Текст книги "Истории и легенды старого Петербурга"

«Голубые князья»

После крушения советского строя в нашем обществе началась идеализация дворянства, в особенности титулованного. Если в старых, идеологически выдержанных кинофильмах и книгах лучшие человеческие качества, как правило, воплощал в себе простой рабочий человек, а «буржуи» и дворяне являлись носителями злого начала, то в современных все обстоит наоборот: пролетарии или вообще в них отсутствуют, или представлены в самом невыгодном свете, в то время как их классовые враги призваны вызывать горячую симпатию. Знак минус поменялся на знак плюс. Многие бросились отыскивать в своих родословных, не простирающихся далее второго колена, следы «благородного происхождения», и кое-кто весьма в этом преуспел. А между тем принадлежность к тому или иному сословию вовсе не означает наличие каких-то особых черт характера и уж тем более – нравственных качеств.

Вряд ли кто-то из читателей слышал, к примеру, о князьях Шелешпанских. Даже такой признанный знаток дворянской генеалогии, как составитель «Российского родословного сборника» П.В. Долгоруков, полагал, что род этот, восходящий к XVI Рюрикову колену, вымер еще в XVIII веке. На самом же деле он продолжал существовать вплоть до 1870-х годов, владея поместьями, причем не где-нибудь на окраинах Российской империи, а, можно сказать, в самом центре ее – в Костромской губернии. В пореформенные времена, когда прежние барские владения стали одно за другим переходить к купцам-промышленникам и мужикам-кабатчи-кам, князья Шелешпанские довольно быстро перешли в разряд «оскудевших», разделив судьбу многих своих собратий.

Но вот что самое поразительное: за пятьсот лет существования этот род не дал ни одного мало-мальски известного государственного деятеля, военачальника или даже придворного, не говоря уже о писателях, художниках и вообще людях искусства! Перерыв целые горы мемуарной литературы, крайне трудно отыскать даже простое упоминание о князьях Шелешпанских. Забившись в свой медвежий угол, они жили неведомой за пределами ближайшего околотка жизнью, где главное место уделялось псовым охотам, многодневным попойкам, иллюминациям, фейерверкам и прочим, столь же полезным занятиям.

О нравах, царивших в среде окрестных помещиков, дает представление дневник Карла Майера, служившего в 1830-х годах управляющим в имении князя Л.В. Шелешпанского. Вот одна из красноречивых выдержек из него: «На двор Лагунова забежала борзая собака соседа и бросилась на домашнюю. Чужую убили. Через три дня Лагунов пил чай на террасе; на двор въехал соседский доезжачий (старший псарь. – А. И.) и, не снимая шапки, говорит, что барин приказал сказать, что ты убил у него собаку, за это он сегодня сжег у тебя мельницу и в ней мельника с семьей, так что: ты миру просишь или продолжать станешь? Просили миру. Съехались с охотами и псарями в поле, на ничьей земле праздновали мир три дня…»

Там же, немного ниже, следующая запись: «…давали за Злодея и Вихру (собачьи клички. – А. И.) пятьсот рублей ассигнациями да две дворовые семьи на выбор. Злодей муругопегий, татарский, больно хорош. Не продали». Оно и неудивительно: в российском феодальном захолустье хороший пес ценился не в пример выше дворовых людей, о чем писал еще Грибоедов, рассказывая, устами Чацкого, о Несторе «негодяев знатных», окруженном толпою слуг:

 
Усердствуя, они в часы вина и драки
И честь и жизнь его не раз спасали; вдруг
На них он выменял борзые три собаки!!!
 

В усадьбе Шелешпанских имелось собачье кладбище с настоящими памятниками и мраморными плитами. На некоторых, особенно дорогих для хозяев могилах красовались вырезанные на камне эпитафиии вроде нижеследующей: «Я, Карай, сын благородных родителей Вьюги и Поражая, покоюсь на сем месте. Моя жизнь была недолгой, но счастливой; слава же моя есть и будет вне сравнений. Не было мне равных в искусстве доставать зверя. Все возносили мне хвалы за способность брать матерого волка с первой угонки и сразу по месту. Смерть моя жестоко опечалила Солигаличский уезд и всю губернию».

