Текст книги "Убежать от себя"

– Так! – прокричал Рябов.– Молодцы! В лимит времени даже вратари уложились. А начальство говорит, что проигрываем потому, что силы на исходе. Мне думается, слишком большой резерв их с собой по льду возим: и тратить жалко, и хомут на шее!

Его голос, подобно голосу клуши, собирал уставших парней, переходивших с бега на быстрый шаг. Кое-кто делал вялые дыхательные упражнения, а большинство просто стояло, тяжело дыша, как загнанные лошади. Белый пар плясал над окружившими Рябова игроками.

– Две минутки передохнули, а потом, чтобы не сразу к ленивой тренировке переходить, возьмем в руки лопатки. Вон Митрофан Алексеевич их сколько припас! Покажем ему, что тоже ледок чистить умеем. Да еще и по-стахановски, быстренько!

У ребят не осталось сил даже на остроты. Новички первыми обреченно потянулись к лопатам. «Кормильцы» менее охотно, но также беспрекословно подчиняясь, стали рядом. За белоснежные борта ледяного прямоугольника полетели вихри снега, будто несколько уборочных машин на высоких скоростях приводили площадку в порядок.

Рябов тоже взял приготовленную заранее лопату и начал кидать снег. Но Терехов подошел и мягким решительным жестом отобрал ее у Рябова:

– Лучше скребочком, Борис Александрович, поработайте. Лопаты и так дефицит…

25

Если умение говорить – искусство сообщать людям меньше, чем они хотели бы знать, то этим искусством Рябов не владел. Он всегда был искренним, даже когда хитрил. Сказалось спортивное прошлое: в команде, живущей общими делами, общими заботами, нет ни возможности, ни смысла таиться – рано или поздно тайное станет явным.

Он и в молодости был разговорчив, даже велеречив. Много знал и всегда охотно делился с приятелями новостями. Не видел в их жадном накопительстве никакого смысла. Возможно, куда острее своих коллег по команде ощущал недостаточность, односторонность самоутверждения лишь в поединках на льду. Физическое самоутверждение в нелегких хоккейных баталиях, которое наполняло иных чувством величайшего, порой губительного самомнения, его болезненно не удовлетворяло. Ему хотелось утвердить себя и в том, что менее спорту свойственно, – утвердиться интеллектуально.

Тренерская работа лишь усилила эту жажду, а язык на многие годы стал его едва ли не главным рабочим инструментом, которым он, подобно скульптору, пытался ваять зыбкую монументальность идеальной хоккейной команды.

Язык же, по той известной пословице, был и его врагом. Соперники Рябова всегда располагали одним преимуществом– могли отмолчаться. Рябов же любил рассуждать сам и втягивал в рассуждения других. С презрением относился к молчунам. Слишком много развелось их в последние годы. С одной стороны, крикуны, горлодеры, с другой – молчуны. Поговорку «Молчание– золото» сделали своим жизненным кредо: не скажешь глупости – сойдешь за мудреца! И так мало тех, кто может и не боится говорить по делу!

В постоянных жизненных конфликтах, в том бесконечном борении, которым наполнен мир спорта, молчание и вовсе удобно. Особенно для ничтожеств и жучков. Рябов постоянно твердил – не молчуны движут историю, не те, кто сам себе на уме. Лишь собственным горением, лишь столкновением мнений можно раздуть всеохватывающее пламя заинтересованности.

И он говорил. На пресс-конференциях, на коллегиях, в радиоинтервью, на беседах в высоких кабинетах, за столом у друзей, на собраниях в команде, на торжественных приемах. Говорил вещи, приятные далеко не всем. И, как считала Галина, бессмысленно плодил себе врагов. Слушая ее предостережения, он сначала злился, кричал на жену, потом лишь насмешливо молчал.

К счастью, и она поняла, что, как бы ни сложились с кем-то отношения, как ни осложнилась их жизнь, подругому не будет. С таким характером мужа нечего ждать тихой жизни. И она смирилась. Смирились многие, но далеко не все. Кому-то он мешал жить спокойно, кому-то его острое слово кололо глаз, кто-то слишком самолюбиво воспринимал иную точку зрения, шедшую вразрез с собственной.

