Текст книги "Истории и легенды старого Петербурга"

Закон – не дышло!

Трудно найти европейскую страну, где на протяжении веков законы уважались бы так мало и нарушались столь же часто, как в России. За примерами далеко ходить не надо. В объемистом томе «Пословицы русского народа», трудолюбиво собранном и опубликованном В.И. Далем, среди десятков тысяч образчиков народной мудрости можно отыскать и те, что касаются законов и их исполнения. Большинство пословиц на эту тему призывает опасаться не столько самих установлений, сколько тех, кто применяет их на практике: законы святы, да законники супостаты; не бойся закона, бойся судьи; что мне законы, коли судьи знакомы. Ну и, разумеется, общеизвестная, хотя и в несколько ином варианте: закон – дышло: куда захочешь, туда и воротишь.

Нашло отражение и неравенство людей перед законом: закон что паутина: шмель проскочит, а муха увязнет. Истоки такого мировоззрения, разумеется, нужно искать в историческом опыте нашего народа. «Крепостной режим развратил русское общество, и крестьянина, и помещика, научив их преклоняться лишь перед грубой силой, презирать право и законность. Режим этот держался на страхе и грубом насилии. Оплеухи и затрещины были обыденным явлением и на улицах, и в домах…» Так писал один из представителей дворянского сословия, хорошо знакомый с условиями жизни в крепостной России.

Пробивая окно в Европу и перенимая вместе с иностранным платьем новые порядки и обычаи (среди них немало вздорных), Петр I и его преемники на троне не смогли или не захотели перенять самые главные достижения европейской цивилизации: уважение к законам и к человеческой личности. Пруссия была тем государством, откуда российские монархи заимствовали особенно много и охотно, в первую очередь то, что касалось военного обмундирования, палочной дисциплины и солдатской муштры. Однако присущее пруссакам строгое исполнение законов осталось вне поля зрения отечественных самодержцев.

То, о чем я собираюсь рассказать, произошло в царствование государыни Екатерины II, когда прусский престол занимал король Фридрих II, вошедший в историю под прозвищем Великий. Конечно, заслужил он его в первую очередь военными победами, но, пожалуй, в не меньшей степени и тем, что привил своим подданным, притом всем без изъятия, уважение к закону.

В этом убеждаешься, читая «Записки» профессора Б. Тьебо, много лет прослужившего при Берлинской военно-гражданской школе и часто бывавшего при дворе благоволившего к нему Фридриха. Главным действующим лицом в приведенной Тьебо истории является не кто иной, как прославленный в будущем русский полководец А.В. Суворов. На исходе 1770-х годов, в разгар вооруженного конфликта между Пруссией и Австрией из-за баварского наследства, в котором Россия приняла активное участие, ему, в ту пору лишь генерал-поручику и подчиненному князя Н.В. Репнина, довелось отправиться в Берлин со срочным поручением Екатерины II.

«Перед выездом из Петербурга, – вспоминал позднее Суворов, – я получил от императрицы депеши для доставления королю, о которых знал, что они весьма важны и безотлагательны. Мне было приказано проехать этот путь как можно скорее, да и самый предмет моей командировки достаточно побуждал меня не мешкать ни одной минуты. Легко понять, сколько мне пришлось вытерпеть от медлительности почтарей в прусских владениях. Я им щедро давал деньги и постоянно твердил, как необходимо мне ехать скорее, – и что же? Я не мог ровно ничего добиться, точно толковал автоматам.

Эта беда дошла до последней крайности, когда я проезжал Померанию, и именно в то время, когда все терпение мое истощилось. В таком-то был я положении, как попался мне почтарь, еще мешкотнее прочих; напрасно я его уговаривал, сулил ему дать побольше на водку, наконец, сердился и грозил: он еще пуще делал проволочки, закуривая свою трубочку и поминутно давая отдыхать лошадям, да вдобавок стал и грубить. Тут, вышед из себя окончательно, я влепил ему тростью с полдюжины плотных ударов, с обещанием наддачи, если он не поедет шибче. Это средство помогло, и возница мой прибавил шагу, но, приехав на следующую станцию, он подал жалобу местным судьям… которые пришли ко мне, с объявлением, что, на основании законов, они обязаны меня задержать до окончания производства дела, начатаго по иску этого просителя; законы же государства безусловно воспрещают проезжающим, под страхом тяжких взысканий, бить почтарей, на которых дано только право жаловаться местному суду.