Кстати сказать, в свое время князь приказал своему крепостному живописцу Филофею Сорокину написать портрет упомянутой Вьюги, родительницы достославного Карая. Не лишенный таланта и человечности художник изобразил на первом плане борзятника (псаря, ведавшего борзыми) Ивана Рябова, а в левой нижней части картины – собаку, вытянувшую к нему голову в ожидании ласки. Князю это не понравилось: «Я ему, дураку, суку велел срисовать, а не Ваньку. У Вьюги щипец (морда. – Л. И.) ангельский, а у Ваньки – харя! На нее любоваться?»

Однако его ничуть не смущало то, что мифологические персонажи, изображенные тем же Филофеем Сорокиным на стенах так называемой Античной гостиной барского дома, имели вполне узнаваемые лица из числа княжеской челяди. Там можно было встретить и кентавра со стриженной в скобку головой и нательным крестом, и скуластого фавна с нелепо торчавшими из головы коровьими рогами, и курносую вакханку с лицом одной из дворовых девок, и самого князя, повелевшего изобразить себя в виде бога виноделия Диониса, с виноградной гроздью, свисающей возле правого уха!

Это был замкнутый мирок, населенный исключительно туземцами, и он, их господин, царил там безраздельно. Его власть над холопами была почти божественной, и князь мог позволить себе любые причуды. Впрочем, они не заходили дальше оголтелых псовых охот и праздных забав. Никакими особенными злодействами Л.В. Шелешпанский не прослыл и кончил тем, что, разорившись, скрылся от долгов в неизвестном направлении, оставив навсегда пустым приготовленное для него место в семейной усыпальнице.

Куда более долгую и страшную память о себе оставила другая представительница того же рода, обитавшая в конце XVIII – начале XIX столетия в соседнем, Чухломском уезде и прозванная за свои злодеяния «чухломской Салтычихой»[2]2
  Дарья Салтыкова (1730–1801), помещица, владевшая 600 душами крестьян и зверски замучившая в течение семи лет 139 человек. В 1768 г. была приговорена к пожизненному заключению и до самой смерти не выказала ни малейшего раскаяния.


[Закрыть]. Ее муж, отставной капитан князь А.С. Шелешпанский, в 1791 году переселился из Петербурга в унаследованное от отца костромское имение Тимошино, заняв должность уездного судьи. К тому времени он уже лет десять как был женат на Анне Степановне Верховской, также происходившей из костромских дворян, и успел прижить с ней восьмерых детей.

От деревенской ли скуки или уступая порочной наследственной склонности, княгиня пристрастилась к горячительным напиткам, и, по словам ее современника и соседа, «начинается вскрытие женской натуры самой свирепой, отвратительной и позорной». Зрелище чужих истязаний и мук доставляли ей садистское наслаждение: в течение шестнадцати лет она до смерти засекла восемнадцать человек, не говоря уже о каждодневных жестоких побоях дворовой прислуги. Не раз доведенные до отчаяния люди пытались жаловаться на свою госпожу, но выборные должности судьи, исправника и уездного предводителя дворянства занимали ее ближайшие родственники, включая мужа, поэтому все оставалось шито-крыто.

В конце концов нескольким крепостным удалось бежать из усадьбы и добраться до Петербурга, где они смогли подать жалобу самому императору Александру I, который распорядился произвести строжайшее расследование. В результате злодейку-княгиню заключили в монастырь, а через два года, по словам того же современника, «ни с того ни с сего у ней лопнул живот, вышли потрохи, и фурия умерла в страшных мучениях». Конец почти сказочный, но, по-видимому, достоверный. Остается приписать эту смерть, как это делает рассказчик, Божественному правосудию, оказавшемуся, как всегда, куда более справедливым, чем человеческое. Вот и все, чем древний княжеский род Шелешпанских запечатлел в истории свое имя.

В наше время невесть откуда появившиеся новоявленные графы и князья претендуют на принадлежность к весьма сомнительной «элите». Живи эти люди в начале 1920-х годов, в эпоху диктатуры пролетариата, когда ценились исключительно рабоче-крестьянские корни, они, вероятно, с легкостью обнаружили бы у себя таковые, но сегодня в почете «голубая кровь», и, если других поводов для гордости нет, желательно иметь хотя бы этот. Однако в действительности громкий титул столь же мало свидетельствует о подлинном благородстве, как потомственная принадлежность к профессиям слесаря или молотобойца. Так стоит ли заново творить мифы, которые, право же, ничем не лучше прежних?