Язык мой – враг мой!

Рябов не думал так. Будучи добрым и общительным с людьми, которых любил, он страстно хотел, чтобы и его любили. Причем любили все. А этого в жизни не бывает – чтобы любили все. Да наверно, это и не нужно. Рябов прекрасно понимал умом, но столь страстное и нереальное желание всеобщей любви шло, скорее, от его всеохватного максимализма. Все любят только никчемных людей. И то не все.

Рябов мучительно переживал такую нелюбовь. И снова своими поступками и словом множил число людей, которые его недолюбливали, а то и вовсе не терпели. Но он делал свое дело профессионально. Многие, кому не нравился его сварливый, беспокойный характер, терпели, отдавая должное деловым качествам. А может быть, говоря себе – придет время…

Так что же? Время пришло?

После сытного обеда – Галина сегодня превзошла себя, даже сын, относившийся к еде, в отличие от отца, сдержанно, похвалил кулинарное мастерство матери – Рябов прошел в гостиную, где в углу громоздилось кирпичное сооружение, принимавшее смутные очертания камина.

Рябов сел в старинное удобное кресло и вытянул ноги.

Они как раз доставали до кучи сложенного абы как кирпича.

«Камин доделать некогда! Уже второй год незавершенная стройка – и тепла нет, и грязи полно».

Он вздохнул, вспомнив, как начал строить. Хотя годы и опыт приучили его к мысли, что вряд ли есть жилье, которое бы удовлетворяло всем человеческим прихотям, отсутствие камина в купленном доме огорчало больше всего.

Он бы, наверно, так и смирился с этим, если бы случайно не забрался в полуподвал. Полы двух нижних комнат ходили, не только издавая громкий скрип, но и вызывая невольную тревогу своим зыбким качанием. Рябов пригласил мастера. Наглый, пахнувший сивухой специалист, покачавшись на шатком полу, начал перечислять:

– Балка сгнила – менять надо. Лаги, быть тому, тоже сгнили. Или с концов. Или вовсе. Пол ложный, небось на земле лежит. Одной засыпки на карачках выгребать надо…

Рябов перебил:

– Сколько будет стоить весь ремонт? Мне хоть один гвоздь забей, но чтобы полы как следует лежали.

Мастер задумался и, покачав головой, словно не веря собственным словам, изрек:

– Тысячи две с половиной, не менее стоить будет. Материал доставать, привоз. Тут ведь…– Он хотел опять взяться за перечисление того, что надлежит сделать, но Рябов вновь перебил:

– Не пойдет. За такие деньги новый дом построить можно.

Обиженный мастер ушел, а Рябов, кряхтя, с трудом пролез в подпол и на четвереньках его весь облазил. Прикинув, где в балках слабина, с помощью обыкновенного автомобильного домкрата отжал пол кверху и, закрепив балки по-новому, опустил все на место. Пол держался, как новый.

Когда приехала жена и удивленно похвалила его, еще не успевшего отмыться от пыли и пота, он сказал:

– Вот, за день я заработал две с половиной тысячи рублей.

На что жена ответила, покачав головой с сомнением:

– Ты мне эти две с половиной тысячи наличными показать можешь?

Но главным результатом того рабочего дня оказался не ремонт, хотя и довольно успешный. В углу Рябов обнаружил фундамент, поднимавшийся до самого пола и скрытый сверху от глаз паркетом. Это был фундамент для камина. Но, видно, первые хозяева, строившие дом, вышли из сметы, или передумали, или еще что-то произошло, но запланированный поначалу камин возводить не стали.

Чтобы не пропадал фундамент, найденный так счастливо и случайно, а главное, конечно, чтобы был заветный камин, отсутствие которого Бориса Александровича весьма огорчало, он и затеял эту стройку. Без опыта, собственными силами, по своему разумению… Правда, собрал кое-какую литературу по печному делу. Установил, что главное в камине – соотношение между очком топки и очком трубы. Нарушишь – или гореть будет плохо, или тянуть плохо. Задымит весь дом.

