Текст книги "Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии"

Сколки бытия

Свет невечерний

У Алого поля в троллейбус вошла женщина в сером. Показала проездной и села у окна впереди меня. В эту же минуту к ней ринулась другая, с жаром полушепотом воскликнув:

– Машенька! Милая, что с тобой? На тебе лица нет!

Женщина в сером повернулась к знакомой и, медленно роняя слова, выдохнула:

– Он ушел. Ушел и свет унес.

Нагая баба

Погода нелетная, и мы томимся в аэропорту в ожидании рейса. Рядом со мной, скинув на плечи пуховые платки, ведут неспешный разговор две женщины. Прислушался. Речь идет о снохах:

– И чего ей надо было? Квартира, машина, деньги – только манна небесная не сыпалась. А ведь ушла, подлая, от Ивана с дитем на частную квартиру, да еще и радуется.

– Ох, не говори, Анна Васильевна, – посочувствовала собеседница. – Не видали они, молодые, нагой-то бабы в крапиве.

Мочалка

Наталья вернулась из пригородного района, где ее муж работал директором школы. Вернулась и закатила истерику:

– Я, как дура, забочусь о его здоровье: накупила лекарств, нового белья, даже на коньяк не пожалела, а он?! Он, кобель несчастный, с завучем развлекается, когда я приехала.

Мать успокаивает дочь:

– Да любит, любит он тебя, успокойся! Не мочалка, не измочалится, на всех хватит.

С природой не поспоришь

Летний тихий вечер. В огнях заката плавятся стекла окон, на столе шумит самовар. Чаевничают три сестры. Старшая приехала из Сибири, и младшие жалуются на своих мужиков:

– Марта, это что же делается? – чуть не плачет одна. – Седина в голову-бес в ребро! Олег загулял и все воскресенья пропадает у Нюрки, а мне говорит– на рыбалке.

– А когда ты была последний раз в парикмахерской?

– Да какая там парикмахерская? Корова, поросенок, огород, дети – вот кто меня причесывает.

– Да, но спать-то он ложится не с поросенком.

Не успела закончить одна – запричитала другая:

– А мой еще похлеще! Прилетаю к нему в Тюмень, прихожу в дом, а у него в постели спит какая-то лярва!

– И что было дальше?

– Что? Повернулась и улетела.

– А он?

– Он следом за мной и на коленях прощения просил.

– Простила?

– Черта с два!

Марта долго молчала, а потом, обняв сестру, заглянула ей в глаза:

– Научись прощать. Вы не виделись два года, а он ведь не бычок – ему перекрут не сделаешь и с природой не поспоришь.

На ярмарке

Шумит городская ярмарка. Я купил у старушки сумку и, пересчитывая сдачу, говорю:

– Я вам дал десять рублей, вы сдали два. Сумка стоит три.

– Ох, прости, сынок. Плохо вижу.

– Глаза-то где потеряла? Читала много?

– Нет, читала мало – плакала много.

Не спеши к вечности

В пивном баре за столиком скучает в одиночестве красивый осанистый старик. Входит другой и с порога кричит:

– Матвей! Сколько лет, сколько зим! Здравствуй!

Первый улыбается, а старинный знакомый продолжает:

– Ты хорошо сохранился. Сколько же тебе лет?

– Семьдесят три.

– Не может быть! Я бы дал тебе не больше шестидесяти пяти.

– А куда мне спешить? Ведь впереди меня ждет вечность.

Подарок

После концерта в органном зале Виктор шел, задумавшись, по тенистой аллее парка и вдруг услышал крик:

– Помогите!

Не раздумывая, бросился в темноту, а когда достиг беседки, скрытой за кустами сирени, увидел: трое негодяев истязают молодую женщину – солистку, голосом которой он только что восторгался.

В один момент уложил двух на землю. Третий убежал.

Проводил перепуганную девушку домой.

