Текст книги "Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии"

Николай Васильевич снова запротестовал:

– Вы неисправимый романтик, как я погляжу. В лекции не удержались от эстетической идеализации Пушкина, а теперь у вас бьет фонтан иллюзорных восторгов перед западным либерализмом. Вы так хорошо говорили о художественном познании истории – я аплодировал вам, а сейчас противоречите себе, не считаясь с художественным проникновением в тайны Западной Европы. Вспомните Бальзака, Диккенса, Драйзера, Камю, Стейнбека и других писателей, кто не отворачивал лика своего от правды. А кто передал власть Гитлеру в Веймарской республике? Не либералы? Я уж не говорю о второй мировой войне, но напомню о самом тяжком грехе западного либерала – вековом пребывании в плену рационализма.

– Сильно сказано, но не смешивайте историческую ответственность либералов с исторической ответственностью демократов. Демократы изначально стремились к идеалу: и невинность соблюсти, и капитал приобрести, то есть соединить свободу и равенство. Свобода несколько ограничивается – равенство чуть смягчается. И в этой зоне неустойчивого равновесия люди действительно могут неплохо сосуществовать.

– Вы хотите сказать: демократия – это практика общественного устройства, а либерализм – идеология?

– Вот именно! Практика соединима стой или иной идеологией, идеология с идеологией – нет! Мы знаем «демократический социализм», но не слышали о «либеральном социализме».

– А социализм с человеческим лицом?

– Это новая вариация тоталитаризма, ибо также исключает суверенитет свободной личности.

– А как бы вы сформулировали антиномии либерализма?

– Их сформулировал Фридрих фон Хайек: демократия противоположна режиму личной власти или власти заведомого меньшинства; либерализм противоположен жесткому, всеобщему контролю над всеми сферами жизни людей. Демократия как власть большинства указывает меньшинству, как ему жить, и допускает вмешательство государства в экономику, культуру и даже в частную жизнь. Либерализм – ни в коем случае. Приватизация без выкупа или бесплатная национализация демократией допускаются, но это абсолютно чуждо либерализму: собственность не может отчуждаться без выкупа ни у государства, ни у любого владельца. И далее. Либерализм исходит из того, что в экономике могут действовать только экономические критерии, а с демократической точки зрения, их может иногда формулировать политический процесс – деятельность нынешней Государственной Думы тому пример. Таким образом, демократ допускает контроль над всеми сферами жизнедеятельности, либерал изначально выступает за жесткое ограничение этого контроля. Вот почему Гайдар с сотоварищами и поддерживают, и резко критикуют исполнительную власть в России, подталкивая к последовательной защите личности.

Что касается рационального характера западного либерала, то сделаю оговорку. Не каждый собственник является носителем духа либерализма. В старой России случалось, что отдельные купцы и промышленники поддерживали и черную сотню, и большевиков. Нечто подобное было в гитлеровской Германии. А что делается в постсоветской России? Неужели вы думаете, что КПРФ существует только на членские взносы? Кто финансирует «Отечество» Лужкова – эту партию чиновников?

Да, либерализм глубже всех прочих отражает объективно интересы собственников, но дистанцию проходит не каждый. На это обстоятельство обратил внимание еще в прошлом веке классик английского либерализма Джон Стюарт Милль: «Человек с убеждениями, – писал он, – представляет собой общественную силу, равную силе девяноста девяти средних людей, имеющих только интересы». Вот эти-то средние люди с интересами и похоронили и столыпинскую реформу, и февральскую революцию, и я не удивлюсь, если увижу их среди могильщиков августа 1991 года.

Николай Васильевич покачал головой и бросил реплику:

– А кто объявил частную собственность альфой и омегой позитивных преобразований? Либералы. Кто сегодня более всех печется о росте среднего класса как опоре демократии?