В ту неделю отпуска он и сделал основное, что видел сейчас перед собой. Несколько раз урывками пытался продвинуть строительство, но времени оказывалось в обрез. Стал слишком притомляться на работе. В сборной сложилось довольно трудное положение: «кормильцы» явно не тянули, а молодежь еще не созрела. В те дни дважды на работе прихватывало сердце.

Так и затянулась стройка. И камина нет, и грязи полно – смотреть противно, да и по дому невольно мусор разносится. Галина ворчала, предлагала нанять мастеров и завершить работу, но Рябов упрямился, повторяя, что непременно достроит камин собственными руками. В такие минуты он явственно и с наслаждением представлял себе, как пришедшим гостям, собравшимся у камина, будет говорить, что не только спроектировал его сам – это было не совсем точно, ибо, кладя ряд за рядом кирпичи, плохо представлял себе, как будет ложиться следующий, – но и построил. И гости будут ахать и восхищаться. Но времени урвать все не удавалось, и стройка замерла надолго.

Странно, но сегодня, вопреки давно усвоенному правилу: когда на душе кошки скребут, лучшее лекарство – работа, ему совсем не хотелось браться за раствор и кирпичи.

«Хватит того, что повозился с машиной, – подумал он.– К тому же все переделать сразу негоже. Чем займешься в дни другие?»

Чем займется завтра, он слишком хорошо и навязчиво себе представлял. И кабинет председателя комитета, и длинный стол заседаний коллегии, и речи, и лица многих из тех, кто их будет произносить…

«Хоккей подобен книге – никто не платит истинной цены за книгу, лишь за стоимость ее издания. Немногие, вроде меня, знают истинную цену самой игре. Да полно, уж игра ли это? Конечно, я против того, чтобы к спорту подходили как к науке. Спорт не высшая математика. Но все-таки хоккей не просто игра. Канадские профессионалы говорят: „Забудьте своих врагов, если у вас нет другого способа переиграть их“. Разве в жизни не так?»

Сам Рябов предпочитал помнить о своих противниках, пока не побеждал их. Если забывал о ком, так только потому, что противников было больше, чем могла вместить память.

«Даже самому мудрому человеку приятнее люди, которые ему приносят деньги, чем те, которые уносят».

Рябов вдруг отчетливо представил себе человека – такого большого, такого ленивого, чем-то похожего на Баринова, который отбирает у него зарплату. Но не почувствовал к нему вражды.

«И впрямь, любая истина становится смешной и ложной, если узнаешь о ней не вовремя. И тогда многое зависит от настроения в минуты, когда особенно тошно. Вдруг начинают волновать странные идеи. Скажем, почему есть звание „Лучший спортсмен года“, но никому не придет в голову ввести и другое, логично вытекающее из первого – „Лучший тренер года“.

Позапрошлый сезон был для меня особенно удачным. Даже блестящим. Все, что намечал, свершилось. Предложи повторить счастливый год жизни по моему собственному усмотрению, наверно, не придумал бы иного, чем позапрошлый. Собрали все «золото» – олимпийское, чемпионов мира и Европы, а клубом еще – и высшие награды страны выиграли. Поставить бы в такую минуту точку и замереть. Забронзоветь на столетия. К сожалению, самоотливание в бронзе – едва ли не самая неблагодарная работа. Мог бы я подумать, встречая прошлый Новый год, вот здесь же, у недостроенного камина, что наступит этот черный день? И наступит так скоро. Когда уже не хочется смотреть на белый свет… Может, слишком поддался чувству растерянности?!»

Когда Сергей вошел в гостиную, он увидел лишь, что отец резко встал из кресла, стоявшего напротив недостроенного камина. Оно жалобно пискнуло. Отец шагнул ему навстречу. В глазах полыхал обычный огонек решительности, стремления что-то делать, делать как следует и немедленно.

