Текст книги "Орёл в стае не летает"

Откровенный разговор

Когда Александр вышел, Аристотель подумал, что царь закончит встречу, но Филипп сделал протестующий жест.

– Мы столько лет не виделись, Аристо. Неужели нам не о чём поговорить? Прошу, раздели со мной трапезу. У меня отличный повар, а ты, я знаю, знаток греческой кулинарии. Он будет доволен, если тебе понравится его блюда.

Он хлопнул в ладоши. Появился слуга, получив распоряжение, он вышел. Филипп, видимо, тоже был неравнодушен к еде, поскольку продолжал говорить о своём поваре, которого звали Афиноген, с любовью:

– Пятнадцать лет назад он сбежал от сиракузского правителя Дионисия, для которого готовил помимо прочего особое блюдо из морских ежей. Недавно сотворил для афинского посольства, которое я принимал, удивительное кушанье: когда открыли крышку котла, по всему дворцу стоял аромат свежих роз, возбуждающий разум. Один из гостей тогда даже продекламировал: «Вдруг до земли и до неба божественный дух разливается, столь велико благоухание роз!» Можешь мне верить, Аристо, вкус блюда оказался сродни запахам розового куста в пору цветения. Афиноген раскрыл мне секрет: он истолок в ступе лепестки самых душистых роз, добавил сваренные птичьи и свиные мозги, вынув из них жилистые волокна, и подал под соусом с яичными желтками, оливковым маслом, перцем и вином. Вот что называется «искусство кулинара»!

Аристотель пожал плечами, намереваясь, по обыкновению, возразить собеседнику:

– Как бы ни был искусен повар, приготовление пищи я не считаю искусством, а лишь сноровкой в отличие от врачевания. Ведь врачевание постигло и природу того, что оно лечит, и причину собственных действий. А приготовление пищи целиком направлено на удовольствие её употребляющему, ему одному служит.

– Это почему?

– Потому что повар устремляется к своей цели вообще безрассудно и безотчетно, не изучив ни природы удовольствия, ни причины, не делая различий. Для него блюдо хорошее, если просто-напросто доставляет удовольствие тому, кому предназначено. Я стараюсь избегать таких кушаний, которые соблазняют человека поесть, не чувствуя голода. У Гомера волшебница Цирцея превращала людей в свиней, угощая их такими кушаньями в изобилии, и Одиссей держался от чрезмерного их употребления. Вот почему он не превратился в свинью.

– Я скорее соглашусь, нежели начну спорить с тобой по этому поводу. Самая простая еда доставляет мне не меньше наслаждения, чем роскошный стол, если только не страдать от того, чего нет. Даже хлеб и вода доставляют величайшее из наслаждений, если дать их тому, кто голоден. У македонян от предков заведена привычка к простым и недорогим кушаньям. Она здоровье укрепляет и позволяет не страшиться превратностей судьбы.

Филипп с интересом слушал Аристотеля, открывая для себя незнакомые грани философии еды.

– Когда рядом с тобой есть прислужники, царь, которые исполняют любое твоё желание – я имею в виду сейчас поваров, – они начинают потчевать тебя чем-то таким, о чём сами понятия не имеют, но знают, что это наверняка вкусно. При случае готовы раскормить тебя до тучности, если их не остановить. А причина в их уверенности, что за своё усердие они будут окружены похвалами, а порой наградами. Только ради этого и стараются.

Аристотель говорил увлечённо, со знанием предмета, так как и в застолье любил «докапываться до истины». К тому же он был рад случаю познакомиться ближе с правителем страны, где предстояло жить и работать до совершеннолетия наследника.

Четверо слуг вынесли два низких стола, заставленных блюдами. Рядом на полу пристроили корзинку с ячменными и пшеничными хлебами, дразнящими аппетитными запахами. При виде хлеба Аристотель не удержался, напевно произнёс из стиха: «О сколько силков для хлеба ставят несчастные смертные! Давайте же споём хвалу хлебу».