Та оказалась благодарной: пригласила на чай, познакомила с родителями. Мать с отцом много охали и единодушно восхищались современным Мартином Иденом.

В день рождения восходящей звезды – снова приглашение.

Подарок!!! Что делать?! Ста рублей аспирантской стипендии хватает только на то, чтобы сводить концы с концами. Подарок же для такой девушки должен быть простым и дорогим…

Два дня Виктор разгружал вагоны на товарной станции и за два часа до торжества держал в руках пятьдесят рублей! Смыв угольную пыль и переодевшись, отправился к своей Мадонне. На углу проспекта Ленина и улицы Пушкина, не задумываясь, выложил все благоприобретенное состояние за огромное ведро роз.

Опоздал. Уже шумело застолье, звенели бокалы, под медленный вальс Шуберта произносились тосты.

Слегка замешкавшись в первую минуту, Виктор пробормотал приветствие и рванулся к имениннице, с ужасом сознавая, что хорошо заученное поздравление напрочь выветрилось из головы, но не успел сделать и двух шагов, как по столу прокатился смешок, за ним второй – и вот уже все присутствующие смеются до слез, сжимая виски и промокая белоснежными салфетками покрасневшие глаза.

ОНА не смеялась – в ЕЕ глазах плескались смятение и стыд. Когда по знаку хозяина дома смех умолк, Виктор, как во сне, услышал ЕЕ сдавленный голос:

– Ну кто же дарит розы – ведрами?!

Подарок с глухим стуком упал на пол. Сказал первое, что пришло в голову:

– Тот, кто может один выходить на троих.

Сказал, повернулся и ушел. Навсегда.

Грация Митрофановна

Ни с первого, ни со второго захода заочник Алексеев так и не смог получить заветный «уд». Грация Митрофановна, доцент кафедры новейшей истории России, была неумолима. Скрестив руки на пышной груди, она сверлила студента ледяным взглядом и подбрасывала вопросы о левом и правом уклонах в партии, а когда испытуемый, обливаясь потом, выкарабкивался из темных лабиринтов КПСС, мучительница начинала гонять его по весям второй мировой войны. Все заканчивалось очередной викторией доцента и поражением студента.

Назначили комиссию. К великому удивлению ее членов, Алексеев отвечал прекрасно: легко и свободно ориентировался в материале, цитировал источники и даже блеснул знанием истории второго фронта.

Когда кафедра опустела, профессор Федор Венедиктович Баев, не скрывая раздражения, обратился к Грации Митрофановне:

– То, что вы не жалеете своего времени, – это ваше дело, но почему мы должны расплачиваться за ваши капризы? Ему можно было поставить «отлично» уже на первом экзамене!

– Ничего не могла с собой поделать, Федор Венедиктович! Алексеев так похож на моего бывшего мужа, что при первом взгляде на него закипала кровь и душила старая обида.

Портвейн Иванович

Николай Иванович Брагин, доцент кафедры экономических теорий, слыл честным и во всех отношениях порядочным человеком. Поборами с бедных студентов не занимался, был либерален в оценках, а при случае мог поставить зачет и под честное слово. Но не случайно вопрошается: кто Богу не грешен, кто бабушке не внук?

С давних лет студенты называли почтенного преподавателя Портвейном Ивановичем. Уж очень любил он принять на грудь красного вина: и по случаю завершения сессии в компании чинов учимых, и просто по движению души будущих простосердечных экономистов. На следующий день приходил на занятия с пересохшим горлом и больной головой.

Так было и в тот майский день, когда он, не успев начать лекцию, уже устал и потянулся, ничего не подозревая, к графину с водой. Дрожащей рукой налил стакан и сделал первый жадный глоток, но… Что такое?! В ужасе выпучив красные глаза и зажав ладонью рот, Портвейн Иванович пулей вылетел из аудитории. В графине был чистейший спирт!