Я заметил господам судьям, что если они меня остановят, то будут ответственны в гибельных последствиях моей задержки. Я показал им вверенный мне депеши, под императорскою печатью, на имя их государя; кроме того, они увидали на мне орден: все это на них подействовало и они пустили меня ехать далее.

Нетрудно было предвидеть, что они непременно донесут королю обо всем деле, а так как мне приходилось опередить посылку их донесения, то я решился воспользоваться этим преимуществом, чтобы поскорей самому рассказать о моем приключении Фридриху, при первом же с ним свидании. Тотчас по приезде в Бреславль, я был позван к нему и принят как нельзя лучше. Самая благосклонная и приветливая физиономия, величайшая вежливость, выражения лестнаго внимания и удовольствия видеть меня, – вот что встретило и ободрило меня сначала.

При вопросе: „Благополучно ли вы ехали?“ (Avez-vous fait un heureux voyage?), я рассказал ему вкратце, каким образом почтари, – особенно в Померании, – выводили меня из всякаго терпения, и как грубость одного из них довела меня до крайности ударить его, – чем, однакож, сделана ему больше острастка, нежели нанесена боль; далее рассказал я, как местные судьи на следующей станции, удостоверившись в моей необходимости спешно ехать, чтобы своевременно явиться для принятия и исполнения повелений его величества короля, решились не препятствовать продолжению моего пути… С первых же слов моего разсказа, я увидел перед собой совершенно иного человека; никогда в театре сигнальный свисток не производит такой быстрой и противоположной перемены декорации.

Этот человек преобразился мгновенно в серьезно-внимательнаго, холоднаго и строгаго слушателя; он неподвижно и безмолвно выслушал меня до конца, и, когда я кончил, он ледяным тоном произнес только эти немногие слова: „Господин генерал, вы весьма счастливо отделались" (Monsieur le general, vous avez ete fort heureux). И затем он поспешил заговорить о другом, причем мало-помалу вновь принял на себя прежний вид приятнаго собеседника.

Скажу вам, господа, что никогда не понял я так хорошо, как в этом случае, что значит и чем должен быть государь, достойный управлять народами, всегда проникнутый сознанием своих обязанностей и неуклонный в поддержке общественнаго порядка и законов. Пусть почты в его стране устроены в самом деле неудобно для путешественников, – а все-таки, в ожидании, пока не последует правильнаго изменения их к лучшему законодательным путем, – дотоле он обязан не оставлять установленным покровительством своих почтарей, так как отнюдь не в них лично кроется причина зла. Преобразовывайте, улучшайте ваши учреждения, если это нужно и возможно для вас; но до тех пор умейте заставить чтить действующие законы».

К такому заключению пришел тогда А.В. Суворов. Прошло почти двести лет, и его рассуждения почти слово в слово повторил один из героев кинофильма «Белорусский вокзал», роль которого исполнил актер А. Папанов. Это говорит о том, что за истекшие два столетия отношение к законам осталось прежним, о чем свидетельствует и современное, весьма лукавое присловье: строгость законов в России смягчается необязательностью их исполнения.

В народном сознании прочно укоренилась мысль, что чаще всего законы нарушаются как раз теми, кто призван следить за их неуклонным соблюдением. «Всуе законы писать, когда их не исполнять», – гласит старинная пословица, в справедливости коей сомневаться не приходится. До тех пор, пока так будет, закон в нашем Отечестве останется пресловутым дышлом, которое можно повернуть, как кому-то заблагорассудится, и взнузданные лошадки покорно побегут с нужной скоростью в заданном направлении. Но ведь существует и такая пословица: «Недолго той земле стоять, где учнут уставы ломать».

