Текст книги "Убежать от себя"

– Ну, спасибо, Сашенька! На душе стало светлее. И как говорится, подари мне, господи, тревоги сегодняшние и помоги забыть вчерашние. До завтра.

Он положил трубку на рычаги с ощущением, что сделал главную работу – очистил свою совесть: из-за него никто не пострадает случайно…

36

Гольцев трижды отдавал шайбу соперникам. Трижды буквально за первые пять минут. Сначала Рябов лишь чиркнул в своем кондуите. Второй раз с удивлением посмотрел на Гольцева во время смены. А когда тот преподнес третий подарок и, расстроенный, сел на скамью, Рябов коршуном подлетел к нему. Срываясь на визг, притом стараясь сохранить полную серьезность, проговорил:

– Вовочка! У нашей сборной своя тактика – красный отдает красному! Ты меня понял?! Если не понял, подари коньки своему младшему братцу!

Все засмеялись. Гольцев стал багровым.

– Нет у меня братца, – буркнул он и, отвернувшись, добавил два слова, которые Рябов не расслышал. И правильно сделал – они бы не доставили ему удовольствия, прими он их на свой счет. А на чей же еще?!

Чехословацкие хоккеисты играли быстро, так быстро, что подобной прыти Рябов от них не ожидал. Во вчерашнем матче с преимуществом в одну шайбу они выиграли у команды шведов и тем самым лишили их всякой надежды на олимпийское «золото». Сегодня… Неужели сегодня они хотят наказать и второго лидера? Не много ли они хотят?!

Рябов видел, какой ценой далась соперникам их вчерашняя победа. Чудес в спорте, хотя многое и выглядит для непосвященного чудом, не бывает. Все закономерно. Особенно случайности…

К тому же в нынешнем матче старший тренер не был хозяином положения. Сегодня в команде главный человек-врач. Давно он, Рябов, не чувствовал себя таким беспомощным. Контроль над событиями, над жизнью– а сегодня она вся сосредоточилась в полутора часах финального матча – выскользнул из рук. Сегодня все или, по крайней мере, многое зависит от него, командного врача.

Рябов с нескрываемой ревностью посматривал на Николая Александровича. Все двадцать один период олимпийского турнира, что выпали на долю сборной, зависели сейчас не от него, главного командующего, а от мастерства и опыта врача.

Игры – это витринная, видимая для всех сторона жизни сборной. Конечно, именно в эти минуты решается, был ли смысл в той тяжелой работе, которая проделана на тренировках, в предыдущих матчах. Но сегодня иной день. Сегодня важнейшей становится жизнь другая, закулисная, совсем незнакомая, тревожная, будничная. Ах как хочется перед ответственной игрой, перед финалом, чтобы концы всех проблем сходились в твоих руках! Ты бы мог даже ценой самого страшного перенапряжения, но воздействовать на ход событий. А сегодня…

Глотов повредил локоть. Чанышев на утренней разминке ударился плечом и теперь вряд ли проведет матч в полную силу. А сколько ссадин, синяков… Николай Александрович работает как заводной. Рябов даже хотел попросить помощи у врачей наших других команд, но прекрасно понимал, что лучше, если тайна физического состояния хоккейной дружины останется тайной. Приход в команду нового врача, скажем, от лыжников или фигуристов не пройдет незаметным. Кстати, это и приход нового человека. Когда трудно, когда каждая минута дается неимоверной болью, когда идет жесткий, бескомпромиссный бой, нужен не просто врач, нужен еще и свой человек.

Рябов знал, что многие идут к врачу не просто полечиться, а иногда так, поваляться на кровати, поплакаться, поболтать…

Странный малый этот Николай Александрович. Когда-то он был известным в стране горнолыжником, не раз выигрывал звание чемпиона, носит титул мастера спорта. Талантливый журналист и чемпион мира среди журналистов по горнолыжному спорту. Когда выступал он, наши горнолыжники еще не решались выйти на международную арену. Сетует, что и сейчас его молодые коллеги нетвердо стоят на трассе международных состязаний. Не потому ли, что слишком переживал за свой любимый горнолыжный спорт, ушел работать врачом в хоккейную сборную?