– Верно. Без частной собственности не было и нет экономической свободы. Но кто вам сказал, что прибыль – сверхзадача предпринимателя? Можно принимать или не принимать либерализм, но нельзя с ним не согласиться, когда он утверждает: конечные цели деятельности человека никогда не бывают экономическими. Не существует «экономических мотивов». Существуют лишь экономические факторы, обусловливающие наши возможности в достижении иных целей.

– Под иными целями вы имеете в виду и власть? Ведь известно давно-давно: прямою потребностью денег было и будет стремление к власти?

– Тоже верно, но и власть существует не для власти. Рузвельт был весьма состоятельным человеком, однако оставил не только солидные счета в банках, но и спасенные, обновленные Соединенные Штаты Америки. И Столыпин не был бедным человеком, однако тоже оставил не только наследство, выраженное в денежном эквиваленте, но и развернувшуюся великую реформу. Да и Демидовы не скрывали своих интересов, кто спорит? А что в итоге? Экономически освоенный Урал. Старообрядец Кузьма Солдатенков иже с ними был не лыком шит и ловко управлял дюжиной текстильных фабрик, но кто сейчас помнит его миллионы? А вот знаменитые кашемировые платки – усладу русских красавиц – и Боткинскую больницу, построенную им в Москве, помнят! Кто не знает Павла Третьякова? Национализированы, а теперь, поди, приватизированы его текстильные фабрики, но живет и здравствует знаменитая картинная галерея – наша национальная гордость.

А разве не горела вся Россия золотом церковных куполов, воздвигнутых «аршинниками»? Гордимся мы и профессиональным образованием, но все ли знают, кому мы обязаны? Демидовым, Строгановым, Чижовым, Коноваловым, Морозовым, Второвым, Мамонтовым, Шанявскому и другим деловым русским людям, не жалевшим ни сил, ни денег на обучение мастеров фабричного дела. И вообще, не следует забывать тех, кто в России был пионером производства и обмена. Много, очень много секретов поведала бы история, если бы постучаться понастойчивее в ее двери. Увы, живем, игнорируя смысл восточной пословицы: «Если ты выстрелишь в прошлое из пистолета, будущее выстрелит в тебя из пушки».

– Иван Андреевич! Побойтесь Бога, вы опять согрешили! Идеализируете, покрываете сусальным золотом русских купцов и промышленников. А вот весьма уважаемые мною Островский, Мамин-Сибиряк, Горький видели не только золотые кресты, но и «темное царство». Вы не согласны?

– Почему же не согласен? Согласен. Вот только скажите мне честно: алчность, жестокость, черная зависть – эти пороки сжигали только дворянские, но не крестьянские души? А вспомните сталинские расстрелы. Кто был исполнителем? Я-то не забыл о Кабанихе, а вот вы забыли о белых березах, которыми пугачевцы разрывали дворянок, о том, как мужик-богоносец занимался снохачеством и посылал свою бабу согрешить с проезжим барином за целковый – в хозяйстве деньги нужны. Вы вспомнили Островского, а я напомню Гоголя, Тургенева, Салтыкова-Щедрина. Разве не авторитеты для оценки российского бытия? А Лев Толстой? Каждый из них был прав как художник, ибо все они пользовались тем драматургическим материалом, который знали и который был под рукой. Живи Островский на Дону, он бы такие типы выявил, что степь до сих пор смеялась бы и плакала!

Рассуждения о классовом характере литературы, искусства – это марксистская ложь. Подлинное художественное творчество знает только одного судью: Бога и Совесть. Вспомните Пушкина:

 
Веленью Божию, о Муза, будь послушна.
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца.
 