26

Во время разминки с трибун летели на лед резиновые цыплята – ярко-желтые, пухлые, невесомые. Рябов поднял одну игрушку. Увидел, как Глотов сильнейшим щелчком, словно шайбу, выбил другого цыпленка назад, за борт.

Судьи, пока свободные от работы, тоже разминались на льду, подбирали цыплят и, как обломки клюшек, сваливали в кабины для штрафников. Сидевшие в глубоком запасе -и те, кто разделся, и те, кто не раздевался, замерли в загоне, напряженно посматривая на неистовавшие трибуны.

«Если играющими овладела хотя бы десятая часть той паники, которая читается в глазах новичков, сидящих на скамейке, игры не сделаешь!»

Рябов продержал цыпленка, упавшего к его ногам, до конца разминки, словно ребенок куклу, прижимая к груди. Когда команда перед самым стартовым свистком подкатила к нему в полном составе, не за указаниями, а скорее для порядка, как бы отсюда, от шатра командира, начиная бой, Рябов поднял цыпленка над головой.

– Все видите этого желторотого? – хрипло крикнул он.– Так покажем шведам, чьи это портреты!

Команда дружно грохнула хохотом, потонувшим в общем гвалте.

Шведский комментатор бросился к их загону, пытаясь хоть у кого-нибудь выяснить, что сказал тренер русских, взметнувший над головой желтого цыпленка. Операторы успели показать этот жест по телевидению, фоторепортеры– снять… Назавтра Рябов увидел себя на десятках снимков со вскинутой, подобно знамени, желтой игрушкой над головой.

Но что будет завтра, Рябова в тот миг не волновало. Ему нужен был только этот, именно этот миг. И хохот парней перед тяжелой игрой его вполне устроил.

Рябов небрежно сунул цыпленка массажисту:

– Сохрани! После игры зажарим! Давно не ели цыплят табака!

Игра началась. И уже в первых движениях своих игроков, в первой яростной борьбе за вброшенную шайбу Рябов почувствовал как бы продолжение того хохота, которым встретили ребята его слова. Стадион с болеющими за шведов трибунами был активно настроен против гостей. Рябов знавал такие трибуны и прекрасно понимал, что разгром соперников – лучший способ умиротворить безумствующих. Смирившись с бесспорной силой русских, как это уже неоднократно случалось, даже самые ярые будут изрыгать нечто вроде одобрения, когда очередная шайба влетит в сетку ворот их любимцев или кто-то из гостей покажет мастерство, которым при любой предвзятости нельзя не восхититься.

Рябов еще раз пристально осмотрел зал. Он редко позволял себе это делать после того, как шайба вброшена, – игра поглощала его целиком. Но что-то тревожно притягивало внимание вне льда. Наконец он понял.

Там, под огромным табло с яркими лампочками информации, где только что закончилась холодная пляска латинских букв, пытавшихся изобразить фамилии русских игроков, время от времени вспыхивал сияющим отсветом, особенно в момент совпадения работы нескольких репортерских блицев, большой пластиковый щит.

Рябов вспомнил, что во время вчерашней тренировки, когда хозяева стадиона проводили репетиционную проверку аппаратуры, одна из шайб попала в техника телевизионной команды. Его увезли в больницу. Сейчас Рябов пожалел, что забыл о том случае.

«Следует хотя бы после игры справиться о здоровье парня. Уж он-то не виноват ни в своей травме, ни в этом враждебном гвалте трибун. А организаторы быстро отреагировали. Что значит страховой полис! Нарушение техники безопасности налицо, а это значит -плати штраф! И вот они поставили дополнительное ограждение. Вроде ерунда, а играть непривычно. Обидно, что даже не согласовали…»

Острый момент у наших ворот, когда шайба, ударившись в перекрестье штанг, упала на голевую линию и вратарь с трудом, взвиваясь в прыжке, умудрился клюшкой смахнуть ее в сторону, вызвав волну шумных пререкательств со стороны шведов и рев трибун, заставил Рябова забыть о дополнительном щите. Собственно говоря, это– было уже неважно. Он теперь знал, что тревожило его в облике привычного хоккейного стадиона.