Он не выходил на лед, не забивал шайб. Он даже не пытался, как некоторые из командной обслуги, надеть коньки и «тряхнуть стариной» самому. Он тихо сидел во время игры за спиной у ребят, и, если не было нужды – неожиданная травма, – его почти не было видно и слышно. Но он был всегда готов прийти на помощь. И долгий олимпийский турнир для него сосредоточивался в этих примочках, промывках, наклейках, пластырных заплатках, «синьковых» разводах, специальных массажах…

Рябов на сегодня как бы провел черту, за которую решил не переступать. Он словно со стороны всматривался в своих парней, пытаясь определить степень готовности. И радовался.

Парням вроде бы все было нипочем. И вечерняя игра, в которой решалась судьба сразу трех комплектов золотых медалей – чемпионов мира, Европы и олимпийских игр, – их будто не касалась. Вот они, перебрасываясь шуточками, вваливаются в олимпийскую столовую, манипулируя талончиками и значками, вызывая веселую улыбку австрийца, стоящего на контроле. В огромные лапищи набирают бутылки из красно-белых ящиков кока-колы. Аккуратненькие, причесанные даже с кокетством… Вон, скажем, Барабанов, или Чанышев с его вызывающей челкой, или Глотов, который идет, будто не видя перед собой ничего, погруженный в свои мысли, которым изредка, скупо улыбается.

«Это команда! – самодовольно думает Рябов, глядя на пеструю ватагу в меховых полушубках, ставших сенсацией нынешних игр, -Сенсацией будет, если парни в самых модных полушубках останутся без медалей».

В столовой, раздевшись, команда шумно сдвинула столы. И вот уже один общий, длинный, как на родной спортбазе, вытянулся в огромном зале. На них смотрят лыжники, саночники, конькобежцы, весело смеются, радуются за них – таких беззаботных, таких молодых, таких сильных… Радуются за себя.

«Олимпийский турнир особый. Не только по цене наград, но и по атмосфере. Всегда полно народу. Кто отдыхает, кто весел, для кого борьба уже позади, для кого еще впереди».

Рябов сел отдельно, чтобы не смущать ребят. Он взял себе полный поднос, навалившись больше на фрукты.

«Больных можно пересчитать, глядя на подносы, – заметил он себе.– Больной Волошин почти ничего не ест. Глотов тоже постится. Не свойственно ему. И Борин… И Гольцев… До вечера еще далеко, хватит ли горючего? Впрочем, каждый из них достаточно хорошо себя знает, чтобы не съесть лишнего или не доесть».

Странно, но Рябов видел уже не игроков, не номера на поле, не каждого человека в отдельности. Перед ним, закрывая знакомые лица, вставали в какой-то бессвязной неясности болячки и болезни.

Сомов сегодня с его «ахилкой» здорово не побежит. А прошлый матч слишком дорого достался Паршину – синяк под лопаткой, словно полспины облили чернилами…

Рябов, работая ложкой, старался забыть о травмах, но слишком хорошо понимал, что в таком матче, какой предстоит сегодня, каждая шишка может оказаться решающей. Каждая личная боль может обернуться болью командной неудачи.

В столовую вошли игроки канадской команды. Тихие, собранные, скорее, даже насупившиеся. Наши ели, не обращая на них внимания – с шутками, розыгрышами, шумно и весело. Соперники разбрелись по столам. И хотя держались кучкой, впечатления монолитности не было.

«Отлично!-от всего сердца порадовался Рябов.– Кое-что мы уже у них выиграли. Похоже, здорово настраиваются на победу. А это палка о двух концах!»

Рябов привстал, здороваясь с тренером канадской сборной. Старые соперники, старые знакомые, они так хорошо знали друг друга, что казалось, придумать нечто новое в игре уже невозможно… Но придумывали.

