двадцатый век!

Пришел к нему на кафедру в завьюженный январский день семидесятого года. Навстречу поднялся старик с рыжей бородкой, в черной академической шапочке. Я представился и попросил пояснить темные места в истории либерализма. Старик вскинул брови, не скрывая озадаченности, посмотрел на часы, вздохнул (ясно: явился в неурочный час) и спросил тоном недоумевающего простака:

– А о каких темных местах идет речь?

Я стал рассказывать. Вот уж за окнами утихла метель, угомонился студенческий коридор, вызвездило, а он слушал, не прерывал. Когда же я выдохся, встал и изрек:

– Не в истории либерализма темные места, а в вашем образовании: источников не знаете, о славянофилах рассуждаете весьма примитивно. – Взглянул на окно и закончил: – Приезжайте, когда устраните эти белые пятна, и прежде всего потрудитесь над историей христианства.

Я ушел несолоно хлебавши. Приехав в Воронеж, с головой погрузился в эпоху сороковых годов, потом принялся за Священное писание. И открылись мне истоки учения о свободе личности. Открылись, но остались далекой звездой. Много лет прошло с потерями, страданиями, прежде чем смог я изжить следы своего атеистического воспитания.

Осенью снова приехал к Сергею Сергеевичу и был на сей раз принят весьма радушно.

Зашла речь о Боткине. Профессор слушал, не скрывая одобрения. Под занавес я коснулся публицистики и не без апломба «глубокомысленно» заметил, что случалось-де и Василию Петровичу впадать в тяжкий грех плагиата.

– Что вы имеете в виду?

Я напомнил о боткинском обзоре германской литературы за 1842 год, куда он включил большой фрагмент из брошюры молодого Энгельса «Шеллинг и откровение» без ссылки на источник. Друзья похваливали, Белинский восхищался, а Боткин кривил в усмешке губы. Такая вот история.

– Ну и что? – сердито отозвался Сергей Сергеевич. – Какой здесь плагиат? Известно ли вам, батенька, что литераторы той эпохи, в отличие от нашей, не страдали комплексом цитатничества и неукрашали страницы обильными ссылками на каждое чужое слово, более того – сами порой предпочитали печатать статьи, не указывая своей драгоценной персоны!

Это была такая решительная отповедь намерению тащить свою мораль в прошлое, что я до сих пор краснею до корней волос, вспоминая профессорский урок. Впрочем, он был не единственным.

Последние месяцы перед защитой диссертации пришлось жить в Петербурге, приезжая в Воронеж на одну-две недели и снова возвращаясь на берега Невы, но связь с Дмитриевым не прекращалась: шла переписка, и эти письма раз за разом очищали меня от шлаков вульгарной социологии.

Впоследствии я не раз брался за перо, пытаясь нарисовать портрет этого удивительного человека, но каждый раз в раздражении бросал начатое: не получается! И лишь совсем недавно меня осенило: профессор Дмитриев – живое воплощение духа, и чтобы нарисовать его облик, нужно дать читателю возможность погрузиться в мир его мысли. Поэтому без сожаления уступаю несколько страниц печатного текста длинной цитате, почти полностью приводя здесь письмо, полученное мною от Сергея Сергеевича 26 января 1972 года:

«Спасибо за добрые чувства, Анатолий Андреевич!

Желаю Вам успеха и в работе над Боткиным, и в поисках доброго преподавания.

Вести об обстановке защиты Г. М. Дмитриева[20]20
  Дмитриев Геннадий Михайлович, аспирант Воронежского университета в 1969–1971 гг. Занимался изучением народничества.


[Закрыть], сообщенные Вами, существенно дополнили то, что сам соискатель мне сообщил в своем письме, полученном мною уже после того, как я Вас о его защите спрашивал.

Теперь коротко остановлюсь на научных вопросах, затронутых в Вашем письме.

1. Верно, что в современной нашей историографии русской общественной мысли нет ни религиозных проблем, ни церкви. О религии и церкви если и пишут (крайне мало), то совершенно особо, в особой литературе, т. е. научно-атеистической или же посвященной истории церкви. В итоге действительная история русской общественной мысли обедняется и искажается.