«Продаются люди доброго поведения»

Летом 1771 года в Петербурге произошло примечательное событие, вряд ли, впрочем, обратившее на себя чье-либо особое внимание. В один прекрасный день «Санкт-Петербургские ведомости» в ряду прочих поместили такое объявление: «Отставной подпоручик Алексей Полибии продает карлика, который ростом в 1 аршин 4 вершка, от роду 25 лет, во всех членах имеет порядочное расположение, проворен и забавен; желающим купить, явиться в л. – гв. Семеновском полку в 12 роте, в доме сержанта Александра Полибина».

Это было первое публичное объявление о продаже человека, приравненного к дрессированной обезьяне. Правда, за тринадцать лет до этого, еще в елизаветинское царствование, некая «мадама Губерта», отъезжавшая восвояси и распродававшая ненужный ей домашний скарб, среди зеркал, стеклянной посуды и разной рухляди упомянула также «молодого арапа 13 лет и прочие вещи». Но тогда это выглядело исключением, объяснявшимся тем, что и в более поздние времена, говоря о неграх или «арапах», даже образованные россияне именовали их «человекоподобными жителями Африки» и относились к ним соответственно. Достаточно вспомнить грибоедовскую старуху Хлёстову с ее девкой-арапкой, купленной на ярмарке и поднесенной в подарок услужливым Загорецким!

Разумеется, помещики и прежде торговали своими крепостными оптом и в розницу, но делали это без лишней огласки, не прибегая к газетным оповещениям, как будто стеснялись подобных сделок. По крайней мере, второе объявление, сообщавшее о том, что «близ Харламова мосту в Шестаковом доме продаются две семьи крестьян и четыре лошади», появилось лишь спустя пять лет после первого…

Но постепенно продавать крепостных открыто, с привлечением как можно большего числа покупателей, становилось общепринятым обыкновением. В тишине специально отведенных укромных дворов происходил варварский торг людьми по всем правилам конных рынков: покупатели, как заправские барышники, смотрели продаваемым в зубы, щупали мускулы, интересовались поведением – то бишь норовом живого товара. И это в православной стране, среди народа, слывшего добродушным и мягкосердечным!

В 1780—1790-х годах «Санкт-Петербургские ведомости» изобиловали объявлениями о таких продажах: «Против Владимирской церкви, в доме г. Купреяновой, на особом маленьком дворике, продаются две девки 16 и 19 лет, кои умеют шить, мыть, гладить белье и готовить кушанье…» (1791. № 99); «Во 2 Адмиралтейской части, у Поцелуева мосту, напротив театру, в доме надворного советника Федора Вахтина, на маленьком дворике продаются доброго поведения люди…» (1791. № 82).

Со времен Петра I русский крестьянин шаг за шагом терял остатки свободы, опутываемый паутиной неясных и противоречивых законов, стиравших грань между крепостными людьми и кабальными холопами, добровольно продавшимися в рабство. При Анне Иоанновне они лишились права покупать имения, поступать по своей воле на военную службу, освобождаясь таким образом от крепостной зависимости, заводить фабрики, вступать в откупа и подряды.

И наконец, при вступлении на трон императрицы Елизаветы крепостные освобождаются от присяги на верноподданство: отныне они лишь рабы своего господина, который отвечает за них перед верховной властью, лишенные собственности, инициативы, права выбора.

Однако пока господин сам обязан был государству сначала бессрочной, а затем двадцатипятилетней службой, в положении дворян и крестьян соблюдалось относительное равновесие в распределении тягот. Но вот 18 февраля 1762 года Петр III издал Манифест о вольности дворянства, избавлявший это сословие от обязательной службы. «Не могу изобразить, – рассказывает современник, – какое неописанное удовольствие произвела сия бумажка в сердцах всех дворян нашего любезного отечества; все почти вспрыгались от радости и, благодаря государю, благословляли ту минуту, в которую ему угодно было подписать сей указ». Совсем иные чувства должны были испытывать крепостные, коим еще целый век предстояло томиться в тяжкой неволе, под неусыпным барским оком.