«Патер не сел к моему столику, – рябовский мозг подсчитывал все мелочи, разнося по полочкам плюсы и минусы.– Вчера мы еще обедали вместе. А сегодня не решился… Ну что ж. И он тоже настроен на жесткий бой. К сожалению, у него в строю побольше здоровых. Хотя без потерь такой турнир не обходится ни для кого».

Рябов поймал холодный взгляд Ларднера. Не поднимая глаз, ел Левье, словно был виноват в чем-то перед ним или перед ребятами в костюмах советской сборной. Только ветеран Бринстон приветливо улыбнулся.

«Старая школа. Мудрая!-тепло подумал о нем Рябов и, привстав, вежливо поклонился.– Это настоящий боец. А настоящий боец ни до драки, ни после кулаками не машет. Для этого отведено определенное время!»

До поединка осталось несколько дней, и обедавшие в огромном зале общей столовой не могли не понимать, что дуэль двух команд уже началась, хотят ли того игроки и тренеры или не хотят.

У лифта столкнулись.

– Скоро…– Ларднер показал кулак.-Мы…– он покачал им от себя почти к лицу Глотова.

Тот весело кивнул:

– Правильно. Выиграем мы.– Юрка захохотал.

Ларднер еще более мрачно произнес:

– Шайба – 3:1. Мы…– И для убедительности показал это на пальцах.

– Что ты?-дурашливо возразил Глотов.– Хочешь сказать «наоборот»? – И он покрутил руками, словно меняя местами цифры в счете.

Ларднер затряс головой, и Глотов, махнув рукой, прошел мимо него.

«Умница!» – подумал Рябов.

Сейчас, когда по льду металась шайба, все эти воспоминания о дуэли в столовой с канадской сборной как бы жили где-то глубоко в душе. Эх, как было бы здорово, сохранись этот настрой и на игру с чехословацкой сборной. А то, что Гольцев отдал трижды шайбу чужому – не от неумения, а лишь от страстного желания сделать все самым лучшим образом.

Это был не просто мужской хоккей, единственный вид, который по-настоящему уважал Рябов, любовь к которому старался привить каждому и всем вместе. Это поединок характеров, когда нервы напряжены до предела, сковывают движения, заставляют делать примитивнейшие ошибки, которые никогда бы не сделал мастер в любом другом матче. Это игра, когда каждый шаг в долю секунды взвешивается и дважды и трижды. Иногда это напряжение, захлестывающее отчаяние ведут к безрассудству.

Глядя на лед, Рябов думал, автоматически отсчитывая секунды, оставшиеся играть на поле второй пятерке:

«Другой игры… Ее и не могло быть между такими соперниками. Между теми, кто знает друг друга так хорошо. Другой игры и не было ни разу за последние годы. Все матчи, такие разные, так похожи друг на друга своей бескомпромиссностью…»

Едва прошло две минуты второго периода, как на скамью нарушителей отправились слишком рьяно ввязавшиеся в борьбу Барабанов и Валичек. В своих загонах они, казалось, еще продолжали схватку. К сожалению, схватку уже за гранью дозволенного. Ах как мудры эти две минуты! Две минуты успокоения. Если бы можно было в трудной, самой конфликтной ситуации, когда человек сгоряча готов совершить черт знает что, дать ему две минуты на успокоение. Как целительно это двухминутное перемирие с самим собой!

Острые моменты создавались поочередно – то у одних ворот, то у других. Бой неспадающего накала, в котором увязано столько людей, кочевал от ворот до ворот, делая всю игру острой и нервной.

«Красивая игра? -думал Рябов.– Такая игра не может быть красивой. Такая игра прекрасна своим напряжением. Ответственность так давит на плечи, что слишком трудно играть широко и изящно. Это игра „палка в палку“.

Рябов боялся признаться себе, что едва уловимое преимущество в цепкости советских пятерок в заключительной фазе атаки и есть тот ключ к победе. Наши парни знали с начала, с первых минут, как играть. Знали, как идти к победе. А это уже полпобеды.