Филипп поднял брови, с интересом спросил:

– Чьи стихи? Не слышал.

– Малоизвестного пока в Греции комедиографа Алексида из Фурий. Пишет талантливо, резко и смешно. Надо же, так написать о хлебе! Я очень люблю хлеб, особенно ячменный, для меня он платонический идеал простоты в еде. Говорю с убеждением, так как перепробовал всякие сорта: квашеный и не квашеный, из муки тонкого помола и грубый из непросеянной муки, ржаной или полбенный из проса. Но лучшим хлебом признаю духовой хлеб, испечённый в печи. Он вкусен и полезен, легко усваивается, не крепит и не расслабляет желудок.

Филипп охотно поддержал неожиданную для него тему:

– На македонских пирах в хлебе тоже нет недостатка. Его подают в начале и в самом разгаре трапезы. А когда едоки насытятся и уже не смотрят на выставленные кушанья, в качестве соблазнительной приманки выносят так называемые помазанные жаровенные лепешки. Они тают на языке с такой сладостью, что одно их появление приводит к удивительному результату: подобно тому, как пьяный частенько трезвеет, точно так же и сытый от полученного наслаждения превращается в голодного.

В подтверждение своих слов он восхищенно зацокал языком.

Тем временем архитриклин, виночерпий, разлил вино по чашам, после чего в воздухе повис выразительный запах «крови Диониса». Затем бесшумно исчез, словно растворился – хорошее качество расторопного слуги, – но появился толстячок с розовеющими щеками. Под глазами у него свисали дряблые мешочки, выдающие скрытые в организме недомогания, а может, пристрастие к чревоугодию или вину. Толстячок уверенно подошёл к царю. Аристотель догадался, что это царский повар. Филипп показал на стол, где посередине выглядывал большой горшок, прикрытый крышкой.

– Чем ты удивишь, Афиноген?

– О, царь, сегодня приготовлен суп из нарубленных голов угрей в дружном союзе с каракатицами, чесноком и луком и приправами. А приправой послужит сильфия. Вот ещё блюдо с морским скатом под соусом. Как управитесь, посоветую закусить парной кефалью, осьминогами, жареными в сухарях, и этими креветками.

Афиноген показал на золотистую горку, укрытую зеленью укропа. Повар произносил всё это комичной скороговоркой, голосом полным и приятным:

– А вот ещё услада для ваших голодных желудков – тушеный тунец; куски вырезаны из самых мясистых подбрюшных частей. Клянусь богами, не тунец, а вершина пира! Пуп застолья, я бы так и назвал своё блюдо!

Повар хлопотал над блюдами, расставленными на столах, не переставая говорить:

– О, едва не пропустил! Обратите внимание на горячие потроха и кишки откормленного поросёнка, хребет и ребра с горячими клецками. Великая радость для едока! – он повернулся к десертному столу, который появился в помещении, пока он выступал перед участниками трапезы. А вот, обращаю ваше внимание, мои винные пирожные и сласти в цветочных лепестках, пшеничные лепешки с глазурью, кисло-сладкие. Следом принесут ещё такое, что оставит в ваших желудках незабываемое ощущение божественного праздника.

Филипп был явно доволен произведённым на Аристотеля эффектом. Философ действительно не был готов к столь обильному сценарию за трапезой. Выходит, он имел очень отдалённое представление о македонском гостеприимстве.

– Всё! Всё! Уходи прочь с наших глаз! Надоел своей болтовнёй! – добродушно прикрикнул на повара Филипп и повернулся к гостю. – А мы, пожалуй, приступим.

Он театрально повёл носом, улавливая ароматы, исходящие от блюд, и неожиданно произнёс, как это сделал бы поэт или актёр: «Трепещут ноздри от запаха шалфея, а вот и мирра, ладан с ними, аир, стирай и майоран, и линд, и кинд, и кист, и минт*», – после чего принялся за еду, приглашая делать то же самое Аристотелю.