Екатерине II, много сделавшей для укрепления государственного престижа России, принадлежит, к сожалению, и печальная слава поработительницы трех четвертей собственного населения; имея полную возможность упорядочить взаимоотношения помещиков и крестьян строгими рамками закона, она предпочла просто-напросто закрепить господство имущего класса в том виде, как оно сложилось к середине XVIII века, и даже расширить его. В результате крестьянство было низведено до положения рабочего скота, и это в правление государыни, провозгласившей в своем «Наказе» 1767 года положения о свободе и равенстве!

Император Павел, полагавший крепостное состояние наилучшим для крестьян, раздаривал их десятками тысяч; при мягком и гуманном Александре I, несмотря на указ 1803 года о вольных хлебопашцах, позволявший помещикам отпускать крестьян целыми селениями на свободу, положение их ничем не улучшилось. Правда, император запретил публиковать объявления о продаже людей, но сообразительные продавцы тотчас же нашли способ обходить этот запрет: отныне крепостные якобы «отпускались в услужение», хотя всем было ясно, что имеется в виду. Преемник Александра, Николай Павлович, также не облегчил участь крепостных. Исправить или, по крайней мере, сгладить историческую несправедливость по отношению к русскому крестьянству суждено было его сыну, Александру II.

19 февраля 1861 года он подписал Манифест об отмене крепостного права – величайший, хотя и сильно запоздавший законодательный акт, ставший поворотным моментом в дальнейшей истории России. Народ, пробудившийся от долгой спячки, принялся лихорадочно наверстывать упущенное время; оживились промышленность и торговля, из вчерашних бессловесных невольников народился целый класс предпринимателей.

Однако с отменой крепостного права не исчезла привычка к покорному, не рассуждающему повиновению воле «начальников», безграничное, унизительное терпение, глубокая убежденность в том, что «всякая инициатива наказуема», неуважение к человеческой личности. Прав был историк В.О. Ключевский, утверждавший, что «пройдет, быть может, еще целое столетие, пока наша жизнь и мысль освободится от следов этого гнета». Он ошибся лишь в сроках: мы и сегодня продолжаем по капле выдавливать из себя рабов, и сколько еще этих ядовитых капель осталось в нашей крови!

Крепостная действительность уродовала даже такие благородные и похвальные сами по себе склонности, как, например, любовь к театру…

Карабас Барабас родом из Орла

Тяга к театральным представлениям свойственна человеку изначально: с незапамятных времен лицедейство неудержимо влекло к себе и могущественных властелинов, и смиренных рабов. В преддверии близившейся кончины жестокосердый римский император Нерон, предпочитавший актерское ремесло своему основному занятию, обливаясь непритворными слезами, будто бы воскликнул: «Какой великий актер погибает!» Можно лишь пожалеть, что свои чудовищные злодейства он совершал не на театральных подмостках, а в реальной жизни.

Но еще большую привлекательность, чем личное появление на сцене, в глазах некоторых поклонников Мельпомены имело обладание собственным театром, возможность по своему произволу распоряжаться толпой доморощенных актеров, находившихся волею судеб в их полной власти. В условиях русской крепостной действительности это оказывалось вполне осуществимым.

Биография генерала от инфантерии графа Сергея Михайловича Каменского (1771–1835) интересна не столько боевыми подвигами, хотя их тоже было немало, сколько странными причудами, в основном связанными с принадлежавшим ему театром. Не отличавшийся мягкостью и справедливостью отец его, пожалованный императором Павлом в фельдмаршалы, явно и открыто предпочитал своему первенцу Сергею младшего сына, Николая, что с малых лет укореняло в обделенном родительским вниманием мальчике дикий, озлобленный нрав. Впрочем, оба брата получили образование в одном и том же учебном заведении – Сухопутном кадетском корпусе, руководимом в те годы добрым и заботливым графом Ангальтом.