«Соперники слишком нервозно меняют характер своих атак. Ищут. Это может дорого стоить – искать в такие минуты! Рвутся вперед втроем, вчетвером! Торопятся, торопятся… Натыкаются на мощный заслон! И ничего не могут придумать нового!»

Эффектная комбинация, к которой, пожалуй, каждый приложил руку, привела Гольцева именно туда, где он был нужен. С ходу ворвавшись на «пятачок», он, как подбрасывают лопатой уголь в незатухающую топку, кинул шайбу в ворота мимо растерявшегося вратаря.

Гол дезорганизовал соперников. Наши нападающие прижали защиту к воротам. Но слишком яростно. Сбившись – Рябов кричал, чтобы раскатились, но азарт был куда как велик, – сами себе создавали трудности. А тут еще эти палки. Сначала Борин, потом Гольцев бьют по воротам, но в сетку летят лишь обломки сломавшихся клюшек. Дерево и пластик уже не выдерживают накала борьбы. А люди наращивают темп и наращивают.

«Ах, Глотов, Глотов…– Рябов успел лишь заметить, как того после феерического рейса от ворот до ворот кинул на лед защитник.– Надо свистеть! Но что это за гвалт?»

Рябов с удивлением увидел красный свет за воротами соперников.

«Успел! Успел!» – Рябов возликовал в душе, словно сам совершил невероятное.

Комбинация любой команды закончилась бы на этом падении. Но только не рябовской. Он слишком долго приучал своих парней, что в хоккейной команде непозволительная роскошь, чтобы хоть кто-то хоть мгновение находился на льду вне игры. Стоит ли он на коньках, лежит ли распластавшись…

И вот Глотов, лежа, уже не падая, а лежа, в смешной позе, успел толкнуть шайбу. И она под клюшкой вратаря вползла в ворота. У шайбы не было силы даже ткнуться в сетку. Едва переползла линию и замерла. Как замерли и защитник и вратарь от недоумения: «Как это могло случиться?»

Казалось, так просто забрать беспризорную шайбу, когда сбит накал атаки, а нападающий повержен…

Глотов был счастлив. Наши обнимались. Но больше всех торжествовал Рябов. Вчера, выходя из зала, он слышал реплику корреспондента американской газеты «Нью-Йорк геральд трибюн» Терри Смита, пренебрежительно пожавшего плечами: «И кому нужен этот фарс?» Его реплика относилась к только что увиденному: русские на тренировке заставляли играть своих парней лежа. Да, да, лежа. Сначала шли на скорости. Потом лежа продолжали бороться за шайбу, отбирали ее и добивали в ворота. На трибунах раздавались смешки. А здоровые парни, как школьники, ползали на животах, пытаясь добить шайбу.

Случайность? Предчувствие?

В игре нет мелочей. Есть только бесконечные резервы, которые надо изыскивать.

Рябов представил себе лицо американского репортера. Он многое бы отдал, чтобы иметь удовольствие взглянуть в его глаза именно сейчас. Но это было минутное торжество. Он сразу забыл и о шайбе и о Смите. Глотовский бросок произвел неотразимое впечатление не только на виновников гола – защитника и вратаря, но и на его друга Лучека: тренер сменил голкипера. Рябов знал обоих – и старого и нового. Они были приблизительно равны. Если первый деморализован, то второй еще не успел войти в игру.

– Навалились, мальчики! – Рябов, расставив руки, склонился над скамейкой, словно пытаясь укрыть свои слова от постороннего уха.– Навалились! Новенькому вратарю нужна хорошая разминка! Поможем!

Барабанов в первой же смене, на бешеной скорости вырвался один на один, выманил вратаря из ворот, усадил его «на туза» и, словно в балете, грациозно направил шайбу в сетку.

«Это все! – выдохнул Рябов.– Дело сделано! Игра будет трудной, но три шайбы им не отыграть».