Конечно, вы правы, когда указываете на семь пар нечистых в торгово-промышленном мире. А вы хотели бы видеть только чистых? Но этого не было и, к сожалению, не будет никогда, ибо, как я уже говорил, мы обречены на вечное противоборство добра и зла прежде всего в самом человеке. Достоинство либерализма в трезвых оценках прошлого и настоящего, в его абсолютном неприятии любых утопий. Если вы называете такой подход рационализмом, то я вижу в нем живое воплощение гуманности. Повторюсь: либерализм делает ставку на свободную личность, и не столь важно, в каком обличьи она сегодня выступает: профессорском, офицерском, рабочем, фермерском. Дай Бог, конечно, чтобы племя этих людей множилось и в предпринимательской среде. Увы, там мы видим сегодня всех: от бывших секретарей ЦК до бывших проституток! Так было и в старой России, когда в «ворота третьего сословия» проходили купцы, дворяне, крестьяне и разбойники с большой дороги. Откуда там было взяться либеральному духу?

Поверьте мне: я много лет занимался историей русской буржуазии и знаю, чем она дышала. Например, в годы подготовки крестьянской реформы только единицы отваживались обсуждать проблему, а большинство было занято новым таможенным тарифом. И тут я согласен с Островским: бездуховная стадность не миновала наших «аршинников» и «самоварников». Россию же поднимали личности – Шелеховы, Боткины, Мамонтовы, Третьяковы. Поднимали с совестью и с Богом.

В вечном диалоге сознаний либерализм не претендует на истину в последней инстанции, он только указывает на свободу и терпимость как главные условия самореализации личности. Либерализм – это вектор развития демократии, но не сама демократия.

Сегодня много говорят о внелиберальной России, о том, что идеи либерализма надуло западным ветром. Конечно, влияние бесспорно, но главный источник – российская действительность. Да, мы отстали от соседей лет на триста. Не выработали аналога протестантской трудовой этики; не было у нас и церковной реформации. Значит ли это, что мы выброшены на обочину истории? Ни в коем случае! Истоки либерализма – в христианстве. Пусть позже, чем страны Запада, но Россия не миновала великой школы Духа. Недаром Пушкин писал: «Величайший духовный и политический переворот нашей планеты есть христианство. В сей-то священной стихии исчез и обновился мир». И разве можно оспаривать очевидное: начало индивидуализации общества в эпоху Петра Великого, ее ускорение после падения крепостного права и в годы столыпинской реформы? Да, медленно, да, с перерывами, но процесс обретал необратимый характер. Мы слишком долго плутали по бездорожью, так долго, что сочли остатки средневековья – сельскую общину прежде всего – за вечную обреченность феодализму. Даже луч бердяевского гения не смог пробиться через туман веков и вынужден был признать Отечество свое историческим воплощением мифической «русской идеи», предопределившей путь к коммунизму. Стоит ли удивляться, что Бердяев не увидел либерализма! Он так и писал: «…в России никогда не было либеральной идеологии, которая бы вдохновляла и имела влияние».

Оставим на совести философа его заблуждения, как, впрочем, не будем искать и самоидентификации либерализма. Он всегда выступал на авансцене русской общественной мысли в самых разных костюмах, не привычных для Запада. Вспомним западников и славянофилов, кадетов серебряного века. Но не подлежит сомнению одно: в России всегда были сильны идеи постепенности реформ, терпимости, развития гражданского общества и индивидуализации общественного сознания.

Вообще, не существует универсальной формулы либерализма. Он всегда конкретен, ибо в конкретной исторической ситуации задача раскрепощения человека всегда конкретна. Остается постоянной только доминанта либерализма – Свобода!

Чем больше затягивался ночной диалог, тем больше хмурился мой собеседник, а когда я замолчал, он закурил сигарету и снова начал возражать:

– Так много слов о либерализме и… ничего конкретного. Сдается мне, что у ваших братьев по духу вообще нет созидательного плана социального строительства. Вы и западное-то общество в России строить не собираетесь. В сущности, вы обслуживаете олигархов. И надо отдать вам должное: понимаете, что увлечь Россию не удастся, и потому-то мечтаете только о преодолении пятипроцентного барьера на выборах в Государственную Думу. Разве не так?