Примечательно, что, отдавая своих отпрысков под крыло этого попечительного наставника, М.Ф. Каменский сказал ему следующие слова: «Вы пролагаете юношам вашим путь к славе и трудам; вы и в стенах кадетского корпуса продолжаете те подвиги, которыми увековечили имя ваше в борьбе вашего короля с саксонцами; шпагой своей вы пожинали лавры, а человеколюбием привлекли сердца. Примите и моих сыновей под свое руководство, – а затем, обратясь к сыновьям, прибавил: – Поцелуйте руку, которая всегда миловала побежденных неприятелей». Из этого можно сделать вывод, что главной добродетелью вспыльчивый, безжалостный к людям граф почитал милосердие и человеколюбие!

С.М. Каменский

На протяжении всей своей дальнейшей жизни Сергей Михайлович не отличался ни тем ни другим, зато воевал, надо отдать ему должное, успешно и мужественно. В 1810 году в результате штурма под его командованием пала турецкая крепость Базарджик. В честь знаменательного события офицерам были пожалованы специально изготовленные золотые кресты, а солдатам – серебряные медали. В том же году, после победы под Шумлой, ранее произведенный в генералы от инфантерии граф удостоился редкой и высокой награды – ордена Святого Георгия 2-й степени.

Однако, несмотря на всю доблесть и отвагу, он не пользовался любовью солдат и уважением товарищей, а неумение твердо следовать воинской дисциплине и разные непозволительные чудачества навлекли на него неудовольствие начальства. Лишь старания младшего, не любимого им брата Николая Михайловича, у которого, к своему великому неудовольствию, граф оказался в прямом подчинении, спасли его от серьезных служебных неприятностей. В Отечественную войну 1812 года С.М. Каменский оказался в тени и вынужден был «по болезни» сдать командование корпусом другому генералу.

В 1822 году Сергей Михайлович, унаследовавший большую часть родового состояния после отца и безвременно скончавшегося брата, вышел в отставку и поселился в своем родном Орле, изумляя горожан необычным образом жизни. Владелец 7 тысяч крестьянских душ, он мог позволить себе роскошь держать 400 человек дворовых и, разумеется, собственный театр, которому посвящал весь свой неограниченный досуг. Постепенно это увлечение превратилось у него в манию, и он стал своеобразной достопримечательностью не только для местных обывателей, но также для всех приезжих.

Благодаря свидетельствам современников многие впечатляющие факты из жизни этого диковинного театрала-самодура дошли до нас. Вот что рассказывает один из них: «Любопытнее всего были в Орле дом и публичный театр графа Сергея Михайловича Каменскаго (сына фельдмаршала), состоявший из его крепостных людей, с платою за вход, с печатными афишками, и с полным оркестром также из крепостных. Таковыми же были живописцы, декорации и машинисты. В театре давались комедии, водевили, слезливый драмы, даже оперы и балеты доморощенными, бесталанными и безголосными графскими артистами; они не отваживались только на трагедии. Театр с домом, где жил граф, и все службы занимали огромный четырехугольник, чуть ли не целый квартал на Соборной площади. Строения были все одноэтажный и деревянный с колоннами, с отвалившейся на них штукатуркой, и уже при мне здания все начинали гнить. Внутренняя отделка театра была еще изрядная, с бенуарами, двумя… ярусами лож и с райком; кресла под номерами, передние ряды дороже остальных…Были при театре капельдинеры, (как следует) в ливрейных фраках с разными воротниками. При однообразии жизни в губернском городе, театр этот был немалым развлечением для нас военных».