Он с удовольствием увидел, как висевший на трибуне, буквально над их загоном, аляповатый лозунг: «Я – не за русских» – исчез.

У каждого свои доводы. Дела убедительнее. До конца периода игра шла в одни ворота. Соперники сопротивлялись настолько сумбурно, будто встречались не два лидера, а чемпион с аутсайдером. И чем большая разница чувствовалась в уровне игры, тем мрачнее становился Рябов. Его не интересовали соперники. Это дело Лучека. Его волновали свои. Игра победителей садилась буквально на глазах. Да, они доминировали, но какой ценой, в какой форме?

Сирена прервала терзания Рябова. В раздевалке он спокойно, но, как ему показалось, убедительно говорил, что играют они плохо. Наверно, переборщил. Он видел по лицам, что ему не верят: «Обычное тренерское ворчание!» Как можно плохо играть, когда все получается, а счет с главным соперником – три сухие шайбы! Благодушие цвело на усталых лицах и Глотова, и Барабанова, и Гольцева…

Рябов вдруг умолк, поняв, что все его слова тщетны: слишком дорогой ценой заплатили игроки за эти три шайбы, чтобы признать их недостаточными для такой важной победы.

– Будьте готовы к большой драке! -только и сказал он.

На первой же минуте третьего периода соперники вогнали ответную шайбу. Словно еще не принимая всерьез предупреждения Рябова, парни не верили. И тоже забили соперникам, восстановив статус-кво – три шайбы запаса! Но предчувствие Рябова не обмануло. Игра, словно песочные часы, перевернулась. И теперь мастерство как бы перетекало из красной формы в сине-белую.

Расплата не заставила себя долго ждать. Затяжной, все сметающий перед собой штурм, как ураган под каким-нибудь крикливым именем, забушевал до самой смены ворот. И табло показывало уже 5:3. Запас, казавшийся неисчерпаемым, еще не растаял, но уже и не казался таким капитальным. Судьи, прекрасно понимая перемену и в игре команд, и в настроении трибун, дважды посадили на скамью штрафников сначала Гольцева, потом Глотова.

Спорные удаления…

Но Рябов не спорил.

С кем? О чем? Ради чего?

Он все это предвидел. Он все это пытался объяснить своим парням. Но мистическая сила добытых с таким трудом шайб сожрала убедительность его слов, словно дымящаяся серная кислота.

Вот вновь удаляют Глотова. Он кричит что-то судьям. Коршуном крутит вокруг. И Рябов с трудом подзывает его к себе. Он и к Рябову подлетает, готовый на любой отпор, но Рябов говорит ласково, словно дошкольнику:

– Ничего, Юрочка, спокойнее. Отдохни. Да подключайся снова…

Глотов жадно глотает воздух. От неожиданности слов Рябова, от его ласкового тона немеет. Так и уезжает на скамью штрафников, не проронив ни слова. Но уже по спине его, не дергающейся от волнения, когда кажется, что он пытается переместить правое плечо на место левого, Рябов ощущает, что Глотов успокаивается. Ярость его пойдет отныне по другому руслу.

Через три минуты он мощным низким броском вгоняет шайбу в угол ворот и катится к судье, удалившему его, с видом, выражающим лишь одно: «Что, съел?»

Такая нужная шайба… В суматохе последних минут всякое может случиться. Рябов не успевает об этом подумать, как маленький черный кружок, за который только что яростно дрались, сам по себе вдруг покатился в сторону Колиных ворот и, перепрыгнув через клюшку, улегся под сеткой.

«Ах, Коля, Коля!»

И карусель страстей закрутилась вновь. И снова трудно предсказать, что будет, куда качнется чаша успеха. Дважды шайба попадает в штангу ворот соперника.

«Когда шайба не идет в одни ворота, – думает Рябов, – она идет в другие».

Но из всего бывают исключения. Седьмая шайба ставит точку. Игра сделана. А шесть больных игроков, так и не вышедших на лед, – пришлось поломать почти все пятерки – с криком искреннейшей радости, как бы во искупление своей вины, что не могли помочь делом, бросаются на лед. И все, что будет, теперь неважно! Важно, что есть. А есть Победа!