Вчера Рябову было не до прозрачного защитного стекла. После утренней тренировки, когда он уловил довольно странную заторможенность игроков, особенно ветеранов, в выполнении привычных приемов, пришлось выдержать серьезный бой с организаторами, потребовав данные об освещенности катка. Ему показалось, что причина заторможенности в недостатке света. Когда Рябов спросил об этом капитана, тот пожал плечами, долго смотрел на яркие лампы, что-то прикидывал в уме и сказал: «Не похоже…»

Неуверенность капитана еще больше насторожила Рябова. Он потребовал у шведов официальную справку. Второй тренер не одобрил поведение Рябова, хотя и пошел выполнять его указание вместе с переводчиком. Шведы сначала ответили отказом, заявив, что освещение в норме. Рябов потребовал точных цифр – кстати, никто кроме него в. команде и не знал, сколько люксов освещает ту площадку, на которой они проводят столь значительную и едва ли не лучшую часть своей жизни.

К вечеру Рябов с трудом получил желаемое – письмо за подписью директора-распорядителя. В нем признавалось, что освещенность катка снижена с двух тысяч люксов до тысячи ста. И сделано это по просьбе телевидения, поскольку при слишком ярком свете лед бликует, а блики снижают качество телевизионного цветного изображения. Тысячи ста люксов, говорилось в письме, достаточно для качественной трансляции.

Рябов ринулся в бой. Он долго объяснял директору-распорядителю, что матч проводится для команд, а не для режиссера телевидения и что подобные изменения следует согласовывать с руководством играющих сборных.

Разговор был взаимно вежливый и пустой. В конце концов, придя в ярость, Рябов заявил, что, если свет хоть на один люкс будет меньше обычной нормы, при которой провели предыдущую игру чемпионата, сборная СССР на лед не выйдет.

Товарищи из посольства, – он посоветовался с ними, правда, уже после сделанного ультиматума – поддержали его, но высказали сомнение, что организаторы турнира пойдут навстречу: им экономия электроэнергии выгодна, они собирают доходы по крохам.

Но сегодня утром переводчик принес в номер Рябову, когда он брился, официальное письмо. Переводчик читал бегло, с листа, а Рябов продолжал заниматься туалетом, словно знал ответ заранее и содержание письма его совершенно не волновало.

Текст был пространным. Директор-распорядитель, извинившись, ставил в известность, что пожелание советского тренера выполнено и что на матче СССР – Швеция сила света будет восстановлена. А дальше шло подробное описание осветительных приборов, их расположения и мощности, позволявшее в случае необходимости даже неспециалисту проверить наличие всех двух тысяч люксов.

Рябов довольно хмыкнул. Весь день ходил в отличном настроении, словно очень важная победа над шведской сборной – орешком, сложным для всех лидеров, – уже в кармане.

События на льду, увы, говорили об обратном. Буквально с разрывом в минуту шведы забили две шайбы. Одну, наказав защитника за явную ошибку, а вторую – за счет подъема, охватившего шведских нападающих, добившихся успеха первыми, и общей растерянности третьей тройки, которую Рябову не следовало выпускать сразу. В таких напряженных матчах очень важно, кто поведет в счете. Перелом может оказаться роковым. Каждый знает, как трудно догонять, ждать и отыгрываться…

Задыхающиеся, отдавшие борьбе в эти полторы минуты максимум сил, пятерки менялись на ходу. Переваливая через борт или протискиваясь в узкую дверцу загона, то один, то другой бросали на Рябова тревожные, изучающие взгляды. Но Рябов их видел не замечая. Он спокойно, даже излишне, стоял, делая пометки в записной книжке, иногда спокойным голосом вносил коррективы в замены и снова замирал, глядя на лед.

Трудно было поверить, глядя на спокойного Рябова, что его команда проигрывала ответственный матч с разрывом в две шайбы. И что самое ужасное – никак не могла найти своей игры.