На сей раз мне решительно захотелось спать. Пахнуло страницами зюгановских газет, и я раскрыл окно. Там, в ночном небе, совершался вечный круговорот бытия, а здесь, на грешной земле, не прекращались попытки переделать его. Вспомнил смех толстовского Пьера Безухова: «Ха-Ха-Ха! Не пустил меня солдат. Поймали меня. Заперли меня. В плену держат меня. Кого? Меня? Меня? Меня – мою бессмертную душу! Ха-Ха-Ха!»

Я тоже неожиданно для Николая Васильевича рассмеялся.

«Странный человек, – думал я. – Ушаковы – незаурядная фамилия. Знаменитый отец обеспечил его на всю последующую жизнь. Но Герцен тоже был не из бедных, однако вырвался из плена личного комфорта. А Гайдар – сын контр-адмирала и внук двух именитых писателей? Ему ведь тоже было, что терять, случись временное торжество коммунистов в августе девяносто первого или в октябре девяносто третьего. Неужели так велика сила нормативного мышления? А может, дело в банальной умственной лени? Бывает и такое, особенно в годы погружения в глубоко личное, когда шум жизни воспринимается как досадная помеха для восприятия музыки в концертном зале».

Во всяком случае, ни злобы, ни фанатизма в нем не было, и, преодолевая апатию, я стал отвечать:

– Вы говорите: у либералов нет конкретного созидательного плана. Какого? Пятилетнего? В 2005 году каждой семье – квартиру, а в 2010 году-всеобщее высшее образование? Или, на манер Явлинского, через пятьсот дней вытащить страну из кризиса? Но ведь семьдесят лет планировали и получили экономическую катастрофу!

План наш прост – распутать узел, который связывает Россию по рукам и ногам: создать цивилизованный рынок, довести до конца демократические преобразования, то есть дать личности кислород, без которого она задохнется. Это во-первых. Во-вторых – западное общество либералы и не собирались строить. Рынок в России складывался веками, пока его искусственно не подменили командным распределением. Задача простая: возродить и развить. Далее. Демократические реформы не утопия, а веление времени. Гражданское раскрепощение началось еще в восемнадцатом веке, а потом новые глотки свободы: 1861 год и февраль 1917 года. Земство, республика – все это вехи нашего развития. Либералы в свою программу включают назревшие исторические преобразования, включая полное освобождение из долголетнего плена коммунизма. Да, ошибок допущено много, но дело не в реформах, а в том, что проводили вяло, непоследовательно, допустили рулить партийную номенклатуру (главная ошибка), не нашли способов защитить старость. И самое ужасное – Дух начали выветривать, доверившись магии экономических методов. Старые либералы не разрывали уз сакральности, а наоборот, утверждали великое единство веры, науки и искусства.

Вы назвали пятипроцентный барьер на выборах в Думу скромным желанием. Будем реалистами: бремя свободы в современной России не каждому по плечу, ибо, как я уже говорил, оно предполагает ответственность и способность нести бытие на своих плечах. В этом плане Бердяев был прав, когда писал об аристократическом характере свободы. У нас всегда не хватало людей, способных служить свободе России, а не своей собственной.

Сейчас на президента Ельцина вешают всех собак, и только ленивый политикан его не критикует. Верю: придет время, и он займет свое законное место в ряду Петра Первого, Александра Второго и Столыпина. Ельцин сделал главное – возглавил крушение коммунизма, не допустил стихийного взрыва гражданской войны. И история оправдает действия этого человека.

Сейчас идут новые люди с новыми идеями, они многое будут переделывать, но переделывать на подготовленном пространстве: им не придется поднимать своей головой могильную плиту тоталитарного государства. За либералами в декабре 1999-го большинство не пойдет, но у них другая задача: убеждать общество и демократов идти по дороге свободы, а не по дороге равенства – всеобщей нищеты.

Проблем в России – пропасть, и эту пропасть нельзя одолеть в два-три приема. Повторюсь: чуда не будет. Нам нужно мужество продолжать начатое, но без крови и нового перераспределения и при условии, что не будут иметь шансов на успех люди без совести. Черный октябрь 1917 года – я верю в это – будет «последней случайностью русской истории».