37

«Ветер носит слухи от дерева к дереву!» Нет, не ветер носит. Это люди носят слухи. И добрые слухи, и злые. И не от дерева к дереву, а от одного к другому. Сколько раз я говорил себе: дурные эмоции, хандра не могут исправить прошлого, но могут помешать будущему, а посему прочь хандру, прочь сомнения! Я не зря прожил жизнь, если такой парень, как Палкин, в минуту, когда можно больно ударить, а у него для такого удара достаточно оснований, мог сказать добрые слова…»

Рябов лег в гостиной на тяжелом старом диване. Он сказал Галине, что так будет удобнее. Неизвестно, сможет ли заснуть, и потому не хочет ее беспокоить. Сын лег спать наверху. Галина – в спальне. На самом деле ему не хотелось ложиться с женой вместе, потому как боялся, что придется вновь говорить о дне завтрашнем, и сейчас, когда он уже пришел к какому-то конкретному решению, когда повязал себя обещанием перед «кормильцами», каждое слово жены, его жалеющей, возможно и справедливое, будет только тяжелым камнем давить на сердце. Но уже не изменит его намерений.

«Ветер носит… Носит и уносит! Уносит годы, силы, радости и печали. Если бы мне сказали, с чем я хочу сравнить время, я бы сравнил его не с утекающей водой, а с ветром, крутым встречным ветром, в преодолении напора которого так много сладости. Тренер – это идущий против ветра.

Все, что я сделал на земле, сделал своими руками. Мне нечего стыдиться. Вся жизнь моя прошла на виду. Играл – обо мне знали все. Стал тренером – тем более. Старший тренер – это человек, жизнь которого так легко проследить: она регламентируется турнирными таблицами. От матча к матчу, от тренировки к тренировке. От поражения "к победе. И наоборот. И это «наоборот» значительно хуже…»

Рябов повернулся на другой бок, отчего пружины старого дивана жалобно запели. И еще долго, после того как он замер, в загадочном чреве дивана раздавались тонкие перезвоны и щелчки, так отчетливо слышимые в бесконечной тишине комнаты, погруженной во тьму.

Рябов лежал с закрытыми глазами. Он и не пытался заснуть. Тяжесть, подобная той, которая свалила его на дорожке сада, наваливалась медленно, но неукоснительно. Квадрат окна мерцал чуть более жидкой темнотой, чем стены, угадывавшиеся где-то рядом – раскинь руки и упрешься сразу во все четыре!

«Говорят: „Самая мягкая подушка – чистая совесть!“ Так почему же она мне кажется такой жесткой? Не потому ли, что у нас так много пословиц на все случаи жизни, что всегда найдешь пару-другую, утверждающую совершенно противоположное? Совесть моя чиста, но уснуть не могу… Потому как совесть человеческая – категория, направленная не только в прошлое, но и в будущее. Совесть не обрывается в дне сегодняшнем – завтра, дескать, настанет отчет иной совести! И ты можешь ее сменить, как бы стряхнуть с днем прошлым. Нет, человек, которому не опостылел мир, человек, которого вела по жизни одна большая идея, он ответствен за нее до самой смерти. И совесть его требовательно смотрит из будущего и никогда не даст ему покоя».

Рябов подбил кулаком подушку и повернулся на левый бок. Он уже давно не мог спать на левом боку. Сразу же сердце как бы заваливалось под какую-то тяжесть. Сбивалось дыхание, и легкий, будто выжимаемый через силу из себя кашель начинал сотрясать его. Чаще, чаще… Потом он ощущал, что сердце, работавшее, будто мотор, ладно и уверенно, на высоких оборотах, вдруг сбивалось с ритма. Его удары начинали отдавать в грудь, и тупая боль заполняла все существо. Он не выдерживал и поворачивался на другой бок. На спине старался не спать, ибо знал, что храпит. Только у себя на базе, в отдельной комнате, он мог спать как хотел – никто не слышал ничего за стенами старого, капитального здания.