Малая суета, стычки у борта, постоянные ошибки в пасе, желание лезть вперед любой ценой, не думая об игре, – все это, подобно лихорадке, трясло команду, в которой сейчас с трудом просматривался рябовский жесткий и четкий почерк.

Когда на льду находилась вторая пятерка, вернее, вторая тройка нападения – Рябов играл тремя тройками нападающих и двумя парами защитников: третьей, молодой паре он не доверял в такой нервной игре, – старший тренер, не обращая внимания на ходившего в истерике за скамейкой своего помощника, обернулся к команде и спокойным голосом, от которого, кажется, вздрогнул сам, сказал:

– Что мельтешите?! Поезд уходит? На поезд опаздываете? Вся игра еще впереди! И счет не открыт! Поняли? Не открыт!

Он слегка повысил голос, но потом сдержался и так же спокойно и убежденно добавил:

– Ноль – ноль! И все сначала! А потому перчатки на руки, клюшки на лед и играть!

Рябов внимательно, насколько позволяли время и обстановка, попытался заглянуть в глаза каждому, словно убеждаясь, что его поняли правильно. И потом так же резко отвернулся – шайбу вбрасывали в нашей золе. Вторая тройка укатывалась на замену…

Зрителей игра вполне устраивала. На льду стремительно вспыхивали, гасли, чтобы вновь вспыхнуть уже в другом конце площадки, эффектные схватки. Порой они напоминали рукопашную, порой шли на грани дозволенного. Нервы, по мнению Рябова, чаще всего не выдерживали у судьи, немца из ФРГ. Он дважды отправлял на скамью штрафников самых ярых. Но ради справедливости надо признать, что каждый раз дипломатично выгонял обоих соперников – и русского и шведа… Это было не судейство игры, а воспитательная работа, упреждающая попытка не дать остроте перехлестнуть через край и обернуться грубостью.

Скорости возросли до предела. Рябов с некоторым удивлением отметил про себя: «Вот уж не думал, что желтенькие могут раскататься! Давно за ними такой прыти не наблюдал. Больше фигурными па брали. А теперь бегут… Если к концу игры сохранят хотя бы половину изначальной скорости, турнир будет тяжелым, даже более тяжелым, чем предполагал. Одно облегчение – канадцы опять прислали не команду, а туфту: гонору много, а игры не видно».

Период подходил к концу, когда молодой Барабанов убежал от опытного Сандерсена, обокрав его, как божью старушку, и скорее от шалой радости, чем от хладнокровного мастерства, с блеском обыграв вратаря, впечатал шайбу в нижний угол ворот.

Зрители, еще до матча уверовавшие в победу своих, окончательно убежденные в том двумя забитыми шведами шайбами, с недоумением уставились на красный свет за воротами, на распростертого, не желавшего вставать шведского вратаря и рядом огромную кучу малу, устроенную парнями в красной форме, кучу, под которой был погребен виновник успеха Барабанов.

Ни один мускул не дрогнул на лице Рябова. Запасные, кто выскочил на лед, кто кричал что-то с места, будто числились в разных командах с этим человеком, который выполнял обязанности их главного наставника.

Спокойствие Рябова обидело тройку, забившую гол. Даже Барабанову старший тренер не сказал ни слова. Зато хорошо знал, о чем будет говорить в раздевалке. Что они плохо использовали свои возможности, созданные таким трудом, и проиграли не только в счете, но и по броскам. А барабановская шайба – малопонятный подарок опытного шведа. Рассчитывать на второй – глупо…

Рябов догадывался, что Барабанов затаит на него обиду – в сложившейся ситуации он сыграл здорово. Но ему, Рябову, не нужна «сложившаяся ситуация». Он хочет, чтобы его команда сама ее складывала согласно своей воле и разумению.

«Период за шведами!» – успел подумать Рябов, взглянув на черное табло, по которому прыгали, тая, цифры оставшихся секунд.