2. В частности, не обращается внимания на то, что одновременно и параллельно с развитием всей общественной мысли изменялась и религиозно-церковная идейная жизнь. Богословско-церковные взгляды славянофилов действительно об этом свидетельствуют. А ранее того о том же говорят и масоны XVIII в., и русские деисты того же времени. В пределах самой православной церкви и в среде духовенства середины и второй половины XIX в. были такие явления, как И. С. Терновский, Д. II. Ростиславов и другие. Для начала XX в. можно указать Гр. Петрова, Иоанна Кронштадтского, даже вспомнить мятущегося путаника Гр. Гапона, окончившего свой путь заведомо темной лошадкой; нельзя забывать и религиозно-философские собрания и круг их участников с 1903 г. А кроме всего этого, историк (серьезный) должен не забывать о той среде и той начальной культуре, из которой вышли такие деятели, как М. М. Сперанский, А. П. Шапов, Н. Г. Чернышевский, Н. А. Добролюбов, Н. Г. Помяловский, Г. 3. Елисеев, М. А. Антонович, Г. Е. Благосветлов, А. И. Левитов, Г. И. Успенский и много других (не беру ученых, художников, а среди них имен поповичей куда как немало!).

Думаю, что Вы правы, считая, что для глубокого понимания маликовщины [20]20
  Дмитриев Геннадий Михайлович, аспирант Воронежского университета в 1969–1971 гг. Занимался изучением народничества.


[Закрыть] нужно бы соприкоснуться поближе с состоянием дел в русском православии 60–70 гг. XIX в.

3. Твердое и точное хронологически прикрепление возникновения буржуазной идеологии в России при настоящем состоянии изученности истории буржуазии в России еще долго не будет достигнуто. Историей купечества как сословия, буржуазии как класса в России давно не занимаются. В частности, на этом фоне только можно понять такие расхождения, более чем в сотню лет, между Кафенгаузом (Посошков), Щипановым (просветители конца XVIII в.) и Исаевым (Полевой).

4. Ваши суждения о капиталистическом укладе, базисе и надстройке мне кажутся очень прямолинейными. Связи и взаимоотношения между базисом и идеологией – сложные, многосторонние и непрямые. Идеология в ее развитии имеет и свои внутренние закономерности; очень часто те или иные явления в сфере идеологии данного общества в данное время могут быть связаны, в первую очередь, не с явлениями базисного порядка в этом именно обществе.

С 40-х годов XIX в. русская общественная мысль, например, пользуясь словами Ленина, «искала мучительно и выстрадывала марксизм», но когда же появился как весомое общественное явление российский пролетариат как класс, а промышленный капитализм стал определяющей величиной в базисе России?

Научно обоснованными попытки открыть капиталистический уклад [21]21
  Религиозное течение в народничестве 60–70 гг. XIX в. Основатель – А. К. Маликов.


[Закрыть] на Руси в начале XVII в. не считаю. Такой уклад во второй половине XVIII в. заметен. Но входят ли в понятие «уклада» идеологические явления? Если бы дело так просто обстояло, чтобы прямо и непосредственно, автоматически и синхронно или с крайне малым отставанием во времени от способа производства зависело мышление (идеология), то тогда историки общественной мысли были бы не нужны. Все и без них было бы ясно. Ан нет!

5. Видеть в В. П. Боткине (в его идеологии) 40-х гг. XIX в. буржуазного демократа, по-моему, вполне возможно. Буржуазный демократизм, верно, неравен революционному демократизму. Следует только, так Боткина представляя, помнить, что общее понятие (т. ск. «чистое» понятие) «буржуазный демократизм» для историка должно раскрываться in conereto, т. е. как, например, «русский буржуазный демократ такого-то времени», «прусский буржуазный демократ такого-то времени» и т. д. А русский и прусский демократ уже не одно и то же. Следует помнить, что и объективная значимость идеологии русского буржуазного демократа для 40-х гг. XIX в. была одной, а, скажем, для 80—90-х гг. XIX в. – совсем другой (например А. М. Скабичевский).