Иногда, чтобы испытать себя, специально ложился на левый бок и, дождавшись обычной реакции, со вздохом поворачивался на другой. Он физически не терпел насилия над собой, даже если оно исходило от собственного сердца. И тогда в нем рождалось не только ощущение нелегкого бремени лет и нагрузок, но и стремление побороть эту боль, и завтрашние трудности, и старость, капля за каплей наполняющую чашу жизни.

И даже сейчас, вопреки логике и здравому смыслу, ложась на левый бок, он как бы восходил на свою маленькую голгофу. Сколько таких голгоф было в его жизни! И завтра новое восхождение… И еще: в минуты самых острых конфликтов надо быть особенно осторожным с теми, кто знает ответы на все вопросы… Каждый раз все повторяется почти в точности, только цена, которую приходится платить за победу, удваивается.

Он долго лежал на левом боку, прислушиваясь к биению своего сердца. Временами ему казалось, что сейчас боль захлестнет его. Но проходило мгновение, и она как бы тонула. Он лежал и не мог понять, почему сегодня даже это привычное ощущение так непривычно.

Наконец болью наполнилась грудь, и он с непонятным удовлетворением опрокинулся на спину. Диван вновь нарушил тишину звоном и боем своих внутренних пружинных курантов. Казалось, весь дом заиграл, но бой медленно начал переходить в дребезжание. Он испуганно всматривался в темноту, боясь, что перебудил весь дом, – вот сейчас войдет Галина или Сергей, и ему не останется ничего, как только притвориться спящим.

Но никто не входил. И дом снова, до самого потолка, наполнился тишиной, как темнотой.

«Нерешенные проблемы, сомнения… Собственно говоря, все их многообразие сводится к двум: каждый вечер мы ложимся спать, раздумывая, что будет с душой после смерти, и надеясь, что заведется утром автомобиль… Нужна смелость, чтобы забыть и об этих двух проблемах. Смелый – это человек, который слишком занят, чтобы бояться чего-то днем, и слишком устал и хочет спать, чтобы бояться вечером. Во мне нет страхов перед завтрашним, перед будущим. Меня лишь заботит, как сделать лучше, что предстоит завтра… Жизнь слишком долго вязала меня узлами с другими людьми, чтобы можно было вот так, по собственной воле или чужой, дернув за конец веревочки, как это происходит на сеансах фокусника, сразу же распустить многочисленные путы. Сегодня я увидел, как много людей заинтересовано в том, чтобы Рябов был… Да, просто был! Но ведь еще столько людей, которые хотят, чтобы Рябов оставался самим собой. А это труднее, чем доказать, что ты был… Любить то, что. правильно, совсем не то же самое, что ненавидеть то, что неверно. И при этом еще думать, будто ты совершенно прав».

Рябов отгонял от себя желание вспоминать имена людей, которые могли бы объявиться в этот день, но предпочли сделать вид, что ничего не знают или ничего не предстоит серьезного. Желание опасное – так можно было плохо подумать о людях ему близких, в которых он верил. Обвинить даже в собственных глазах куда легче, чем потом оправдать. Да и было ли справедливым такое деление на пришедших и позвонивших и на тех, кто жил где-то там, за границами его завтрашней проблемы? У людей свои заботы, своя жизнь, свои дела и свои прогнозы на будущее.