Николай Васильевич на сей раз не прерывал, слушал молча и только под конец моего монолога вымолвил:

– Со многим решительно не могу согласиться – я государственник, но в одном вас поддерживаю: нужна умная, мужественная оппозиция, а не компания Шандыбиных – Харитоновых. Они годились бы воды напиться в брежневском Верховном Совете, но не в Государственной Думе. Одним словом, велика толпа, да некого послать.

Затем, помедлив немного, подошел к окну, полюбовался тихим царством ночи, вздохнул и с иронией сказал:

– Хорошо вам, либералам: живете с тяжестью бытия на плечах. А я вот согнулся от одной судьбы.

Я чувствовал, как его подмывало высказаться о своей затаенной страсти, вспомнил реплику о неразделенной любви и решил помочь вопросом:

– Вы любили когда-нибудь?

Он попробовал отшутиться:

– Не выпьешь – не напишешь, а не полюбишь – тоже не напишешь! А если серьезно, то только однажды, в мою осеннюю пору, вспыхнул свет, а до того его перекрывала тень стертой жизни.

– А может, это закон жизни: ешь с голоду, а люби смолоду?

– Не знаю, не знаю… Я был летчиком-испытателем и решил никогда не жениться. Во имя чего и на кого оставлять детей-сирот– ведь наша профессия рисковая? Вот почему боялся любви, как плоского штопора, и жил по пословице: люби – не влюбляйся, пей – не напивайся, играй – не отыгрывайся.

– Что, и не увлекались, нежили нараспашку?

– Почему? Жил, конечно. Были увлечения, и даже бунинские «солнечные удары» случались. Но…

– Но вы каждый раз убегали, как черт от ладана. И убегали не потому, что мешала профессия, а потому, что отвергали брак. Ведь так?

Он испытующе посмотрел на меня, решая, быть откровенным до конца или уйти от прямого ответа, но царская ночь за окном и честные вопросы подтолкнули к искренности:

– Случились две истории, наложившие печать на всю жизнь и вызвавшие чувство если не ненависти, то боязни семьи. Когда мой знаменитый отец по сталинскому хотению и по бериевскому велению пребывал в местах не столь отдаленных, мы с мамой мыкались по частным квартирам в Свердловске. Однажды хозяин где-то подшабашил, напился вдрызг и явился-не запылился с огромным кульком. Протянул его сыну: «На, держи конфет! Скусные, язык проглотишь!»

Ваське было восемь лет. Худенький, почти прозрачный. Когда разворачивал отцовский подарок, не веря глазам своим, руки у него дрожали. Развернул – и заревел: в кульке был замороженный конский помет! Никогда не забуду ни этих слез, ни этой смеющейся пьяной рожи. На долгие годы возненавидел вино и стал иногда встречаться с Бахусом только после одного жестокого переплета в воздухе десять лет назад.

А теперь о семье. Вы правы: дело не в судьбе испытателя – дело в прошлом. Когда отца реабилитировали (Царствие Небесное Хрущеву), ему вернули все: московскую квартиру, огромную дачу – и восстановили в партии. Гонорары потекли рекой. Но мама угасала на глазах, и через три года ее не стало. Отец долго не женился, много писал, наверстывая упущенное, а потом его как будто прорвало: и в Москве, и в Переделкино женщины пошли косяком. Слава его росла, книги выходили в Америке, в Китае. В доме бывали Твардовский, Домбровский, тоже чудом уцелевший на сталинском «курорте». Пили они по-страшному.

И вот однажды у нас появилась пухленькая синеглазая блондинка. Когда она лгала, а лгала она часто, то в глазах ее была простокваша, а в чистые, теплые минуты мира с отцом они были как утреннее небо. Маленькая, живая, она мячиком прыгала день-деньской: что-то мыла, убирала, готовила. Когда наше холостяцкое житье-бытье преобразилось, заблистало, начались визиты гостей – она устроила что-то вроде салона. Гостей она выбирала сама. В основном это были кавказцы, которые после каждой вечеринки увозили ее на дачу, где у нее всегда были срочные дела.