И тут их наказали снова. Лингрен, один из лучших шведских нападающих – поговаривали еще перед чемпионатом, будто он подписал баснословный контракт с «Монреаль канадиенс» и уходит в профессионалы, – этот самый Лингрен использовал замешательство на льду, вызванное опасным ощущением, что в оставшиеся секунды уже ничего нельзя сделать, отдал шайбу защитнику и накатился на ворота Николая, как бы пытаясь телом защитить их от броска своего же партнера. Хлесткий щелчок, заставляющий трибуны ахать от звука удара шайбой о деревянный борт, и на этот раз был неточен. Но Лингрен бросился под удар. Шайба скользнула по его клюшке, и уже в следующее мгновение Рябов увидел ее спокойно чернеющей в сетке наших ворот.

Тут же прозвучала сирена, словно затаилась где-то в засаде и только ждала мгновения, чтобы остановить игру в самое выгодное для шведов время.

3:1. Многовато.

Обескураженные случившимся, ребята покатились со льда в раздевалку, а над ними колыхался неистовый рев торжествующих зрителей. Шведские игроки еще продолжали поздравлять друг друга, вратаря, Лингрена…

Ну что ж, они имели на это основание. Две шайбы – это уже запас. Но главное, у русских сломана игра. Где их знаменитый раскат? Где их скорости? Где тот стремительный темп, при котором перестаешь верить самому себе и ошибаешься там, где никогда прежде не ошибался?

Рябов вошел в раздевалку последним. Олег, массажист и ключник одновременно, запер дверь. Кто-то снаружи пытался достучаться, но раздевалка осажденной крепостью, принявшей решение стоять до конца, молчала. Подобно загнанному в клетку хищному зверю, ожиревшему, но в душе которого еще полыхали кровожадные инстинкты, Рябов ходил вдоль стены мелкими шаркающими шажками, как бы боясь нарушить тишину или спугнуть добычу.

Лишь однажды замер перед капитаном команды, зависнув над ним, изнеможенно откинувшимся в мягком кресле. Что бы ни испытывал сейчас Глотов, ему и в голову не могло прийти, о чем думал старший тренер, глядя на него. Ругает, считает его ошибки, не подберет слов, чтобы высказаться…

А Рябов думал совсем о другом.

«У Глотова необычайное чутье, – неожиданно для себя почему-то подумал Рябов, а потом понял почему – не хотелось думать об игре в первом периоде. Он не ручался за себя. Желание устроить погром, задать головомойку, обрушить на команду поток самых злых и совершенно справедливых замечаний переполняло его. Но он малоприметным жестом только глубже сунул свой толстый блокнот в боковой карман форменного пиджака.– У Глотова необычайное чутье. Он безошибочно предчувствует, где может образоваться трещина в бетонной стене защиты, и отдает шайбу именно тому, кто занимает самое выгодное положение. Часто его решения парадоксальны. Но компьютер его хоккейного опыта не ошибается. Он может иногда просто не сработать. Вот как в этот период. Но как запустить его сложную мыслительную машину, чтобы не сломать ее? Глотов сам часто оказывался, отдав шайбу, в той роли, которую так блестяще сыграл сегодня Лингрен. Между ними много общего…

Хотя капитан выглядит и рослым и грубоватым, на самом деле у него нет той силы, которую предполагают в нем не только болельщики, но и противники. Уж я-то знаю, что он не гигант! Совсем не гигант! В «кормильцах» держится столько лет за счет непостижимой силы воли, за счет бесстрашного бойцовского характера. К концу периода он устает больше всех. А кто устает, тот и выглядит плохо. Многие думают, что игрок очень плох, а он просто устал…»

– Ну что? Накажем билетный черный рынок? – замерев на полушаге, громко и спокойно спросил Рябов, обращаясь ко всем, но повернув лицо к капитану. Тот растерянно захлопал своими длинными, густыми, как у дорогой куклы, ресницами.