Хозяин всегда усаживался в первом ряду кресел, а семейство его – в средней ложе, устроенной наподобие царской. Продажей билетов занимался особый кассир, но очевидцы утверждали, что в былые времена граф, не снимая Георгиевского креста, сам усаживался у кассы и собственноручно торговал билетами. Однажды известный своими шалостями юнкер, граф Мантейфель, в уплату за ложу бельэтажа привез в кассу огромный мешок с медными деньгами; чтобы пересчитать их, потребовалось много времени, – пришлось даже временно прекратить продажу, отказать же шутнику было жалко, поскольку цена ложи составляла довольно значительную сумму.

Многолюдная прислуга при графском доме и капельдинеры расхаживали в ливрейных фраках с белыми, красными и голубыми воротниками, обозначавшими разряд и степень их должности. По мере заслуг они переводились из одного цвета в другой, о чем возвещалось в ежедневном вечернем приказе по дому, как это было принято в полках. В том же приказе упоминалось о беспорядках, усмотренных графом в течение дня.

На первый взгляд пристрастие графа к французским операм и слащавым мелодрамам может показаться несколько странным: как-то не очень убедительно выглядит сей страстный любитель муштры в качестве мецената. Однако при ближайшем рассмотрении его поступков оказывается, что в словосочетании «крепостной театр» главным для Каменского было именно первое слово. Что же касается непосредственно театра, то в нем Сергей Михайлович отвел для себя роль сказочного Карабаса Барабаса, безжалостной рукой управлявшего подчиненными ему безропотными марионетками.

Да и могло ли быть иначе? Жестокость, пронизывавшая отношения его отца, М.Ф. Каменского, к своим дворовым, в конце концов привела старого графа к гибели не на поле брани, а от топора собственного слуги, который ненавидел неумолимого господина, часто и беспощадно наказывавшего его по любому поводу. Подобным же образом относился покойный фельдмаршал и к собственным сыновьям; ходили слухи, что телесные внушения к ним он применял даже в ту пору, когда оба уже находились в штаб-офицерских чинах. Доподлинно известно, что за незначительное опоздание к месту назначения Михаил Федотович собственноручно дал провинившемуся Сергею двадцать ударов арапником. Трудно ожидать милосердия от человека, прошедшего подобную школу воспитания.

Не все крепостные актеры оказывались людьми бесталанными, но все подвергались одинаково унизительному обращению и жестоким телесным наказаниям. Актрисы содержались взаперти в четырех стенах, словно в гареме, для обучения же танцоров и танцовщиц владелец театра держал при себе старого немца балетмейстера. Главное, на что обращал внимание владелец театра, была не актерская игра, а твердое знание текста. Садясь в ложу, Сергей Михайлович клал перед собой книгу, куда собственноручно вписывал все замеченные им ошибки и упущения, а сзади него, на стене, висело несколько плеток. После каждого акта он брал одну из них, выходил за кулисы и делал соответствующие внушения виновным, чьи вопли нередко достигали ушей зрителей.

Впрочем, избежавшие подобной участи вряд ли чувствовали себя намного лучше. К примеру, любовница графа, некая Курилова, обязана была неизменно носить на груди огромный медальон с его изображением, а во время опалы ей, порой на долгие месяцы, вешали на спину другой медальон, с изображением уже не лица, а спины ее повелителя. Вдобавок через каждые пятнадцать минут к ней, что бы она ни делала, являлся урядник с дворовыми людьми и говорил: «Грешно, Акулина Васильевна! Рассердили вы батюшку графа. Молитесь!» И бедная женщина обязана была бить поклоны.

Театр Каменского отличало чрезвычайное разнообразие репертуара и быстрая смена пьес, требовавших неимоверных затрат на постановку, ибо владелец не жалел на это средств, так же как и на приобретение (!) новых исполнителей. В конце концов дорогостоящие барские затеи и огромные расходы на содержание театра разорили графа, так что после смерти неугомонного театрала его буквально не на что было похоронить.

Помимо крепостничества, было в российской действительности еще одно зло, от которого равным образом страдали богатые и бедные, сильные и слабые, все те, кто имел несчастье попасть в когти тайной полиции.