– Мой врач Критобул не раз говорил мне, – жуя, произнёс царь, – что перед выпивкой впору наесться, и лучше всего закусками, ибо, если пища попадает в желудок после вина, она губит не только хороший напиток, но ещё может вызвать всякие неудобства и даже боль. Слава Зевсу, македоняне никогда не признавали умеренного питья. Мы сразу напиваемся допьяна уже к первым переменам блюд так, что дальше уже не способны наслаждаться едой. – Царь оторвался от еды. – Зная за собой такое, я постоянно борюсь с собой, но нередко позорно сдаюсь перед обстоятельствами. Особенно на пирушках с военачальниками.

Филипп громко захохотал, широко раскрывая рот. Аристотель в ответ улыбнулся, поддерживая его настроение.

– Тебе известно, царь, что я имею отношение к медицине, если исходить из семейной традиции. Могу подтвердить, что в начале трапезы следует избегать обильных винных возлияний. Они препятствуют обработке пищи, поступающей после них. Из этих соображений лучше всего употребить закуски из зелени и белой свеклы. Хороша также солонина из морской, озерной и речной рыбы, ибо она малопитательна, малосочна, суха, легко переваривается и возбуждает желание участвовать в дальнейшей пирушке.

– Нет, Аристо, для возбуждения аппетита лучше мы употребим маслины в особом рассоле, по рецепту Афиногена, он называет их «утопленницами». – Царь взял горсть маслин и стал с удовольствием их поглощать. – А вот ещё репа в горчичном уксусе, для той же цели.

Аристотель не отказывался ни от чего, что предлагал царь, с удовольствием угощался вином. После нескольких чаш хозяин стола и его гость насытились и расположились к умственным размышлениям. Понимая, что Филипп оставил его не только ради трапезы, Аристотель поспешил спросить:

– Царь, если позволишь, могу я узнать, почему в наставники своему сыну ты пригласил меня? Ведь я более философ, нежели педагог. Разве в Греции недостаточно учителей, готовых оказать македонскому царю столь важную услугу?

Филипп, видимо, ожидая такой вопрос, не удивился.

– Ты правильно заметил, Аристо, говоря о «важной услуге». Что может быть важнее для царя Македонии, чем желание иметь в лице наследника надёжного продолжателя своего дела? Я хочу видеть Александра лучшим из правителей Греции, и даже чтобы он был лучше меня. Разве решение такой задачи я могу доверить другим учителям, даже очень знаменитым? Тебе нужно понять, друг Аристо, что с семи лет Александром занималась его мать. Она сама нанимала учителей и воспитателей, по своему вкусу и желанию. Ты разве не предполагаешь, чем это закончится для Александра, когда он вырастит. – Филипп уже не сдерживался. – Нет, в его возрасте материнское влияние выглядит пагубно. Именно этим я и недоволен!

– Но моими учениками всегда были взрослые люди, каждый имел определённый запас высоких знаний. Я общался с ними как философ.

– А разве воспитание юношества не удел философии? – В голосе царя прозвучало раздражение. – Часто молодые люди не знают, что такое рассудительность, делают опрометчивые поступки. А кто может их познакомить с рассудительностью? Только если с ними поделится знаниями философ. Вот почему я предложил дальнейшее воспитание сына тебе в надежде на то, что мой сын извлечёт пользу от общения с тобой, овладеет эллинской культурой, а это обязательно принесёт пользу ему и народу, которым он будет управлять.

– Соглашусь с тобой, – отозвался спокойно Аристотель. – Ещё Платон хотел, чтобы философы служили у царей советниками. Только мудрецы могут уберечь правителей от ошибок, а если в каждом государстве появятся мудрые правители, народы почувствуют себя счастливыми.