6. Вопрос Ваш: «Почему В. П. Боткин не удержался на общедемократических позициях?» – мне кажется несколько искусственным, ригористическим. А почему же непременно он должен был на них удерживаться? Потому что Вам этого хотелось? Да и ответ Ваш на этот вопрос не удовлетворяет. Потому, мол-де, «что социальные условия жизни русской буржуазии, преломившись в личной жизни… обусловили психологию Боткина как психологию непротивленца, т. е. общественная психология взяла верх над научным знанием». Все это, по-моему, псевдомарксистская схоластика, создание видимости решения вопроса. В шутку обращу Ваше внимание на Л. Н. Толстого. Тоже «непротивленец», но где же буржуазия? По-своему и Н. П. Победоносцев – «непротивленец»; а тут в чем буржуазия повинна?

С. Дмитриев.

Р. S. Посылаю в этом письме вырезку из газеты «Вечерняя Москва», в которой говорится о том, что Вы, конечно, знаете: о дружбе либерала Боткина с Н. А. Некрасовым – певцом русской демократии.

С. Д.»

 
Бегут, меняясь, наши лета,
Меняя все, меняя нас…
 

В старости мы часто повторяем эти пушкинские строчки, удивляясь необратимости происходящих с нами перемен. Сегодня для меня аксиоматично то, что раньше повергало в сомнение и вызывало душевный трепет.

Разумеется, Дмитриев был прав: буржуазный демократизм не тождествен революционному демократизму, как не тождествен либерализм демократизму. Первый не пойдет ни на бесплатную приватизацию, ни на безвозмездную национализацию, ни на насилие, ни на ограничение свободы, а второй пойдет и будет идти (в экономике – от свободы предпринимательства к государственному регулированию), поскольку обречен на движение между свободой и равенством, убавляя или прибавляя то одно, то другое.

Либерализм исключает равенство. История допускала социалистический демократизм, но она не знала либерального социализма (коммунизма), ибо последний требует соединения двух диаметрально противоположных идеологий, которым вместе никогда не сойтись. Старая истина: вечное столкновение смыслов рождает компромиссы как обязательное условие сохранения бытия.

Дмитриев был прав и когда писал о «conereto». Универсальной формулы либерализма на все мыслимые исторические ситуации нет. Он действительно конкретен в определении целей, скажем, для пореформенной России илидля России начала двадцатого столетия. Поистине уникальные, беспрецедентные задачи решает современный либерализм. При этом его доминантой остается свобода личности – альфа и омега любого общества с индивидуальным лицом.

Мог ли кто-либо из немногих советских исследователей либерализма предположить, что произойдет в августе 1991 года?

Дмитриев, конечно, публично об этом не говорил, но своим здоровым оптимизмом, верой в русского человека, в устойчивость его стремления к Богу вполне допускал, что «ненастье» русской истории пройдет. Однако, по его мнению, это будет не скоро. И надо честно признать: в те далекие семидесятые мы – негласные оппоненты советской нигилистической ортодоксии – держались только потому, что горели свечи в руках Дмитриевых.

Письма Дмитриева и встречи с ним помогали усваивать принципы научной этики историка. И все же, если определить главное, квинтэссенцию нашего общения, то оно сводится к следующему: Сергей Сергеевич открыл для меня совесть русской истории – святых православной церкви.

Он неоднократно напоминал о просьбе: найти для него сочинения св. Тихона Задонского – воронежского митрополита восемнадцатого столетия. Немало времени было потрачено на поиски заветной книги: государственный атеизм «выселил» труды православного гуманиста из типографий отечества, а старые издания у букинистов Воронежа в те времена не водились. Я терпеливо ждал господина случая и между делом по крупицам собирал исторические свидетельства о митрополите. Правда о замечательной, светлой личности открылась мне, в первую очередь, со страниц русской классики.