Отец тоже начал угасать. И чем чаще болел, тем чаще она ездила к своим друзьям на юг. В молодости она была балериной. Не знаю, какой, но в отцовскую пору была на редкость свободной женщиной. В тридцать пять лет ушла на пенсию, быстро располнела, окольцевала где-то отца и зажила в свое удовольствие.

В десятом классе меня одолели прыщи, и началось томление просыпающегося мужчины. Стал заглядываться на девчонок. Как-то вечером мачеха с отцом долго о чем-то говорили, но я услышал только три слова: «…его надо лечить». На следующий день в доме появилась домработница. Ниночка. Ей было под тридцать, но стройная, как елочка, и свежая, как персик. Когда мы оставались одни, служанка начинала мыть полы, потом долго плескалась в ванной и просила подать ей забытое полотенце. Как-то занес, а она обнаженной Махой стоит под серебряными струями душа и хохочет… Не помню, как все было. Затмение. Ниночка сделала меня мужчиной. Прыщи прошли. Скажу откровенно: после я ни разу не видел такого высшего пилотажа в постели. Но мачеха поскупилась на гонорар, Ниночка закатила сцену, пожаловалась отцу, и тот… скончался от сердечного приступа.

Вероника Павловна – так звали балерину – год носила траур, а я учился в летном училище. Приезжаю в отпуск. Мачеха встречает по-царски: стол ломится от блюд из самого Метрополя, красное французское вино, цветы и любимый медленный вальс Шуберта. Сама Вероника Павловна, в прозрачной шелковой тунике, цвела, как японская сакура, и казалось, что сошла с картины Боттичелли «Весна». Вздохи, длинные тосты… Ночью она нырнула в мою комнату и с жаром зашептала в лицо:

– О, как я любила отца! О, какое у него было сердце!

Шепчет, а сама гладит мои волосы и змеей ползет в постель. Я пулей выскочил на кухню и был таков. На другой день уехал в Оренбург. С тех пор любое упоминание о семье вызывало у меня ассоциацию, связанную с пьянством и развратом. Все гадко, да и сам я начинал гадко.

Он замолчал, а я, не сводя глаз, по-новому всматривался в ночного гостя.

– Что ж, – стал продолжать Николай Васильевич, – упал больно, да встал здоров. Меня спасла авиация. После смерти отца и мачехи – она разбилась на машине – я стал богатым. Во всяком случае, не рассыпался мелким бесом перед командованием в ожидании очередного звания, держался просто, с достоинством. Через пять лет меня пригласили в туполевскую фирму летчиком-испытателем, и я стал жить по-пушкински:

 
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
 

– А потом, – заметил я, – в вашей жизни вспыхнул свет, и вы осудили себя, как Дон Гуан:

 
На совести усталой много зла,
Быть может, тяготеет. Так, разврата
Я долго был покорный ученик.
Но с той поры, как вас увидел я,
 
 
Мне кажется, я весь переродился.
Вас полюбя, люблю я добродетель
И в первый раз смиренно перед ней
 

Дрожащие колени преклоняю.

Не так ли? Я могу только предположить: Ниночка – Афродита Пандемос, а кто была Афродита Урания?

– Да, – улыбнулся Николай Васильевич, – вы хорошо знаете биографию Тургенева, но у меня было иначе: у него любовь, свободная от чувственных желаний, в образе княгини Зинаиды является вслед за дворовой девкой, а моя Анна появилась тогда, когда я уже «пережил свои желанья». И встретил я ее не в Москве, а в Воронеже. Вот вы признались: «У меня есть две любимые женщины, которым никогда не изменял: литература и история». У меня тоже две любви: авиация и музыка. Облетал всю Россию вдоль и поперек, бывал в Милане, Лондоне, Париже. И где бы ни был, не упускал случая послушать в местном театре оперу. Конечно, счастливые часы пережил в «Ла Скала», где слушал Монтсерат Кабалье, Ренато Скотто и Шерли Веррет. За дирижерским пультом довелось видеть Герберта фон Караяна. Да, музыка для меня – все.

