Текст книги "Убежать от себя"

16

В тот год январь стоял в Москве мерзкий – ветреный и сырой. Календарь приковал команду к столице играми на своем поле, а хотелось забраться куда-нибудь в Сибирь, где гуляют морозы, где зимой пахнет щедро, по-русски. И состояние команды сложилось под стать погоде: выигрывали, правда, матч за матчем, но победы давались с таким трудом, что казалось, пятерки работают на пределе. Еще одно чрезвычайное, подобно вчерашнему, сопротивление соперников, и любой аутсайдер понесет признанных лидеров с разницей в три-четыре шайбы.

Все помыслы Рябов в те дни направил на поиски причин подавленного состояния команды: вроде и тренируются много, с охоткой, и до конца сезона, когда пресыщение игрой наступает даже у самых жадных до льда, еще далеко, а вот поди ж ты, разберись, почему скисли!

А тут еще звонок из федерации: какой-то американец настоятельно просит познакомить его с советским хоккеем. Рябова предложили в качестве гида. Он ехидно поблагодарил секретаря федерации за высокое доверие. Шла бы речь о канадцах, он бы еще понимал: овчинка стоит выделки, такая встреча работала бы на его идею матчей с канадскими профессионалами. Но американец?! Они в настоящий хоккей играть не умеют и вот-вот вылетят из главной группы мирового чемпионата любителей. Правда, с американской профессиональной лигой пока все в порядке. Но ведь каждый знает, что американская лига – всего лишь дубликат канадской и играют в американских клубах процентов на семьдесят канадцы.

С таким настроением он и поехал в Спортивный комитет на первую встречу с гостем, которого звали Сэм Поллак. Рябов вошел в приемную, где ожидали заместитель председателя Баринов и двое среднего возраста мужчин. В одном Рябов без труда признал иностранца. Высокого роста, крепкий и очень подвижный.

«Где-то я его видел? – подумал Рябов, пожимая руки и прислушиваясь вполуха к словам Баринова и бойкому переводу.– Никогда не жаловался на зрительную намять. Неужели сдавать начал? Нет, не похоже, чтобы мы где-то встречались… И он, наверное, запомнил бы меня и не делал сейчас удивленные глаза. Неужели так здорово играет?»

И все-таки Рябов вспомнил. Он видел это лицо: резкие черты, вытянутые книзу, с резкими скулами и черной бородой, идущей полоской вдоль скулы и завершающейся острым пучком черных волос, стриженных клином. Точно такое же лицо было на подаренной Рябову курительной трубке в виде головы Мефистофеля. Лицо с итальянской живостью, экспансивностью. Когда гость что-то хотел сказать или сделать, казалось, вкладывал в это всю мощь своего большого, хорошо тренированного тела. Рот при этом округлялся, губы вытягивались, напоминая конец слонового хобота.

Сэм Поллак поздоровался с Рябовым, когда их представили, как бы в ходе исполняемого гостем непрерывного танца. Он говорил и говорил, то с переводчиком, то с Бариновым через переводчика, живо и непосредственно реагируя на каждый ответ, будто воспринимал его не только умом, но и всем своим существом.

А вопросы, которые он задавал, даже если бы Рябов и не знал английского языка, звучали прозрачно ясно благодаря щедрому набору выразительных жестов, которыми сопровождались.

Так, отвечая Сэму Поллаку, он и вошел в кабинет председателя. Тот встретил их у двери – высокий, слегка пополневший, но еще с хорошей спортивной фигурой, так контрастировавшей с густой сединой на висках.

«Пожалуй, трудно найти другого министра спорта, который бы так соответствовал своему месту хотя бы чисто внешне, – подумал Рябов не без зависти.– Вот только мешки под глазами да седины прибавилось за последние год-два. Что говорить, место не из спокойных – победы планировать труднее, чем что-либо! Год работал, а там какой-то Васин в финальном матче шайбу в штангу послал. И не забил решающий гол. И сборная без „золота“ осталась. Кто министру поверит, что сделано все возможное для победы?»