Никто не даст нам избавленья

Два века назад в России свершилась очередная бюрократическая революция: петровские коллегии пали, уступив место александровским министерствам. Преобразовывая в 1715 году прежние органы власти, приказы, на шведский лад – в коллегии, центральные правительственные учреждения, устроенные, в отличие от министерств, по совещательному принципу, Петр I пребывал в уверенности, что «правление соборное в государстве монархическом есть наилучшее». Эта на первый взгляд парадоксальная мысль, как будто бы противоречившая самодержавному принципу единоначалия, на самом деле вполне логична, потому что абсолютная власть нуждается в совете, заменяющем ей закон. А кроме того, одному лицу легче скрыть злоупотребления, чем многим: всегда кто-нибудь да выдаст.

Правда, еще при Екатерине II коллегии стали утрачивать первоначальный характер, все больше подпадая под власть возглавлявших их президентов и сохраняя лишь название, но последний, смертельный удар по ним нанесла сентябрьская реформа 1802 года. И Александр I, и его ближайшие сподвижники полагали, что сложившиеся к тому времени органы управления никуда не годятся, все нужно делать заново, по выражению царя, «резать по живому и кроить из цельного куска», без учета накопленного опыта и условий жизни.

Естественным образом взоры реформаторов обратились к готовым западным образцам, преимущественно французским, хотя тогдашние первые советники императора были сплошь англоманами. Однако они понимали, что британская система государственной власти слишком органично связана с местной почвой: можно было любоваться ею, мечтать о ней, но пытаться пересаживать на русскую – безнадежное дело.

Гораздо более приемлемым казался пример революционной Франции, превращенной Бонапартом в консульскую республику с жесткой бюрократической централизацией. Французский образец казался особенно привлекательным еще и потому, что позволял не считаться с историческим опытом прошлого. Среди российских реформаторов укоренилась незыблемая вера в то, что хорошие (с их точки зрения) учреждения способны перевоспитывать плохих людей, поэтому нужно лишь переделать внешние формы, а вслед за ними изменится и внутреннее содержание. Примерно так же, если вы помните, рассуждали и герои крыловской басни «Квартет»…

О том, как восприняли в тогдашнем обществе преобразование коллегий в министерства, можно узнать, к примеру, из «Записок» Ф.Ф. Вигеля: «Кажется, простой рассудок в самодержавных государствах указывает на необходимость коллегиального правления. Там, где верховная, неограниченная власть находится в одних руках и глас народа… не может до нее доходить, власть главных правительственных лиц должна быть умеряема совещательными сословиями… Может же когда-нибудь случиться, что рассеянный государь вверится небрежным министрам, которые вверяются ленивым директорам, которые вверяются неразумным и неопытным начальникам отделений, а они вверяются умным и деятельным, но не весьма благонамеренным и добросовестным столоначальникам. Тогда сии последние… будут одни управлять делами государства».

Именно это и произошло: министерства далеко не в полной мере оправдали возлагавшиеся на них надежды. Тем не менее, несколько видоизмененные М.М. Сперанским, они продолжали действовать вплоть до краха Российской империи, после чего восстали из пепла и благополучно существуют и поныне.

В десятилетия, последовавшие за их введением, бюрократизация в стране приняла прямо-таки чудовищный характер. По словам историка В.О. Ключевского, «руководство делами уходило от центра вниз; каждый министр, посмотрев на гигантскую машину государственного порядка, мог лишь махнуть рукой и предоставить все воле случая. Настоящими двигателями этого порядка стали низшие чиновники». Это подтвердил сам Николай I, сказавший как-то, что Россией правит не император, а столоначальники.

Примечательно, что во все времена в нашем государстве любая попытка избавиться от чрезмерных бюрократических пут и проволочек (а реформа 1802 года имела в виду и эту цель) приводила к совершенно обратному эффекту: чиновное сословие лишь умножалось, а скорость делопроизводства соответственно замедлялась.

Что же касается влияния министров на жизнь народа (тогда его еще не называли населением!), то можно указать на ходившие по городу в конце XIX века ядовитые, разумеется, анонимные стишки, в которых затрагивались министры внутренних дел начиная с 1860-х годов. Непосредственным поводом к их появлению стало назначение на этот пост в 1895-м И.Л. Горемыкина, чья выразительная фамилия и обыгрывалась неизвестным автором:

 
Друг, не верь пустой надежде,
Говорю тебе: не верь!
Горе мыкали мы прежде,
Горе мыкаем теперь.
 