«Всегда рискованно полагаться на прогнозы. На прошлом чемпионате Збарский принес пресс-информацию с предсказаниями окончательных результатов. Журналисты потешили свои души, разложив команды по полочкам еще до того, как те по-настоящему скрестили клюшки. Чехословацкую сборную 53 из 92 поставили на первое место. Только 39 поверили, что мы, чемпионы мира, защитим свой титул. Смешно, но один поставил на второе место Канаду, которая вообще не участвовала в турнире! Збарский тогда очень удивился, когда я ничего не сказал о прогнозах, но обратил внимание на канадскую несуразицу. „Вы, конечно, в числе тех пятидесяти трех?!“ – уколол я его. Но он не укололся: „Я в числе тех, кто убежден, что мы выиграем. Хотя Гут заявил, что это год их главного реванша!“ У Гута были тогда основания верить в себя – три матча подряд мы им проиграли. Я выслушал немало обидных слов. Чаша, испитая древним Сократом, показалась бы благоухающим напитком по сравнению с той чашей желчи, которую пришлось испить мне… Нас похоронили не только враги. Нас похоронили не только друзья. Нас похоронили и те, кому так нужна была наша победа. Но я знал, что при большой игре в счет идет последний бой, он трудный самый… Пусть соперники уверовали в свою победу. Уверенность -хорошо. Но если они упиваются своей уверенностью – в спорте это начало конца. Спасибо, Сашенька, сказал я тогда Збарскому, но не вслух, а про себя. Мы с тобой, пожалуй, только двое точно знаем, что победим…»

Рябов.натянул одеяло почти до подбородка: ему стало зябко. Открытая форточка лила, как из ушата, прохладный вечерний воздух. Борис Александрович уже потерял ощущение времени. Встать и посмотреть на часы не хотелось: может, воздух был уже не вечерним, а ночным? По сухости, по пронзительности своей он казался предутренним, когда встаешь, чтобы отправиться в засидку на утиной охоте. И должна пройти не одна минута, прежде чем разгоряченное постелью тело обвыкнется, а теплый, в общем-то, воздух не будет казаться таким студеным.

«Надо бы закрыть форточку», – вяло подумал Рябов.

Ему почудилось, что ощущение холода – это последнее, что связывает его с прошедшим днем. Дремота властно наваливалась, как будто долго сидела где-то за подушкой в засаде, проверяя его терпение. И вот, смирившись с тем, что этот человек все равно уснет, какие бы тревоги ни обуревали его, сдалась.

Он не мог бы сказать, был ли это его первый сон из тех, что приходят к людям в течение ночи. Или это еще было фантастическое переплетение мыслей и образов, живших в нем где-то подсознательно. Но мешанина ощущений, вдруг разом дрогнув, замерла, и он, как бы шагнув за грань хоккейного борта, оказался на голубом льду.

Говорят, цветные сны приходят реже черно-белых. Сны сюжетные живут где-то в четвертой стадии и появляются под самое утро. А может быть, помнятся лучше лишь потому, что последние?

Рябов не видел этого сна. Он жил в нем. Не видя себя, видел, что в полной хоккейной форме. Силу ощущал в теле недюжинную, как в тот сезон, когда получалось все. И играл… Только непонятно с кем… Соперника нет перед ним. Только он и шайба на крюке. И ворота, которые скорее угадывал, чем различал. И скорость рывка. И никого кругом…

Он знает, что надо бить, и, переведя шайбу под удобную руку, делает замах. Мощный взмах, всем телом, кажется, из-под самого неба. Но в последнее мгновение маленький черный кружок, только что послушно скользивший перед ним, начинает расти до невероятных размеров. И вот он уже бьет по бесформенной черной глыбе. Надо бы остановить удар. Но нет на это ни времени, ни желания. С медленным ростом шайбы замедляется как бы все происходящее. И теперь он видит, как, медленно переворачиваясь в воздухе огромным самолетом, потерявшим управление, крюк без шайбы начинает улетать от него вперед, туда, где должны быть ворота. Им успевает овладеть мысль, что упустил верную возможность забить шайбу.

С удивлением поднимает глаза ото льда и провожает взором обломок клюшки, становящийся все меньше и меньше. И с еще большим удивлением обнаруживает, что никаких ворот там, где он еще секунду назад отчетливо ощущал каждой клеткой своего тела плотную паутину сетки, нет. Нет ни вратаря, нет ни ворот, только чистая белая бесконечность, в которой окончательно растаял крюк его клюшки.