Совсем не к месту, но с неподдельным сочувствием, что так редко посещало его, подумал Рябов о хозяине кабинета.

Словно догадавшись, о чем думает Рябов, председатель тяжело, из-под бровей посмотрел на него, хотя губы его по-прежнему цвели в дежурной приветственной улыбке. Пожатие было сильным. Рябов знал, что председатель любит, когда восхищаются железной хваткой руки и восклицают: «А как же иначе, сразу видно – спортивный министр!»

Хозяин кабинета находился явно в хорошем настроении, шутил и, безошибочно уловив характер Поллака, повел беседу в непринужденном тоне, с шутками и воспоминаниями.

Поллак громко, на весь кабинет, заразительно хохотал, довольно неплоско острил, и Рябов подумал, что энергичность физическая обычно хорошо ладит в людях с энергичностью духовной.

Председатель говорил много лестных слов в адрес Рябова, и только однажды Баринов не удержался и съязвил, что, дескать, есть у нас товарищи, настойчиво убеждающие в необходимости учиться у канадских профессионалов, а вот господин Поллак, почти бог в конторе «Американского хоккейного форума», считает, что учиться играть надо у русских. Естественно, американцу этого не перевели, и председатель поморщился, когда Рябов отпарировал: «Кто первым возьмет все лучшее, что есть в мировом хоккее, тот вперед и уйдет!»

Баринов обидчиво поджал губы, но Рябов не обратил на это внимания. Внезапная мысль пришла в голову.

«Конечно, американец не партнер для разговора о серии матчей с канадскими профессионалами, но ведь он может… Ну конечно, если попробовать его подтолкнуть к мысли о встрече с командами американской лиги, то, глядя на такой флирт, канадцы забеспокоятся, как бы их не обошли. И поубавится спеси! Стоит попробовать…»

Он впервые посмотрел на Поллака с каким-то деловым интересом, а не с вежливым равнодушием, понимая, что должен потерять зря немало времени на никчемное, общение.

Насчет духовной энергичности Поллака, соответствовавшей его энергичности физической, Рябов не ошибся. И хотя он вышел от председателя с глубоким убеждением, что прибыл не лучший, с его, рябовской, точки зрения, специалист по современному хоккею, в последующие два дня, показывая Сэму столичные хоккейные базы, знакомя с работой своего клуба и командой, Рябов изменил свое мнение. Если и не был Поллак хоккейным стратегом, что, впрочем, от него и не требовалось, то учеником он оказался отменным. Скажем, от знакомства с Москвой, куда приехал впервые, отказался наотрез: «Пока не получу полной сатисфакции от знакомства с русским хоккеем».

– Меня послали посмотреть, что вы тут делаете, – откровенно признался он однажды, когда обедали в ресторане «Националь». За легкой шторой, припорошенный снегом, – наконец-то похолодало! – лежал Кремль и шумел автомобильный простор Манежной площади.– Вашингтон вообще плохо представляет, что такое настоящий хоккей. Американский футбол, бейсбол, баскетбол– это волнует американцев. Но вот и Вашингтон захотел иметь хоккейный клуб. Сегодня хоккей теснит многие исконно американские виды спорта. Когда я заикнулся в Канаде, что неплохо бы познакомиться с русским хоккеем поближе, – Поллак заговорщицки наклонился к Рябову, – мне сказали, что такого хоккея нет…

– Ну конечно! – охотно согласился Рябов.– Какой у нас хоккей? Так, дюжину раз чемпионами мира были…

Поллак раскатисто захохотал и, отсмеявшись, показал большим пальцем за плечо, имея в виду, как понял Рябов, боссов профессионального канадского хоккея:

– Любительский хоккей они за хоккей не считают. Так, тренировочная конюшня… Для нас, деловых людей, все, что не приносит прибыль, серьезным быть не может…

– А ваша-то роль во всем этом, Сэм, какова? -внезапно впрямую спросил Рябов, почувствовав, что минута откровения может прояснить многие карты.

– Знаете ли вы, Рябов, что такое спонсор? – в свою очередь спросил Поллак.