После перечисления государственных мужей, возглавлявших министерство и бесславно уходивших в отставку, следовали такие строки:

 
И во всех министрах этих —
Хороша ль, не хороша —
Пребывала непременно
Горемычная душа.
 

Надо сказать, что внутренние дела, а значит, и министры, ими управлявшие, занимали тогдашних россиян значительно больше, чем все остальные. Именно этим можно объяснить появление тогда же еще одного стихотворного опуса на ту же тему и, судя по знакомому приему, того же автора. В отличие от первого здесь фигурируют не только сами министры, но также их товарищи (то есть заместители) и даже один директор департамента, обладавший особо соблазнительной фамилией – Заика:

 
Наше внутреннее дело
То толстело, то дурнело,
 

(Д.А. Толстой и И.Н. Дурново)

 
Заикалось и плевалось,
 

(В.Л. Заика и В.К. Плеве)

 
А теперь в долги ввязалось.
 

(Н.П. Долгово-Сабуров)

 
И не дай бог, если вскоре
Будем мыкать только горе.
 

(И.Л. Горемыкин)

В наши дни сатирических виршей о министрах уже не слагают, – вероятно, по той простой причине, что больше ничего от них не ждут: люди начали понимать, что ни цари, ни столоначальники их проблем не решат, избавленья никто не даст и добиться желанной цели можно лишь своею собственной рукой!

Глава 4
Утратившие и сохранившие

Не верь глазам своим!

Представим на суд читателям еще одну, довольно курьезную историю, подтверждающую неоспоримую истину: видимость не всегда определяет сущность.

Бывают постройки, чье первоначальное назначение в настоящее время трудно угадать. Они будоражат воображение, заставляя фантазировать, хотя чаще всего эти догадки и фантазии оказываются очень далекими от действительности. К примеру, тем, кто увидел бы лет пятнадцать – двадцать назад бывший храм в честь 300-летия дома Романовых на Миргородской улице, нелегко было бы представить себе, что перед ними церковное сооружение.

Лишенное куполов, оно скорее напоминало замок какого-нибудь средневекового феодала, – такими неприступными казались мрачные, массивные стены с узкими прорезями окошек-бойниц. Сходство с крепостью усиливала зубчатая краснокирпичная ограда, протянувшаяся в конце Полтавской улицы с правой стороны. Правда, романтические фантазии быстро терпели крушение при столкновении с прозаической реальностью, выступавшей в виде таблички с надписью «Молокозавод» на входных воротах.

Не менее интригующим может показаться присутствие миниатюрных триумфальных ворот, установленных между домами № 12 и 16 по улице Восстания, бывшей Знаменской. Кто и по какому поводу воздвиг это карликовое подобие античных образцов? Того, кто возьмет на себя труд докопаться до истины, ожидает сильное разочарование, а может быть, наоборот, позабавит затейливая изобретательность прежних хозяев столь необычной достопримечательности – инженера путей сообщения А.И. Дунина-Слепца и его сестер.

В 1909 году они пожелали соорудить в глубине своего пустопорожнего участка, как написано в архивном деле, «бетонное отхожее место на 5 очков, три в мужском и два в женском отделении». Тогда же им пришла в голову оригинальная мысль, воплощенная в жизнь архитектором И.Л. Балбашевским: украсить вход на сей новоявленный форум триумфальной аркой с двумя торговыми павильонами. Все это было выполнено из бетонных пустотелых камней – новинки, незадолго до того вошедшей в моду. До наших дней уцелела лишь парадная часть этого своеобразного архитектурного ансамбля.

Подобные курьезы случаются и в наши дни. Старожилы Литейной части наверняка помнят довольно неприглядный общественный туалет на углу Кирочной улицы и Радищева (бывшего Церковного) переулка, в том самом, частично снесенном здании, из-за которого было сломано немало копий. Теперь в этом помещении обосновался сверкающий сплошными стеклами и зеркалами элитный салон одежды. Вот уже воистину: из грязи да в князи!

Из Литейной отправляемся в Адмиралтейскую часть и для начала пройдемся по оживленному Спасскому переулку; после революции ему навязали новое название – в честь большевика Петра Алексеева.

Ветераны Адмиралтейской части

Вглядимся в фасады двух старинных купеческих особняков; наиболее интересен первый из них – № 4, построенный в 1750-х в стиле елизаветинского барокко, с чудесными, тонкой работы наличниками окон второго этажа (позднее здание было надстроено тремя этажами). Сохранилась даже архитектурная отделка лицевого флигеля со стороны двора, что можно считать чрезвычайной редкостью. Первоначально здание имело мезонин и тринадцать окон по фасаду, но в конце XVIII века его «укоротили» на пять осей с правой стороны.