Тишина стала липкой и тягучей. Все понуро ждали объяснений старшего тренера. Виноватый думал лишь о том, что ждет его в наказание. Пока он бессилен чтолибо предпринять, чтобы исправить ошибку. Каждый понимал, что они сыграли ниже всяких норм. И что бы критического ни сказал этот человек в их адрес – а он бывает уничижителен в своей критике до крайности, – будет прав. Но такого начала разговора не ждал никто.

Барабанов даже рот открыл от удивления и судорожно сглотнул, пытаясь осознать: а он какое отношение имеет к шведскому черному рынку?

Рябов сделал долгую артистическую паузу и, точно определив ее кульминационный накал, пояснил:

– Билеты на черном рынке стоили в пять раз выше номинала. И все распроданы. За что же бедные шведские зрители платят такие сумасшедшие деньги? Чтобы видеть, как играет одна шведская команда? Я бы на месте болельщиков потребовал назад хотя бы половину денег. Если, конечно, вы будете играть в ералаш, а не в хоккей и остальные два периода!

Но теперь в его продолжавшем оставаться спокойным голосе поднималась волна сарказма, делавшая самые простые слова обидными.

Когда-то, отвечая на вопрос журналистов, что он сказал своей команде после вот так же проигранного первого периода, Рябов ответил: «У меня не было слов, которые бы я мог им сказать. У меня нет слов для такой команды». И поставил журналистов в тупик.

Воспоминание о том случае где-то в глубине сознания мелькнуло и притушило накал саркастической страсти, готовой вот-вот выйти из-под контроля.

Рябов взял себя в руки:

– Как честные люди, вы не должны огорчать зрителей, и так понесших серьезные материальные убытки. Покажите, что команд на поле все-таки две и вас чему-то когда-то учили. Вы ведь можете…

Он умолк и вновь зашагал по раздевалке, словно все эти слова только что говорил не он, а другой человек. И сидящие вокруг опять не имеют к нему никакого отношения.

Почти неуловимый общий вздох облегчения пронесся по раздевалке. Никто больше не обронил ни звука, никто не двинулся, но Рябов знал, что на уме каждого, даже если до него не дошел смысл им сказанного.

«Конечно, я мог бы отмерить немало претензий, сделать кучу замечаний. Но эти частности бессмысленны, когда не складывается общая игра. Только в медицине можно лечить частности в попытке оздоровить весь организм, И то, когда есть время. У нас же его нет никогда. Сейчас важнее поднять общий тонус, чем ткнуть носом в мелочи. Я ведь многому их научил, и они все могут…»

Над дверью заполыхала, точно мигалка на крыше машины «скорой помощи», красная лампа, оповещая команду, что перерыв заканчивается. Когда красный свет замрет, наполняя раздевалку тревожным отсветом, – пора на лед.

Не дожидаясь этого момента, Рябов открыл дверь и шагнул в ярко освещенный коридор, набитый репортерами. Засверкали блицы. Но и они не смогли помешать Рябову ощутить, что за спиной, над дверью, замерла лампа красного света.

Начинался второй период.

Шведы выкатывались на лед с плохо скрытой настороженностью, за которой бушевала радость, видно нашедшая свой выход прежде всего там, в раздевалке…

«Для них…– успел подумать Рябов, – перерыв был настолько же короток, насколько для нас долог. Так всегда…»

Шайбу вбросили. Она отскочила к капитану. Словно стремясь делом подтвердить мнение Рябова о его необычайном чутье, Глотов кинул шайбу вразрез между защитниками. Профессор, раскатившийся из своей зоны, успел перехватить ее возле самой синей линии и протолкнуть под конек правого защитника. Теперь оставалось только самому проскользнуть мимо могучего тела в золотистой форме. Тот слишком поздно понял, где шайба. И еще позднее принял решение не гнаться за ней, а принять на корпус стремительно накатывавшегося русского.

Поздно, непоправимо поздно! Красное, будто объятое пожаром, тело мягко обогнуло шведа. Уже никакая сила не смогла столкнуть их во встречном ударе. Предчувствие надвигающейся беды заставило шведа пойти на рискованный шаг: он выкинул вперед длинную, костистую ногу в попытке подсечь атакующего.