– Приблизительно, – неуверенно ответил Рябов, предлагая американцу высказаться.

– О'кэй! – Сэм явно понял, что хочет Рябов. Сытный, вкусный обед, водка, горячившая и без того темпераментного Поллака, и то, что ему удалось увидеть в Москве, впрямь располагали американца к откровенной беседе. Он этого и не скрывал. Хотя сейчас Рябов, прикинув в уме все события последних дней, вдруг понял, что Поллак, говоривший много и очень охотно, от рассказа о себе уходил деликатно, но решительно.

– О'кэй, – повторил Поллак и кивнул головой.

Он поднял над столом свои сильные мясистые ладони, знавшие цену спортивному снаряду.

– Я начну издалека… Большой спорт, по крайней мере, у нас – это большие деньги. Спонсор – человек, который держит в руках финансовые козыри любого большого спортивного мероприятия. Вы, господин Рябов, кажется, ярый сторонник встреч с канадскими профессионалами? И не раз, беседуя со спортивными специалистами, высказывались в пользу большой серии матчей «Восток – Запад»…– Сэм почмокал губами.– Говорить надо не с ними, а с теми, у кого деньги. Их надо убедить, что независимо от спортивной стороны дела…– Поллак прервал себя на полуфразе.– Вас ведь, наверно, чистый спорт больше волнует? Ну, скажем, престиж, проверка собственных достижений?! – Рябов согласно кивнул, и Поллак закончил прерванную мысль: – Они не потеряют деньги, вложенные ими в эту серию. Захотят ли канадские зрители, привыкшие к определенному хоккею, покупать билеты на матчи с неизвестными любителями?

Рябов рассматривал Поллака, пока тот говорил. За время их поездок по Москве Рябову так и не довелось рассмотреть гостя как следует. Американец и обедал на ходу, крутясь, как белка, закручивая Рябова в свою круговерть. Это был их первый спокойный обед.

«Голова-то у него сужается не только внизу, как у Мефистофеля, но и вверху, после лба. А скулы… Похоже, серьезно занимался боксом…»

– Меня часто спрашивают, где я научился делать деньги, – Поллак вздохнул.-Думают, что я закончил деловую школу при Гарварде, прежде чем сделал свой первый доллар. Ничего подобного. Я научился делать деньги прямо на улице.

– И много их наделали? – спросил Рябов больше для того, чтобы подстегнуть рассказ.

– Несколько миллионов баков найдется, – потупив взор, скромно сказал Поллак.– И все в обороте. Как тот мой первый доллар. Знаете, я собрал грязные бутылки, лежавшие на чердаке в таверне моей матери, и продал их. На вырученные деньги купил газетный киоск. Так, дырявую будку… Зимой приходилось топить железную бочку, чтобы не замерзнуть до конца продажи утреннего выпуска. Замерзая в своем киоске, я нашел, что есть и другие, более легкие и доходные, заработки. К моменту этого открытия мне исполнилось девять лет. А что делали вы в девять лет? – спросил он Рябова.

Тот пожал плечами:

– Учился во втором классе. Был пай-мальчиком. Отличником. И больше всего на свете боялся опоздать в школу.

– Угу, – хмыкнул Поллак.-Так вот, как-то мне попалось на глаза несколько букмекерских футбольных карт. И я обнаружил, что они оплачиваются по-разному. Излазил все районы Чикаго, подбирая использованные карты, регулярно прочитывал газеты, следя за травмами игроков, за погодой, за статистикой матчей… Словом, вел сложнейшую бухгалтерию, пока не доходил до варианта наилучших ставок.

Он отхлебнул боржоми из фужера и покрутил хрустальный бокал пальцами за ножку.

– Некоторые до сих пор помнят названия команд, популярных в те годы, и очень удивляются, что я помню всё: от времени, когда был забит гол, до количества метров, которые игрок пробежал с мячом, прежде чем заработать семь очков. Я был вынужден тогда все это заучивать. И запомнил до сего дня.