Студенты, ободренные началом задуманной операции, мигом выплеснули зеленого змия за окно, налили в графин простой воды и, как невинные овечки, уселись за столы, ожидая появления декана, а то и проректора. Однако через пять минут Портвейн Иванович вернулся один… с двумя пирожками! Снова налил, снова выпил – и разочарованно крякнул.

Аудитория разразилась гомерическим хохотом.

Встреча

Илья Степанович Воронин своего сокурсника Даниила Трофимовича Березина не видел лет двадцать – не меньше. И вот господин случай свел

старых товарищей на научной конференции в Богом хранимой столице Южного Урала.

Когда объявили выступление профессора Березина, Илья Степанович вздрогнул от неожиданности и устремил взгляд на человека, величаво ступавшего по проходу к кафедре. Боже мой! Вот уж воистину: дни тянутся, а годы летят! Вместо поджарого рыжего парня с веселыми глазами перед почтенной аудиторией предстал раздобревший, поседевший, полысевший господин. «Да, – подумал Илья Степанович, – укатали Сивку крутые горки». И начал слушать:

– Реальная дидактическая система будет функционировать по-другому, но степень оптимальности содержания и взаимосвязи ее компонентов будет зависеть от степени приближения кривой, построенной для реальной системы, к «идеальной» кривой модели. Допустимые границы отклонений критериев качества обучения для реальной системы детерминированы константой ее оптимального функционирования в условиях соответствующих модулей, параметрически идентичных идеальным, смоделированным…

«Отцы святители! Что он делает?! – с ужасом внимал Илья Степанович. – Убивает, сукин сын, русский язык среди белого дня. Убивает!»

В перерыве он не стал искать встречи с Березиным и ушел в гостиницу.

Вечером в дверь номера постучали. Когда открыл, увидел расплывшегося в улыбке однокашника:

– Не годится старых друзей чураться, не годится, – пропел фальцетом Даниил, – ибо сказано: старый друг лучше новых двух! – И, не переводя дыхания, вопросил уже басом: – Что скажешь о моем докладе?

Илья вскинул брови, бросил на сияющего гостя длинный пристальный взгляд и вместо ответа с расстановкой продекламировал (благо, за словом в карман никогда не лез и с детства рифмовал легко):

 
Ни слова не понять, что говорит засранец!
И характерно то, что он не иностранец.
О, нет, он не афганец и не турок —
Он просто в педагогике придурок.
 

Березин покраснел, как рак, заморгал и кинулся вон. Воронин, с неприятным осадком в душе, попытался вновь углубиться в чтение, надеясь, что инцидент исчерпан.

Однако через полчаса сокурсник вернулся. С гитарой. Сбросил дорогой, модный пиджак, распустил галстук, плюхнулся на койку и, перебирая струны, запел: свои, авторские, и чужие хорошие песни. Потом они пили водку, закусывали, как студенты, чем придется, и говорили, говорили – до рассвета.

Поутру, прощаясь, Даниил крепко сжал руку Ильи:

– Спасибо, старина, за возвращение молодости.

Ехал в Челябинск купец молодой

Весна. Челябинск. Вокзал. У колонны стоит седой небритый мужик и, лениво растягивая меха баяна, тянет пропитым голосом:

 
По диким степям Забайка-а-лья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклина-а-я,
Тащился с сумой на плечах…
 

Пассажиры и провожающие, равнодушные и к судьбе бродяги, и к участи нищего певца, изредка бросают медь в шапку, но чаще брезгливо отворачиваются.

Вот шумной гурьбой ввалились матросы, и несчастный на ходу меняет репертуар:

 
Раскинулось море широ-о-ко,
И волны бушуют вдали.
Товарищ, мы едем дале-о-ко,
Подальше от нашей земли…
 

Результат прежний: в шапке не прибавляется ни рубля.

Объявили о прибытии московского поезда. Засуетились носильщики, подтянулись милиционеры, зашевелились толпы встречающих. Полусонный вокзал ожил, радушно принимая гостей из столицы.