Филипп удовлетворённо хмыкнул, налил до краёв свою чашу и выпил апневисти – разом, не прерываясь, словно утолил обычную жажду. Кинул в рот кусок желтоватого сыра, медленно прожевал и продолжил:

– С чем не соглашусь, будто философией следует заниматься всю жизнь. Если царю философствовать больше, чем следует, существует опасность остаться без опыта, какой даёт обычная жизнь. Он останется совершенно неопытным в человеческих отношениях, в радостях и желаниях, потеряет способность познавать свой народ. Такой царь становится непонятым и как следствие не уважаемым своим окружением и народом. Он покажется смешным, если для решения государственных дел он каждый раз будет обращаться к философии, как послушный ребёнок. Тебе ли, Аристо, не знать судьбу несчастного Гермия, большого друга философии!

Аристотель сдержанно возразил:

– Философия сильна тем, что вовремя может оказать правителю ценную услугу, помочь думать и размышлять над тем, какую форму правления ему избрать. Только философ подскажет правителю, какие достоинства он обязан иметь, чтобы добросовестно управлять подданными.

– Откуда ты знаешь, какие качества присущи царям? – Филипп с удивлением посмотрел на Аристотеля.

– Для этого не нужно быть царём, Филипп. Я думаю, что главное достоинство любого правителя – быть полезным своему народу. Но для этого ему потребуется уважать народ.

– Кто он такой, этот народ? Есть за что его уважать?

– Народ твой, царь, состоит из отдельных людей, у каждого из них есть своё занятие: воин, пахарь, кожевник или он пекарь. Разве ты, царь, презираешь своего воина, с которым идёшь в сражение на врага, или, к примеру, кожевника, выделавшего кожу для твоих сапог?

– Нет.

– А оружейника, который выковал для тебя меч, или булочника, испекшего хлеб к твоему столу, торговца солёной рыбой или цирюльника, поправляющего тебе бороду?

– Нет! Что за вздор! – Филипп уже почти кричал.

– Так они и есть твой народ, царь. Если ты не презираешь каждого в отдельности человека из народа, тебе следует полюбить их всех вместе.

Филиппу понимал, что он не сердится на Аристотеля, если тот возражает ему и спорит. Общение с ним доставляет удовольствие. Это было ещё одним подтверждением того, что он не ошибся в выборе наставника.

– Аристо, твои рассуждения достойны похвалы как разумные. Но я скажу тебе так: царь не сможет заставить каждого человека из народа уважать себя, тем более любить. Бессмысленная затея! Поэтому беспокоиться по этому поводу мне не приходится, потому что в моих руках власть и армия, а власть с армией – вместе всегда сила. Люди, обладающие властью, честолюбивее и мужественнее людей обычных, даже родовитых и знатных – они стремятся к делам, которые они способны исполнить вследствие их власти. Они заботливее остальных людей, так как постоянно находятся в хлопотах, принужденные смотреть за всем, что касается власти. И эти обстоятельства позволяют им быть любимыми своим народом в целом.

Аристотель не сразу ответил, раздумывая, настаивать ли на своём мнении. Чтобы протянуть время, он медленными глотками пил вино, показывая, что для него сейчас важнее ощущения вкуса хмельного напитка. Филипп понял молчание как согласие с его доводами и тоже занялся своей чашей. Испив до дна, неожиданно спросил, меняя тему разговора:

– Сейчас мы пьём вино неразбавленным, в отличие от греков, но так привыкли делать в Македонии с древности. Не можешь ли ты сказать, откуда пошёл у греков этот малопонятный для нас обычай?

Аристотель начал размышлять:

– Трудно утверждать, было ли так на самом деле, но я слышал легенду о Дионисе, подарившем чудесный напиток, который греки называют «кровью бога». Когда Дионис привез в Грецию вино, его начали пить, какое оно было, неразбавленным, и напивались до состояния буйства или, наоборот, полного бесчувствия. Однажды какие-то люди устроили попойку на берегу моря; неожиданно начался ливень, все разбежались, а когда ливень кончился, люди вернулись и обнаружили, что в чаши с остатками вина налилась дождевая вода. Кто-то попробовал и сказал, что так вкуснее, и вскоре все убедились, что содержимое чаш очень вкусно. С тех пор повелось, что «кровь Диониса» пьют, разбавляя «росой речных нимф» в пропорции кто как привык: обычно одну порцию воды на две вина. А жертвование вином Дионису творят несмешанным вином, называя его Благим Богом за то, что он подарил грекам этот напиток; смешанным вином чествуют Зевса, называя его Спасителем за то, что он как владыка всех дождей и ливней вовремя научил людей правильно пользоваться Дионисовым даром.