Пришел официант и поставил перед ними чашечки с кофе и тарелку с большими кусками яблочного пая – фирменного блюда ресторана «Националы». Поллак ел с удовольствием, но небрежно, будучи весь увлечен воспоминаниями.

– Потом провернул сотни дел. Но одно помню особенно хорошо. Мы с приятелем создали баскетбольную команду – тут я впервые выступил спонсором -и начали набирать рекламные объявления. Каждый желающий платил пятнадцать долларов и мог видеть во время игры команды на одном из спортсменов майку со своей рекламой. Не бог весть какая плата, но… Нам невероятно повезло в то лето: мы нашли двести семнадцать клиентов. А игроков всего пятнадцать…– Поллак засмеялся.– Ну и покрутились мы! Каждый садившийся на скамейку отдохнуть сразу же надевал новую майку с очередной рекламой. Даже запасные время от времени переодевались… Ни соперники, ни зрители не могли понять, зачем они это делают: майки те же, номера те же… Зато реклама была другая. Так выполнили мы контракты…

Неожиданно Поллак умолк и внимательно посмотрел на Рябова:

– Только не говорите, что вас больше всего интересует моя биография! Готов поспорить, что, слушая меня, вы думаете совсем о другом: зачем нечистая сила принесла американца в нашу страну? Что хочет здесь узнать? Что собирается делать с собранной информацией?

Рябов наклонил свой выпуклый лоб, отчего его крючковатый нос почти уперся в грудь:

– Если Сэм Поллак думает, что я умираю от любопытства услышать это, он ошибается. Но, как всякий общительный человек, заинтересованный всем, что касается его профессии, ухо ватой не заткну, услышав сказанное.

Признание очень рассмешило Поллака:

– Да, конечно, господин Рябов, я не прав. И говорю все это потому, что испытываю к вам глубочайшее уважение и доверие.

Он помолчал, как бы еще раз, последний, взвешивая, стоит ли идти на дальнейшую откровенность – пока информация при мне, это моя тайна!

– Старые канадские боссы слишком долго раскачиваются. Консерватизм мышления страшнее любой эпидемии. Вот я и подумал: не взяться ли мне за финансирование встречи советских и канадских команд? – Поллак умолк, ожидая реакции Рябова.

Но тот спокойно продолжал ковырять ложкой пай, словно собеседник говорил о чем-то абстрактном, его совсем не касающемся.

– Ну и нервы у вас, господин Рябов! Воистину хоккейные!-Поллак одобрительно вскинул кверху руки.

– А вы думали, что я, как гимназистка, сразу упаду в обморок? Потом, вопросы финансирования, как вы правильно заметили, нас не волнуют. Мы хотим встретиться на льду. Вот наши двадцать два парня, вот ваши! А что там делается за кулисами канадского хоккея, нас волнует меньше всего: у вас свой садик, у нас свой…

– Согласен. Но я привык браться за дело, в котором знаю не только входы, но и – главное – выходы! Помните ту восточную мудрость: прежде чем войти в незнакомый дом, выясни, где выход!

– И как насчет выхода? – лукаво спросил Рябов.

– Что, я вам уже надоел? – Поллак сделал гримасу обиженного человека.

– Пользуюсь лишь вашей терминологией…

– Тогда другое дело! Да, я нашел выход. Мне нужно еще кое-что подсчитать в Канаде, но в принципе я готов взяться за этот миф…

– Почему миф? Вы имеете в виду непобедимость канадских профессионалов?

– Я имею в виду сам спорт. Во всем мире миллионы людей начинают и заканчивают день с известий о спортивных событиях, которые их, вообще-то, не касаются и о которых они не имеют понятия. Вот почему я говорю «миф». Современный спорт складывается из мифа и денег. Если нет ни того, ни другого – нет и спорта! – убежденно закончил Поллак. Увидев, что Рябов готов возразить, быстро продолжал: – Не будем спорить. Давайте договоримся о другом. Я хотел бы заручиться вашей поддержкой, если, обойдя на повороте кое-кого из канадцев, возьмусь за дело. Со своей стороны обещаю, что сделаю все на высшем уровне, как и привык делать. Договорились?