Один из них – коренастый, скуластый, с синими, как утреннее небо, глазами – остановился возле провинциального «Карузо» и стал слушать, насмешливо поглядывая на него. Постояв одну-две минуты, тряхнул каштановой копной волос и решительно протянул руку:

– Дай-ка, старина, на минутку твой инструмент.

Мужик, не скрывая опаски, с недоверием воззрился на безусого молокососа, но тот улыбнулся, успокоил:

– Не бойся! Сейчас разбогатеешь, – и растянул меха.

Под высокими, гулкими сводами вокзала полился чистый, как утренняя роса, баритон:

 
Ой, полным-полна коробушка,
Есть и ситцы и парча.
Пожалей, моя зазнобушка,
Молодецкого плеча!
 

На дивный голос потянулись люди. Ахали, завороженно слушали. А паренек, одаривая всех белозубой улыбкой, все пел и пел, выводя порою такие немыслимые рулады, что душа уносилась к Богу, а ноги просились в пляс:

 
Ехали на тройке с бубенцами,
А вдали мелькали огоньки…
Эх, когда бы мне теперь за вами
Душу бы развеять от тоски!
 

Необычная для вокзала тишина неожиданно взорвалась овацией, от которой задрожал могучий купол. В мгновение ока шапка была полна, а десятки и пятерки продолжали сыпаться к ногам.

Странный юнец оборвал песню так же внезапно, как начал. Бросил баян на руки нищему. Подал деньги.

– Возьми, браток, половину… – прохрипел «Карузо».

Паренек рассмеялся:

– Нет, до такой жизни я еще не дошел. Владей, но не пей. И не пой больше.

Сказал – и растворился в толпе.

Грезы Елены сЕргеевны

Долго ли, коротко ли, но в Отечестве моем начались реформы. Магическое слово «рынок» одних приводило в ужас, других околдовывало.

Как сор из дырявого мешка, из небытия посыпались биржи, банки, фонды, обещая простодушным верующим и не менее простодушным неверующим по пятьдесят процентов годовых.

Аппетит приходит во время еды, и новоявленные русские «аршинники» и «самоварники» разошлись во всю ивановскую, обещая с голубых экранов и газетных полос по двести-триста процентов чистой прибыли каждому вкладчику в обоюдовыгодные деловые начинания.

Не искушенный в финансовых тонкостях российский обыватель на время ослеп от блеска потенциального богатства и не видел (а может быть, не хотел видеть), как вчерашние скромные советские люди заходили в туалеты, сплевывали совесть, смывали и чинно шествовали к сияющим вершинам легализованного бизнеса… по позвонкам своих соотечественников.

Сердце Елены Сергеевны, доцента кафедры литературы, дрогнуло: а не купить ли и ей акции вновь испеченной финансовой компании? Смятение в душе, конечно, было: она знала о заводах-гигантах, лежащих мертвыми тушами на берегу дикого рынка, и фантастические проценты смущали. С чего бы эти триста появились, а? Загадка.

Смущала и личность президента компании. Положительный, как гоголевская дама, «приятная во всех отношениях». Не пьет, не курит, в недавнем прошлом – партийный работник и, наконец, профессор! Но отвисшая нижняя губа, которая, по обыкновению, встречается на лицах порочных людей… Но чистые, прозрачные глаза, какие бывают только у детей… и убийц!..

Вспомнилась и старая скандальная история: профессор (а в те давние годы – аспирант) решительно отказался от отцовства на том основании, что жил с бывшей женой всего лишь неделю…

«А, чем черт не шутит! Не судите да не судимы будете», – подумала добрейшая Елена Сергеевна – и решилась.

Скромные дореформенные три тысячи рублей, скопленные строжайшей экономией, она отдала за двадцать красно-синих бумажек. Старость уже постучалась в дом, и очень уж хотелось приварка к скудной пенсии.