В конце восьмидесятых мы поехали в Воронеж облетывать новую туполевскую машину. Угодили прямо на начало театрального сезона и в первый же вечер отправились с левого берега на правый, в оперу. Я не ждал сенсации, а просто хотел отвлечься: готовился к отставке и думал о втором варианте жизни, времени для которого оставалось мало – мне было уже сорок пять.

Шла «Норма» Беллини. Воронеж не Москва, но я приятно удивился ослепительному каскаду голосов и, забыв про все на свете, отдался музыке. Нет, недаром писал и говорил Вернер Эгк об опере, как о небе, преисполненном надежд, мечтаний и слез. Происходит чудо перерождения, вспыхивают грани другой жизни, о которой не предполагал.

– Нет другой жизни, – возразил я, – есть одна, но трехмерная: прошлое, настоящее и будущее. Может, музыка и воплощает единство этой трехмерности.

– Не знаю, не думал. Вам, историку, виднее, но я в тот вечер был занят не философией истории, а Анной. Она вела партию Нормы. Это была восходящая звезда, и ее пению рукоплескали воронежские гурманы оперы. Любили. Да и как не любить? Она завораживала, хотелось слушать и слушать. Бог наградил ее не только прекрасным голосом, заполнявшим весь зал, но и цветущей женственностью. И я влюбился! Впрочем, не то слово. Было ощущение голубого света, исходившего и от голоса, и от глаз. «Что за чертовщина! – думал я. – Со мной это впервые».

Должен вам заметить, Иван Андреевич, что чаще всего, уж поверьте мне, актриса и женщина не одно и то же. Первая может быть обворожительной, с редким вокальным даром, настоящим художником на сцене, а вторая в жизни настоящая стерва! Вот почему я ходил в оперу, как в картинную галерею, даже воротничка не расстегивал. Но в тот колдовской воронежский вечер я все забыл: в антракте выскочил на площадь, купил у гостиницы охапку роз и, не переводя дыхания, ринулся за кулисы. На меня шикали, пытались задержать, но я мчался, пока не увидел ее в окружении местной элиты. Не обращая внимания на светских жлобов, бухнулся на колени, протянул цветы и крикнул:

– Ангел!

Все, кто был рядом, покатились со смеху, но она подала мне руку и облила голубым светом – светом Вечерней звезды.

Вечером пировал в «Центральном» ресторане, бывшем «Бристоле», где сорви-голова Олеко Дундич вручил генералу Шкуро ультиматум красных и, прыгнув с балкона на коня, ускакал. Я пил и не пьянел. Табачный дым, визг, смех, но я видел только ее глаза и твердил друзьям одно и то же: «Она будет моей!»

На следующий день снова бегу в театр, но меня как холодной водой облили: уехала в Москву. А через неделю и я улетел из Воронежа. Поднялся вихрь срочных дел: полеты в Харьков, Казань, на международный авиакосмический салон в Париж. Только к Новому году стряхнул прах с ног своих и сразу же – в Воронеж. И снова оборвалось сердце: Анна переехала на Урал.

Лечу в Н-ск. В театре недоумевают: о такой даже не слышали. Мистика да и только! Сижу в гостиничном номере, курю сигарету за сигаретой и злюсь на себя: «Седой пацан! Решил с природой поспорить на склоне лет! Ну, хорошо, она для тебя тайна, театральная метафора, но ты уже пережил любовно-сентиментальные иллюзии. Остановись, не сходи сума!» А другой голос твердил: «Нет, это не театральное увлечение, не восторг поклонника. Это светлый луч надежды пробился в твою стертую жизнь».