– Сэм, у меня нет таких полномочий… Я лично могу вам только обещать, что третий период второго матча начнет не первая пятерка, а вторая… Что касается организационных дел – это функция министра, знать которого вы имеете честь.

– Да, я понимаю, кажется, вашу систему. Но мне очень важно, чтобы вы, Мистер Хоккей в этой стране, были моим союзником, а не противником. Люблю объединять как можно больше сильных, талантливых людей, способных и готовых сработать на пределе.

Последние слова пришлись Рябову по душе. Он даже испытующе посмотрел на американца: убеждение ли это или обычный комплимент? Похоже, что Мефистофель говорил искренне. И слова его так соответствовали взглядам Рябова.

– Я обещаю вам, Сэм, что всегда выскажусь в вашу пользу. Не знаю, какой вы финансист, но та обстоятельность, с которой вы изучали наш хоккей, мне по душе. Вы не случайный человек в спорте. И это мне по душе. Но хотелось, чтобы серия стала честным, бескомпромиссным поединком на льду, в котором победит сильнейший. И с того момента будет по праву им называться.

– Коммерческая сторона, уверяю вас, не будет ущемлять спортивной стороны. Но спорт парадоксален, мистер Рябов. Хотя он и становится все более массовым, он в то же самое время все дальше и дальше отходит от масс.

Рябов вскинул брови.

– Современный человек так развращен зрелищностью, так привык смотреть, а не делать самому – стадион для него лишь театр! Скоро не останется желающих надевать хоккейную форму.

– Конечно, мистер Поллак, спорт шагнул вперед и изменился, если оглянуться на четверть века или больше. Но главное в нем осталось неизменным – человек, работающий на пределе возможностей. Знаете, один большой режиссер признался в беседе со мной. Как это можно, говорил он, что мы вкладываем столько усилий, столько выдумки в наши спектакли, а тут выбегает на лед дюжина молодых людей, не умнее нас, и занимает внимание огромного числа зрителей. Писатель не может создать такой драмы, которая бы владела сорокатысячным залом, и никто из нас, режиссеров, не поставит такого спектакля. Суть дела в том, что спорт – это импровизация. Неизвестно, что произойдет… К тому же спорт – область, о которой люди думают, что в ней нет обмана. Человек всегда хочет смотреть на то, что делается честно!

– Ваш режиссер – умный человек, мистер Рябов. Я запомню его слова. И поверьте, сделаю все, чтобы наша серия – позвольте мне так называть – была честной до конца.

17

Он сидел с закрытыми глазами, почти дремал, но очень явственно услышал, как хлопнула калитка. Он не шелохнулся. По легким, будто виноватым, шагам догадался, что пришла жена. Как-никак, шаги эти слышал почти четыре десятилетия. Слушал каждый раз по-разному: то с жадным нетерпением в годы молодые, хотя всегда был чужд любовным сантиментам, то с тоской, когда уходил после очередной ссоры забыться горячечным кутежом с приятелями, то равнодушно, когда мимолетная женщина становилась на какое-то время между ним и Галиной.

И вот сегодняшние шаги. Так, как сегодня, Рябов, кажется, не слушал их никогда. Спроси кто-то его прямо, в лоб, что значат они для него, – не ответил бы… Просто слушал, потому что торопливые шаги жены являлись частью его жизни, а уж коль пошел перекос на воспоминания, а не на новое действо, то без Галининых шагов не мыслил он себе своей жизни. И если звучали они, значит, жил и он, точно так же, как был уверен в том, что живет, потому как дышит.

Его слегка покоробило от возвышенности восприятия в общем-то будничной вещи, и потому не пошел навстречу жене, не встал, когда она вошла в комнату, а еще плотнее сомкнул глаза, притворяясь спящим.

– Папуля, что с тобой?

Галина наклонилась над его лицом, и в голосе ее, больше чем в самом вопросе, прозвучало столько искренней тревоги, что Рябов счел постыдным и дальше притворяться спящим и открыл глаза:

– Здравствуй, мышь!