Через год компания лопнула, как мыльный пузырь, а отец-основатель с сотоварищами исчезли за Атлантикой. Елена Сергеевна рвала волосы на голове. Потом надолго слегла с инфарктом.

Но все проходит: ненастье сменяет ведро, за страданиями спешит радость. Через пять лет сын Елены Сергеевны спасает семейный корабль, отправляя мать лечиться на курорт в Германию.

Однажды поутру она, по обыкновению, пошла испить воды из знаменитого источника. Не успела налить драгоценной влаги, как кто-то рядом тоже протянул руку. Оглянулась – и в ужасе отпрянула: перед ней, лицом к лицу, в обществе пышногрудой фройлен стоял… президент!

Ей хотелось закричать, позвать на помощь, бросить ему в лицо: «Негодяй! Подлец!». Но ни того ни другого Елена Сергеевна не сделала.

Опешивший от неожиданной встречи соотечественник опустил глаза, снова против воли поднял их и был ослеплен испепеляющим взглядом маленькой, ссохшейся от старости женщины. Неизбывную боль, ненависть, презрение и брезгливость источал этот взгляд, ледяным холодом ударивший в сердце баловня удачи.

Безмолвная казнь длилась минуту. Потом женщина отвернулась и, сгорбившись, заковыляла прочь. Онемевшей рукой «президент» попытался расстегнуть ворот сорочки – и не смог. Фройлен только охнула, когда он, покачнувшись, мертвой хваткой сжал ее запястье.

…На другой день баден-баденские газеты сообщили: «В половине третьего ночи в своем номере скончался от сердечного приступа бизнесмен из Канады, выходец из России г-н Волков».

Белое сияние

В городе синий вечер. Я не иду, а тащусь по проспекту, измотанный заботами свободного художника, и шепчу, как молитву, гумилевские строчки:

 
Еще один ненужный день,
Великолепный и ненужный!
Приди, ласкающая тень,
И душу смутную одень
Своею ризою жемчужной.
 

Она пришла у политехнического, впустив под свод сомкнувшихся крон цветущих яблонь. Я присел на скамейку и, наслаждаясь прохладой, любовался белым сиянием. Небо темнело, но аллея оставалась светлой. Была та редкая минута вечерней тишины, когда пережитые за день события обретают свои подлинные масштабы: мелкое исчезает, а самое большое – ощущение жизни, чувство собственного существования – остается.

И вдруг из ниоткуда в поле моего зрения появились два божьих одуванчика – две старушки, чьи хрупкие очертания на светлой аллее казались сколками старинного театра теней. Они не шли, а преодолевали пространство, бережно поддерживая друг друга. Ступни ног касались земли только ребром, дугой согнутые спины клонили седые головы, но они упорно продолжали размеренное, трудное движение. Чисто выстиранные, заношенные платья, бостоновые жакеты, аккуратные белые носочки и знаменитые ридикюли сороковых годов лучше слов говорили о судьбе этих стойких культурных нищенок, для которых каждый рубль пенсии на вес золота и которые давно примелькались нам в шумной пестроте бестолкового бытия.

В соседнем доме из окна зазвучал голос Аллы Пугачевой. Постанывали деревья от весеннего пиршества. Зажигались первые огни.

Старушки на миг остановились, подняли головы к небу, где застыла в безмолвии стая яблоневых соцветий, и снова, как по команде, опустили их: сил хватило на две-три секунды. Но я успел увидеть на миг блеснувшие глаза, и сердце мое сладко заныло в предвкушении невозможного счастья:

 
Недотрога, тихоня в быту,
Ты сейчас вся огонь, вся горенье.
Дай запру я твою красоту
В темном тереме стихотворения…
 

Земля уже расступалась под больными ногами, все ближе была последняя березка. Но эти глаза, эти на миг просветлевшие лица говорили о чистоте души, пронесенной через все страдания жестокого века, и обещали жизнь добрую, честную и бесконечную…

Агафон Петрович сердится

Профессор Агафон Петрович Мыльников молча, сосредоточенно листал докторскую монографию Анны Львовны Соколовой, по диагонали читая историческое исследование о крестьянах Верх-Исетской провинции. Когда долистал до библиографического списка, внимание его удвоилось, и он стал скрупулезно просматривать фамилии авторов. Увы, ссылок на труды любимой жены (по его мнению, талантливого историка) не было!