Филипп глянул на Аристотеля вприщур, словно примеривался, сможет ли он ответить на следующий вопрос:

– Аристо, мне говорили, что у вас с Платоном случилась ссора или вражда и ты побил старика. Что вы не поделили такого в философии, чтобы стать врагами?

Слова царя застали Аристотеля врасплох, и ему ничего не оставалось, как объясниться:

– Платон для меня, как и для других выходцев Академии, великий учитель, каким останется для философии навсегда. Но чтобы понять мои с ним отношения, требуется знать Платона со сторон, неизвестных большинству людей. Есть сведения очевидцев, что сам Сократ, учитель Платона, не без колкости однажды сказал, разгадывая своё о нём сновидение: «Приснилось мне, Платон, будто ты обернулся вороною, сел на мою лысину и стал клевать и каркать на стороны. Так что, боюсь, Платон, немало лжи насочинишь ты на мою голову». Думается, имелся повод сказать так. А после смерти Сократа Платон пришёл к его ученикам и призвал не падать духом, говоря им, что теперь он станет во главе школы, и предложил за это выпить вина. Все промолчали, а один из них, Аполлодор, ответил: «Слаще мне была бы чаша с ядом от Сократа, чем с вином от тебя».

Аристотель посмотрел на Филиппа.

– Тебе ничего не говорят слова Сократа и Аполлодора?

Не дождавшись ответа, нехотя продолжил, словно не желая расставаться с добрым образом своего учителя:

– В самом деле, Платон слыл завистником, да и вообще не отличался приятным нравом. Он издевался над Аристиппом, который был однажды гостем сиракузского тирана Дионисия Старшего, но сам плавал в Сицилию трижды – к нему и его сыну. У нищего Эсхина, близкого друга Сократа, он переманил его единственного ученика Ксенократа. Да и всех учеников Сократа, кто не перешёл к нему, преследовал, как злая мачеха.

Аристотель, пересиливая себя, явно не желая открывать такие тайны общения с учителем, продолжил:

– Был Платон не только злонравен, но и тщеславен, о чем сам заявлял: «Даже в смерти мы совлекаем с себя хитон тщеславия последним; оно присутствует и в завещаниях, и в похоронах и в гробницах». А желание основать государство по своему типу и дать ему свои законы – разве это не страсть тщеславия? Это его слова: «К моему „Государству“ у меня такое чувство, как у живописца, которому хочется увидеть свои картины живыми и действующими: так и я думаю о гражданах, которых описываю». Мне всегда хотелось сказать ему, что пишет он свои законы не для живых людей, а для выдуманных им, не зря пришлось ему разыскивать, кто бы согласился их принять. По этой причине он оказался у двух Дионисиев, Старшего и Младшего, тирана отца и тирана-сына, за что едва не поплатился жизнью. Нет, Платону надо было писать такое, что могло бы в его устах убедить людей, и надо было брать пример не с тех, кто витает в благих намерениях, а с тех, кто крепко держится в пределах своих сил. Вот почему у Платона немало не только последователей его учения, но и противников и даже врагов. Но к последним я не отношусь.

* * *

Случай, о котором полюбопытствовал царь Филипп, имел место в конце жизни Платона, но не в таком виде, как об этом рассказывали недоброжелатели. Восьмидесятилетнему схоларху в последнее время часто нездоровилось. За стенами Академии существовала заболоченная местность, из-за чего, когда ветер дул оттуда, в атмосфере вокруг создавался не совсем благоприятный климат. Врачи советовали Платону избегать длительного пребывания на воздухе в такую пору, но Платон проявлял в этом отношении невероятное упрямство:

– Ради того, чтобы продлить свою жизнь, я не соглашусь поселиться даже на благословенном богами Афоне, – твердил он врачам и близким.