Он встал и поцеловал жену в щеку. Он называл ее так, когда был в отличном настроении, или после долгого отсутствия, или после позднего возвращения домой, когда был отнюдь не безгрешен в своем отношении к супружескому долгу. По тому, как с удовольствием откинула она свою и по сей день, несмотря на возраст, красиво сидящую, с роскошными, но теперь густо и часто подкрашиваемыми волосами голову, понял, что ей и сейчас приятно это родившееся в лучшие годы подлинной близости, согласия и покоя прозвище «мышь». Он бы ни за какие деньги не смог вспомнить, почему именно так назвал когда-то свою жену и почему столь необычное прозвище это сразу и неколебимо вошло в их быт, хотя любому здравомыслящему человеку со стороны казалось нелепым.

Галина была видной женщиной, с крупными, но гармоничными чертами лица, строгим носом с горбинкой, утопленным в мягких складках румяных щек, чувственными ноздрями и плотными, сочными, полными жизни губами, которые красили ее изящный рот, так сочетавшийся с черным, смоляным цветом волос.

Восприятие Галины памятью давних лет должно бы с годами стереться. Но, глядя сейчас на довольно расплывшуюся фигуру, хотя жена и старалась всю жизнь держать себя в форме, на ее лицо, так основательно тронутое временем, – а если быть справедливым, то и его отнюдь не ангельским характером: всякое случалось за эти годы, – Рябов как бы смотрел сквозь нее и там, за одеждами долгих, по-разному прожитых лет, видел ту, прежнюю Галину.

Все это пролетело в его мозгу, наверно, не так быстро, как показалось, потому что оба смутились затянувшейся паузой. Как бы прося извинения за что-то, добавил:

– Встал сегодня рано… Плохо работалось… По дому ничего не сделал, а в сон клонит так, словно до смерти умаялся.

– Отдохнуть тебе надо, папуля, Не забывай – ты уже не мальчик!

– Это уж точно, – он наигранно весело похлопал себя обеими руками по большому животу.

– Живот и у беременной молодой бабы растет. Не в этом возраст сказывается. Сердце – оно ведь не железное, чтобы столько всякого и без меры выдерживать…– она привычно заворчала. Другой бы раз он оборвал ее, но тут сдержался.

«А ведь и впрямь сердце-то не железное. С него, наверное, сегодняшнее настроение и начинается. Старею…»

– Да уж, годы человека не молодят! Просиди он хоть в стеклянной колбе всю жизнь. Тебе ведь тоже нелегко было, – он прошел за женой на кухню, глядя, как она неспешно, но сноровисто разгружает сумки с продуктами.

– Иметь мужа с таким сумасбродным характером – где уж о здоровье думать? Лишь бы в доме ад не поселился – одна мечта и забота одна!

Он смотрел, как она ловко двигалась по кухне, успевая по-хозяйски сделать десятки мелочей, на которые он бы настраивался, как на специальное большое дело.

– Отношения, мышь, у нас с тобой всегда были простыми: ты правила мясорубкой, а я – фаршем, из нее выжимаемым!

– Богатое воображение у моего муженька! Впрочем, как бы он руководил хоккеем, имея умственную скудость…

– Воображение, мышь, дается человеку в качестве компенсации за то, чем он не является, а чувство юмора – в утешение за то, что он собой представляет!

– И того и другого у тебя достаточно, – Галина лукаво взглянула на мужа, принимая столь любимый ими и так часто выручавший обоих в часы,, когда не о чем было говорить в охладевшем доме, шутливый тон пикировки.

Ему очень захотелось сказать ей что-то приятное, и он выдал довольно нелепый комплимент:

– А ты у меня не только красивая, но и умненькая! В ее взгляде он прочел приговор своей натуженной галантности:

– Наконец и ты начинаешь понимать великую житейскую истину: красивая жена – талант ее мужа.