Религиозно-нравственные откровения Тихона читали и высоко ценили Карамзин, Погодин, славянофилы. В последние годы жизни Иван Киреевский с увлечением участвовал в работе по изданию отечественных творений, в том числе и св. Тихона Задонского. Гоголь, как свидетельствует его переписка с А. О. Смирновой-Россет, с нетерпением ждал в Германии очередные тома сочинений преосвященного, выходившие в свет в Петербурге в первой половине сороковых годов – времени работы писателя над «Размышлениями о Божественной литургии». Лев Толстой заносит в дневник отзыв о сочинениях воронежского митрополита как о превосходных. Лесков в «Мелочах архиерейской жизни» задается вопросом: «Что ценит в архиереях русский народ?» И отвечает: «Тот самый народ, которому будто бы столь нужна пышность, узнав о таком «простом владыке», как живший в Задонске Тихон, еще при жизни этого превосходного человека оценил его дух и назвал его святым. Этот самый народ жаждал слова Тихона и слушался этого слова более, чем всяких иных словес владык пышных… Есть, однако, люди, которые утверждают, что пленительная простота, отличавшая Тихона, возможна только для епископов, отказавшихся от дел управления. Правящий епископ будто бы не может вести себя так просто – ибо «наш-де народ еще не достиг того понятия, чтобы чтить простоту»[22]22
  Лесков Н. А. Собрание сочинений: В 6 т. – Т. 4. – М., 1993. – С. 508.


[Закрыть].

Известно: за стойкость православного гуманизма Лесков немало претерпел от «бесов нетерпения» и иже с ними, но не уставал стремиться всей душой к Богу. Исторически прав оказался все-таки Николай Семенович, а не Николай Гаврилович. Теперь, на рубеже тысячелетий, многие мои современники постигли пророческий смысл лесковского романа «Некуда», где автор страстно и убедительно развивает свою глубокую мысль художника: на Руси единственно возможно и необходимо поступательно-эволюционное совершенствование общества путем реформ. Об этом он говорит устами героя романа – доктора Розанова: «Надо испытать все мирные средства, а не подводить народ под страдания… никакими форсированными маршами… идти некуда»[23]23
  Лесков Н. А. Собрание сочинений: В 6 т. – Т. 4. – М., 1993. – С. 509.


[Закрыть].

Набат, кровь и каннибальские призывы: «Пять миллионов вырезать, чтобы пятьдесят пять были счастливы», – Лесков отвергал с порога как сущую мерзопакость посредственностей, томящихся в ожидании геростратовой славы.

Ядро лесковского гуманизма – христианский догмат об абсолютной ценности личности и божественной природе Христа. Писатель последовательно воплощал в творчестве свою святую веру, проницательно предсказывая оскудение душ от риторических упражнений в любви к человечеству, о чем тревожится и доктор Розанов: «…желаю, чтобы необъятная ширь ваших стремлений не мешала вам, любя человечество, жалеть людей, которые вас окружают, и быть к ним поснисходительнее. Пока мы не будем считать для себя обязательным участие к каждому человеку, до тех пор все эти гуманные теории – вздор, ахинея и ложь, только вредящая делу»[24]24
  Там же. – С. 510.


[Закрыть].

От розановских размышлений веет духом христианского гуманизма Тихона Задонского, настойчиво обращавшего внимание на любовь к ближнему:

«Ежели бы вси в свете друг друга любили, не надобно бы было ни законов, ни судов, ни казней, и ничего сим подобного, понеже всякое бы зло так удалено было, что и самое имя греха неизвестно бы было»[25]25
  Творение иже во святькк отца нашего Тихона Задонского: В 5 т. – 6-е изд. – М., 1898–1899. -Т.2. – С. 340.


[Закрыть].

Велико было духовное влияние св. Тихона Задонского на семью Буниных. Мать писателя, Людмила Александровна, отличалась горячей религиозностью, характером «нежным, самоотверженным, склонным к грустным предчувствиям, к слезам и печали»[26]26
  Бунин И. А. Автобиографические заметки И Бунин И. А. Собрание сочинений: В 9 т. – Т. 9. – М., 1965–1967. – С. 256.


[Закрыть]. В семье Буниных святой Тихон глубоко почитался, к его мощам в Задонском монастыре совершались паломничества, благо было рукой подать. После ареста старшего сына Юлия – народовольца – мать страдала, наложила на себя посты и держала их до самой смерти. Отец был сдержаннее: «Ну, арестовали, ну, увезли и, может, в Сибирь сошлют, даже наверное сошлют. Да мало ли их нынче ссылают, и почему и чем, позвольте спросить, какой-нибудь Тобольск хуже Ельца? Нельзя жить плакучей ивой! Пройдет дурное, пройдет хорошее, как сказал Тихон Задонский, – все пройдет»[27]27
  Муромцева-Бунина В. Н. Жизнь Бунина: Беседы с памятью. – М., 1989. – С. 52.


[Закрыть].