Платон вообще перестал выбираться в Афины, остался жить при Академии, а для прогулок избрал в саду тихую аллейку со скамьёй, куда его сопровождали проявлявшие к нему заботу близкие ученики. Никто не осмеливался нарушать его покой, когда он там находился.

Однажды Платон, по своему обыкновению, устроился отдыхать на любимой скамье, послушать птиц. На этот раз он был один: Ксенократ, ближайший помощник, отбыл из Афин по своим делам, а Спевсипп из-за болезни остался дома. В это время той же аллей проходил с занятиями Аристотель со своими учениками, между ними велась оживлённая дискуссия. Когда шумная группа молодых людей приблизилась к месту, где отдыхал Платон, Аристотель вместо того, чтобы поздороваться и пройти мимо, остановился и присел с другого конца скамьи. Затем повернулся к Платону и, будто только что увидел его, с наигранной вежливостью спросил:

– Учитель, мы не помешаем своими разговорами?

Платон пожал плечами.

– Ну вот, друзья, – обратился к слушателям Аристотель, – разрешение Учителя получено, и это позволяет мне развить критические замечания к его высказыванию, например о силе речи. У меня есть все основания не доверять выводам уважаемого Платона, который говорит, будто искусство красноречия есть умение увлекать душу словами. Но ведь душа имеет столько видов, сколько оратор видит перед собой слушателей, и они бывают все разные.

Старый философ невольно становился заложником несуразной выходки Аристотеля, но, не имея сил сразу встать и уйти, вынужденно выслушивал высказывания своего ученика и лучшего преподавателя Академии, которым гордился, но его присутствие едва терпел. Аристотель продолжал провозглашать, что задумал:

– К сложной душе слушателя оратору надо обращаться со сложными, разнообразными речами, а к простой душе – с простыми. Когда это установлено и разобрано по деталям, слушателей легко убедить подготовленными для этого речами. Оратор сам определяет время, когда ему уместнее говорить, а когда – и воздержаться; ему следует применять вовремя все изученные им виды речи – сжатую, жалостливую или зажигательную. А если кто не учитывает характеры своих слушателей, тот никогда не овладеет искусством красноречия.

Платон продолжал сидеть к Аристотелю спиной, прислушиваясь и делая вид, что его ничто не беспокоит. Аристотель завершил словами:

– Стать хорошим оратором трудно, всё равно как взрастить хороший сад. Трудно овладение языком, но цветы красноречия благоухают в устах оратора, им рукоплещут зрители, будто хорошему актеру в театре, они богаты и всегда новы.

Платон встал, опираясь на палку и, тяжело ступая, пошёл прочь. В спину он услышал:

– Прости, Платон, но мне дороже истина, к которой я упорно стремлюсь.

Платон, не оборачиваясь, проворчал себе под нос, но его всё равно услышали:

– Жеребенок, который только бросил сосать молоко, уже брыкает свою мать.

* * *

С этого дня Платона больше не видели гуляющим в саду, а лекций он давно не читал. Ксенократ вернулся через три месяца. Узнав от близких учеников о случившемся – не от самого Платона, он поспешил встретиться с Аристотелем. Застал его прохаживающимся со спутниками там, где обычно гулял Платон. Ксенократ действовал решительно: в резких выражениях обвинил Аристотеля в оскорблении руководителя Академии:

– Как посмел ты унизить уважаемого всеми человека, да ещё при своих несмышленых учениках?! Ты прогнал учителя со скамьи, принадлежавшей только ему в его же саду, чем содействовал ухудшению состояния здоровья! Ты убийца!

Так это было на самом деле или иначе, но Платон через полгода после инцидента умер.

Филипп не задавал больше Аристотелю вопросов. Дальше они вкушали блюда в покойном молчании, а когда кувшин опустел, царь отпустил гостя, оставшись один на один со своими воспоминаниями…