– Все потому, что когда говорю, будто знаю женщин, – это значит, что я их совсем не знаю…– он развел руками, как бы прося тайм-аут.

– Сережка когда обещал приехать?

– После обеда… К обеду в лучшем случае. Правда, по его английским меркам, обед, что наш ужин. Но тут уже один гость к закускам приложился…– Рябов сделал паузу, не решаясь произнести фамилию гостя.

Но, привыкшая к его манере разговора, Галина не торопила, и он сказал сам:

– Улыбин был…

В ее глазах мелькнуло какое-то непонятное выражение– то ли страха, то ли гнева, то ли удивления. Рябов знал, как жена не любила Улыбина и каким странным должен был показаться ей этот визит именно сегодня, в канун предстоящего заседания коллегии.

– Сколько еще таких визитов будет?

– Не знаю, – честно ответил Рябов.– Многие обходятся телефонными звонками.

Странно, они говорили не о сегодняшнем, а о завтрашнем, но говорили так, что понимали друг друга с полуслова, хотя ни жестом, ни звуком не обмолвились о предстоящем трудном для него дне.

И Рябов был бесконечно благодарен ей за это.

Он прошел в угол кухни и уселся на жидкий современный табурет.

Галина убежала и через минуту вернулась на кухню с корзиной картошки, одетая уже в яркий, цветастый передник, купленный им за какие-то бешеные деньги в одном из моднейших магазинов Монреаля. Тогда он отправился на прогулку по городу с крупным хоккейным боссом, истекавшим самодовольством и благополучием. И Рябов купил приглянувшийся в безумно дорогом модном магазине кухонный передник не потому, что тот был смертельно нужен, а потому, что вдруг захотел показать канадцу – знай наших! Ухлопал на покупку половину своих карманных денег и был очень обижен, когда канадец воспринял это как должное, поскольку, видно, считал, что советский хоккейный тренер номер один может позволить себе любой каприз.

Галина захлопотала у плиты, подвинув ему корзину с картошкой и таз для очистков. Он протянул руку и взялся за нож. Не успел начистить и половины кастрюли, а по кухне уже бродил устойчивый запах бульонного пара и острых специй.

Они работали оба под мерный голос Галины, рассказывавшей что-то о золовке и ее подругах – этой молодежи… Рябов сначала орудовал ножом машинально, почти не прислушиваясь к тому, о чем говорила жена. Но постепенно голос ее проникал в сознание все прочнее, хотя ему и были совершенно неинтересны взгляды какой-то Манечки на супружескую жизнь. Он подумал, что в этой ее беззаботной болтовне, быть может, и кроется та соломинка, за которую должен ухватиться утопающий… Сравнение с утопающим – даже мысленное, даже собственное – ему не понравилось, он хмыкнул, на что жена, умолкнув, спросила:

– И ты так считаешь?

Он не знал, к чему относился ее вопрос, и ответил уклончиво:

– Ну, не совсем так…

Теперь он слушал жену внимательно.

– Представь себе… В последней «Литературке» такой страшный материал… Группа подростков жестоко избила своего приятеля только за то, что он отказался вместе с ними избить какого-то другого паренька. Били жестоко… Между прочим, это и твой хоккей такие нравы насаждает! Учишь не играть, а драться! Молодежь жестока, несправедлива, неуважительна не только к старшим, но и к самим себе, вообще к человеческой жизни. Нет, ты представляешь: бить ногами до крови, до смерти своего сверстника только за то, что он отказался бить другого!

Рябов хотел сказать жене, что ей не стоит судить о том, о чем, они договорились, она судить не будет, – о его работе. Но сдержался… В своей сдержанности он опять был склонен видеть не столько миролюбие по отношению к жене, установившееся за последние год-два, сколько завтрашний день…

Он сполоснул картошку чистой водой и поставил ее на конфорку. Кинул щепоть соли, безошибочно определив дозу.