Решил пройтись по городу. А вдруг? Иду по проспекту мимо университета и не верю своим глазам: навстречу идет Анна! Осунувшаяся, озабоченная, но по-прежнему прекрасная, и по-прежнему полыхает в глазах голубое пламя. Я готов был обнять ее, расцеловать, но наступил себе на горло и только пошевелил губами, которые не слушались, чтобы сказать «здравствуйте!».

Узнала, улыбнулась. Я рассказал о своей одиссее, не скрывая подробностей. Она слушала вежливо-внимательно, как бы изучая. Изучила. Пригласила в гости. Не знаю, какое чувство – шестое, седьмое, но оно подсказало: я снова вхожу в плоский штопор.

Пришли. Обычная «хрущоба»: маленькая прихожая и прижимающие потолки. В комнате, заставленной книжными стеллажами, Анна представила меня… мужу! Я похолодел: в коляске инвалида сидел седой черноглазый красавец с мощным торсом и протезами. Вот так. Мечтал завоевать голубые глаза – и рухнул перед человеческой бедой.

Алексей – так звали мужа, – не скрывая интереса, расспрашивал меня о Париже и смотрел мне прямо в глаза. И я понял: он не верит ни единому слову моей легенды о командировке в Н-ск. Женщина может и умеет обмануть, сыграть, прикинуться. Мужчина – никогда. Я тоже был плохой актер.

За чаем, дополняя друг друга, они поведали историю своей добровольной ссылки на Урал. Да, Анне все пророчили московскую сцену. Пожалуй, больше всех разжигал ажиотаж вокруг ее имени первый секретарь горкома партии Алексей Васильевич Дьяконов. Высокий, стройный, с черными прилизанными волосами, он то обливал ее холодом удава, то маслился, расточая улыбки и комплименты. Вниманию босса не было предела: квартира в центре, дача в престижном пригороде и машина, очередь на которую у Алексея подозрительно быстро подошла в университете. Дело, вообще-то, обычное для советских лет. Вспомним передовых доярок, сталеваров – Героев Социалистического Труда, а Анну уже представили на заслуженную артистку. Но они были настороже: беспричинных даров у данайцев не бывает. И не ошиблись.

Анну все чаще стали приглашать на мини-концерты для узкого круга на ближних и дальних дачах обкома, и вот однажды, глухой осенней ночью, она вернулась в крови и со сломанной рукой. Все было просто и жестоко: музыка, песни, улыбки и вино, а потом – отдельный номер и бешеная сексуальная атака секретаря горкома. Анна, не раздумывая, разбила окно и прыгнула в ночь. Спас обыкновенный водитель самосвала, подобравший ее на дороге.

Алексей – воистину божий человек. Он знал, где живет Дьяконов, дождался его в подъезде, но успел нанести этой сволочи только один удар. По своей комсомольской наивности он не знал, что дом партийного воротилы охраняли, как зеницу ока. Очнулся в болоте. Никого. Неподалеку догорал его «жигуленок». Остался жив, но ноги пришлось ампутировать. Потом узнал, что остова «жигуленка» на месте расправы не оказалось. Видимо, все, что осталось от сожженной машины, выбросили на свалку. Следствие всей истории – переезд в Н-ск.

Теперь Анна не пела, писала кандидатскую о Полине Виардо. А Алексей заново осваивал искусство жить.

Николай Алексеевич прервал свой рассказ, выпил рюмку, закурил и долго стоял у окна.

Светало.

– Что же было дальше?

– Я предложил им деньги. Не взяли. Я вернулся в Москву. Бился долго: как помочь? Изнуждались они в нитку. Алексей перенес еще две операции. И, наконец, я решился: женился на «кастрюле».

– На кастрюле? Как это понять?

– На милой, домовитой московской вдове генерала. Она во мне души не чает, а я терплю. Зато все приняло определенное положение: Алексей больше не ревновал, и мы задружили домами. Денег Анна по-прежнему не брала, но получала гонорары за статьи и очерки, которые я «проталкивал» в Москве и в Париже. Когда Алексей окреп, стал рисовать. Не Репин, конечно, но картины находят покупателей даже в Москве.