Дом на углу Мучного переулка и Садовой улицы. Современное фото

Дом № 10, возведенный примерно в то же время и также впоследствии надстроенный, обладает схожими барочными наличниками, но он перенес капитальный ремонт, а потому лишился части прежних деталей наружного декора.

Купцы строили свои жилища прочно, на века, и не торопились с ними расставаться – их дома гораздо реже меняли хозяев, чем дворянские. Часто бывало так, что именитые купеческие роды, такие как Яковлевы, Таировы, Глазуновы, Кокушкины, Варварины, Зимины, владели участками по пятьдесят и более лет. Да и куда им было переезжать? Жили купцы торговой, оседлой жизнью, вблизи своих лавок, кабаков, трактиров, от которых нередко получали названия улицы, где они селились.

Неподалеку от Спасского переулка, на углу Мучного и Садовой (№ 9/27), глубоко врос в землю двухэтажный дом с длинным, лишенным каких бы то ни было украшений фасадом. Это местный старожил: о его почтенном возрасте говорят почти сровнявшиеся с тротуаром окна первого этажа. Построил его в 1780-х на месте деревянных одноэтажных лавок купец Белянкин и открыл здесь «Новгородский трактир». Место было бойкое, посетителей хоть отбавляй; неисчислимые толпы людей всех возрастов и званий спускались и поднимались по его ступеням. Менялись вывески, но никогда дом не менял своего торгового назначения, определенного для него изначально. В его простых, голых стенах и в их неизменности есть своя красота, нечто незыблемое — здесь всегда витал дух торговли.

Садовая улица, дом № 25. Современное фото

Здание на противоположном углу того же переулка (Садовая ул., 25), хотя и утратило первоначальный фасад, все же сохранило характерные для торговых рядов архитектурные членения: разделенные лопатками сдвоенные окна над широкими аркадами. Поначалу дом был двухэтажным, а о том, кто его построил, можно узнать из «Дополнения к… описанию Санкт-Петербурга 1751–1762 гг.» того же А. Богданова: «В 1760 году на Морском рынке, по Большой преспективой, на конец мучных лавок заложены строиться каменные лавки купца Саввы Яковлева». Они хорошо видны на аксонометрическом плане Сент-Илера – Соколова начала 1770-х; на месте упоминаемого Богдановым Морского рынка Джакомо Кваренги в скором времени возведет здание Ассигнационного банка, яковлевские же торговые ряды уцелели и принадлежали его потомкам еще долгие годы.

Это сооружение с ясно выраженной торговой спецификой также не лишено своеобразной красоты, воплощенной в строгой архитектурной логике; кроме того, оно доставляет радость узнавания: сквозь наружные наслоения в нем проступают первозданные черты.

Заслуживает внимания и дом № 25 по каналу Грибоедова (бывший – Екатерининский) на углу Зимина переулка.

Набережная канала Грибоедова, дом № 25. Современное фото

Его дважды переделывали и расширяли, к тому же добавили четвертый этаж, но все же он сохранил прежний ритм оконных проемов, разделенных сдвоенными лопатками, и массивные сводчатые погреба, поддерживающие верхние этажи, – то есть отличительные признаки каменных палат 1740—1750-х годов.

В ту пору участок на углу тогда еще безымянного переулка у речки Кривуши (ныне канал Грибоедова) принадлежал купцу Степану Зимину, владения которого простирались до Большой Мещанской, ныне Казанской. Вдобавок к двум своим деревянным домам, выходившим на улицу и в переулок, Зимин возвел каменный; первое упоминание о нем относится к 1771 году. В одном из газетных объявлений заинтересованным лицам предлагалось справиться насчет цены «в большой Мещанской, в рыношном переулке, в каменном доме купца Зимина».

Рыночным переулок стал называться из-за того, что на противоположном берегу канала, куда желающие могли переправиться в лодке, находился Морской рынок, а также и потому, что в самом переулке, как раз напротив дома Зимина, долгое время размещались мясной и рыбный ряды. После того как к концу XVIII века и Морской рынок, и ряды перестали существовать, самой заметной достопримечательностью переулка сделался каменный дом Зиминых, от которого и повелось его позднейшее наименование.