Так они и хлопотали дуэтом у плиты. Но он молчал, говорила лишь Галина:

– Помнишь, у Любочки Сторожкиной сын был, такой симпатичный, рослый парень? Ты еще считал, что из него бы получился отличный загребной на восьмерке. Так вот, этот сын Любочки, его зовут Витик, умирает. Можешь в это поверить? Молодой парень, которому нет еще и сорока, умирает от рака. Кто бы мог подумать? С виду казалось, он будет стоять веками под любым ветром. И началось все так глупо… В паху обнаружил какое-то утолщение, даже на опухоль не подумал, а когда обратились к врачу, пришлось срочно положить в онкологический институт. Ему сейчас столько облучений сделали, что американская бомба, сброшенная на Хиросиму, по мощности своей радиации просто игрушка. Парень аж пожелтел от всяких облучений…

Рябов с трудом вспоминал. Ему показалось, что он действительно помнит того парня, но вот лицо его никак не складывалось перед мысленным взором: он будто и знал, о ком идет речь, и будто не знал.

– Но облучение не помогло. Врачи решили прибегнуть к крайней мере. На операцию возлагали какую-то надежду. Вроде быстро пошел на поправку, а потом хуже, хуже… Уже открыто сказали жене и матери, что все… Осталось лишь ждать, сколько сил хватит в организме, чтобы бороться. Метастазы нашли в легких. Трудно дышать. Нет, ужас какой-то! Посмотришь – вокруг такие страсти разыгрываются, что порой неурядицы, вроде «сломалась стиральная машина» или «начальник на работе обхамил», и не должны тебя волновать.

– Это верно, – подхватил Рябов.– Такие мелочи ничто по сравнению с вечностью. Но вот беда: из мелочей-то вечность и складывается…

– Все философствуешь! – Галина с ухмылкой посмотрела на мужа.– А стиральная машина не работает! Сколько прошу тебя – отвези в мастерскую! Ну не могу же я отнести ее в кошелке!

– Ладно. На той неделе делать будет нечего – отвезу.

– Тебе-то делать будет нечего? – Галина сделала вид, что намек мужа на свободу после завтрашней коллегии ею не понят, и переменила тему разговора: – Кстати, сделала тебе перевод всех отмеченных тобою статей из канадских газет. Занятно…

Она достала откуда-то из-за коробок со специями довольно пухлую трубку свернутых машинописных страниц и протянула мужу.

Рябов взял странички и почему-то сказал:

– Чем ремонтировать, не лучше ли купить новую машину?

– Вот еще что придумал! Она и трех лет не отработала!

Рябов сел на табурет, на котором чистил картошку, и начал проглядывать страницы. Без очков и в сумраке кухни он с трудом различал строки. Когда Галина предупредительно подала ему очки, взял их машинально, водворил на нос и принялся читать. Материал получался действительно занимательный. Статьи, которые он отметил для перевода жене, касались предстоящих поединков с русскими. И надо сказать, канадские журналисты и специалисты не скупились на краски.

Рябов так увлекся чтением газетных выдержек, что не заметил, как жена подошла сзади, как полуобняла его, и, когда он снизу вверх взглянул ей в глаза, она тихо спросила:

– Что, папуля, плохо у тебя на душе? Не принимай близко к сердцу. Вспомни, когда тебе было легко… Сдюжишь, – она ободряюще улыбнулась, и на ее полное лицо легла густая сетка морщин.

– Сдюжу, – тихо ответил он.– Благодаря тебе и сдюжу. Знаешь, мышь, мне давно хотелось сказать тебе спасибо, что освободила меня от домашних забот, что сама занималась детьми и набивала холодильник бутербродами, пока я занимался своим любительским сочинительством.

Рябов увидел, как при его словах румянец удовольствия пробежал по щекам жены, и она, скорее, чтобы скрыть смущение, сказала:

– А когда мы жили с тобой тихо? Как мы начинали? Ты утром сдал экзамены, днем зарегистрировались, а вечером уехал к месту новой работы… Только через долгую неделю я смогла к тебе приехать…

Рябов потерся небритой щекой о руку жены, лежащую на плече, и, чтобы скрыть избыток какой-то непривычной для него нежности, опять уставился в машинописные листки.