Глаза профессора потемнели, в сердце закипела обида, а в голове молниеносно созрела схема развенчания своенравной гордячки.

На заседании кафедры, когда началась предварительная защита Соколовой, Мыльников сидел темнее тучи и первым взял слово:

– Тема, конечно, интересная, нужная. Но мне представляется, что автор идеализирует сословную политику Екатерины Второй и вообще вольно обращается с принципом партийности исторической науки.

Потом он еще что-то говорил о мелкотоварном производстве, то и дело поглаживая темно-русые, гладко причесанные волосы.

Анна Львовна смотрела на него, и в памяти ее всплывали строчки из письма Николая Станкевича к другу: «Опасайся гладко причесанных друзей».

Под конец Мыльников без всякого перехода выпалил:

– Почему в вашей работе не упоминаются труды Нинель Иосифовны Мыльниковой?

Соколова ожидала всего, но только не приступа семейного патриотизма, а потому поначалу просто опешила, однако тут же срезала:

– А на труды вашей тещи тоже надо ссылаться?

Агафон Петрович побагровел, надулся, снова взял слово и уже не на языке классики, а на языке охлократии разделал под орех исследование дерзкой диссертантки, подытожив, как штемпелем прижав:

– Вы такой же доктор, как я… балерина!

Все как будто новыми глазами увидели розовую тушу профессора и засмеялись.

Заведующий кафедрой, старый умный конформист, поддержал почтенного ученого. Молодые, но ранние пташки – аспиранты и старшие преподаватели – предпочли не портить карьеры, зная цену мести усердного комментатора партийных решений. В защите Анне Львовне было решительно отказано.

И лишь когда подули ветры перемен в Отечестве моем, Соколова с блеском защитила докторскую в Петербурге.

Европейцы

Над столетним бором, окаймленным пронзительной синевой, катился блестящий диск вечернего солнца, заливая алым светом вековые сосны в сиреневых снегах. Я смотрел на фантастическую картину вечной схватки дня и ночи и думал о тайнах немеркнущего бытия, в причудливое полотно которого вплетены наши судьбы. И Бог весть о чем еще я подумал бы в эти редкие минуты покоя, если бы не помешал легкий треск в подлеске: по тропинке, еле передвигая ноги в черных пимах, придерживаясь за кусты боярышника, шла старушка.

По русскому обычаю, поздоровался, а она спросила:

– Тоже, поди, из больницы?

– Тоже.

– И кого навещал?

– Дочь.

– Вот и у меня, бедная, мается, а дома – дети и безработный муж.

– А на что живете?

– На мою пенсию.

– Знать, большая пенсия?

– Четыреста рублей на все про все за три десятка лет работы на лакокрасочном. Мантулила, мантулила – да и обезножила, и теперь хоть на мосту с чашкой стой.

– А старик-то жив?

– Помер двадцать годков тому назад.

– Болел?

– Болел, конечно: печень.

– Пил?

– Какое там пил – ведрами!

– А внуки?

– Студенты. На отца дуются, поедом едят за безденежье, а он, инженер, развозит на тележке муку по квартирам.

– Помогали бы.

– И-и-и… нашел помощников. Белоручки! Я своих-то в узде держала – труд человека не портит, – а зять с дочерью упираются, но дочек учат по-европейски, хоть сами-то – шантрапа культурная. Может, оно и хорошо – по-европейски, да только сидят они со своей Европой у меня на шее. Так-то вот, мил человек.

Мы подошли к остановке, и моя попутчица, переваливаясь уточкой, одолела подножку трамвая и уехала к своим «европейцам».