Текст книги "Записки русского тенора. Воспоминания, заметки, письма"

Театр продолжал свою деятельность и был единственным театром Москвы, пока не открылся Филиал Большого театра и пока силами оставшихся по разным причинам драматических артистов не был организован регулярный показ спектаклей. На наших спектаклях постоянно присутствовали комендант города Москвы генерал Синилов, комиссар комендатуры Филинов. Готовились новые постановки.

Большой театр в годы войны

В годы войны Большой театр продолжал свою деятельность, только строже стал ритм его жизни, сложнее организация труда, потому что многие работавшие ушли на фронт или как мобилизованные, или как бойцы народного ополчения. Остальные по приказу правительства остались выступать в спектаклях, обслуживая армию, как в театре, так и в многочисленных фронтовых бригадах. Около двух тысяч концертов за годы войны дали артисты оперы, балета и оркестра на фронтах Великой Отечественной. Свыше двухсот литров крови дали доноры театра для фронта. Множество работников театра рыли траншеи на дальних подступах к столице. Многие ушли на фронт добровольцами. В главном фойе Большого театра на мраморной доске золотом высечены имена работников театра, погибших на войне.

Первые месяцы войны приносили с фронта неутешительные вести. Стало небезопасным оставаться в Москве. Начались налеты вражеской авиации. Было принято решение начать эвакуацию из Москвы всего самого ценного, «золотого запаса» нашей Родины. Решено было эвакуировать и коллектив Большого театра. Трудно было организовать выезд из Москвы коллектива в несколько тысяч человек, когда дороги были забиты военными грузами. Однако был отдан приказ, и 13–14 октября 1941 года Большой театр начал эвакуацию в город Куйбышев, куда было направлено правительство – министерства, дипломатические работники. Мало кто знает, что-то ценное, что не смогли вывезти из Москвы – ценнейшие партитуры с пометками великих авторов, оркестровые ноты, архив – всё это было сложено в подвале основного здания и бережно сохранено работниками нашего музея.

В Москве не осталось ни одного театра, кроме Музыкального имени Станиславского и Немировича-Данченко, который долгое время оставался единственным действующим театром вообще. Не успевшие по разным причинам выехать в эвакуацию работники Большого театра обратились к правительству с просьбой начать давать спектакли, кроме Куйбышева, и в Москве, в Филиале на Пушкинской улице. Основное здание, которое ещё с 20 апреля 1941 года было закрыто на ремонт, 28 октября сильно пострадало от фашистской фугасной бомбы, и начинать спектакли в помещении Большого театра было нельзя – бомба повредила вход, часть колонн и провалила потолок в фойе театра. Было принято решение об открытии Филиала. Одним из инициаторов открытия Филиала стал известный солист балета и общественный деятель – Михаил Маркович Габович. Будучи руководителем одной из фронтовых бригад солистов Большого театра, Габович был специально отозван и назначен директором Филиала Большого театра. Ему досталось беспокойное хозяйство. Достаточно назвать имена артистов, как станет ясным тот огромный объем работы, что выпал на долю ещё молодого нового директора. Н. Обухова и В. Политковский, Е. Катульская и И. Бурлак, Д. Головин и Ф. Петрова в опере, Л. Литавкина, Н. Чорохова и М. Боголюбская, В. Хрусталёв и Б. Холфин в балете – да разве можно перечислить всех тех, кто действительно заслужил медаль «За оборону Москвы».

Коллектив Большого театра работал напряжённо: и в Москве, и в эвакуации, в Куйбышеве. Первое время после приезда туда основной труппы театра в середине октября 41-го нельзя было работать полноценно – не было ни декораций, ни костюмов, ни нотного материала. В первую очередь по железным дорогам шли грузы стратегического назначения. Сперва начались концертные выступления, и лишь с 1 января 1942 года пошли регулярные спектакли Большого театра – опера «Евгений Онегин». В Москве, как я уже рассказывал, спектакли начали 22 ноября 1941 года всё тем же «Онегиным». В Куйбышеве была поставлена опера Россини «Вильгельм Телль» (дирижёр А. Ш. Мелик-Пашаев, режиссёр Р. В. Захаров, художник П. Вильямс). Свободолюбивая легенда о народном герое, прекрасно обработанная Шиллером, творческое горение всего коллектива, желающего внести свой вклад в борьбу с врагом – всё это помогло создать мощный патриотичный спектакль, который был отмечен Сталинской премией первой степени.

Балетный коллектив Филиала начал с самых необходимых спектаклей: «Тщетная предосторожность» и «Коппелия», затем, почти одновременно с Куйбышевым поставил романтический балет В. Юровского «Алые паруса» на сюжет А. Грина. В Куйбышеве спектакль был поставлен 30 декабря 1942 года, в Москве – 5 декабря 1943 года. И в Куйбышеве, и в Москве постановочную группу возглавляли балетмейстеры А. Радунский, Н. Попко и Л. Поспехин. Дирижировали – в Куйбышеве Ю. Файер, в Москве А. Ройтман, замечательные декорации создал художник П. Вильямс. Начало спектаклей в Филиале вызвало некоторое недовольство тех, кто был эвакуирован. Хотя правительство и было эвакуировано в Куйбышев, но Сталин оставался в Москве, руководство Комитета обороны также – и многие из Куйбышева стремились в Москву. Но руководство Большого театра этому противилось, так как в Куйбышеве шло не только постепенное восстановление репертуара, но и делались премьеры.

Многие спектакли были восстановлены одновременно на сценах Москвы и Куйбышева. Дирекция постоянно вынуждена была посылать из Куйбышева в Москву лучших артистов. Так для участия в правительственном концерте к 24-й годовщине Великого Октября из Куйбышева были командированы Козловский и Михайлов. А через несколько дней эти же солисты вновь пели в Куйбышеве.

Так и жил театр на два дома. Очень хотелось соединиться – трудности военного времени не ослабевали, но оптимизм возрастал. Мешало то, что нас обманывали союзники – задерживали открытие Второго фронта.

В 1943 году срок эвакуации Большого театра в Куйбышеве закончился. В военные годы в труппу театра вошло немало талантливых людей. Это Б. А. Покровский, который на протяжении 40 лет был и остаётся одним из ведущих режиссёров нашего времени. Это певцы Иван Петров, Ирина Масленникова, Вероника Борисенко, Елена Шумилова и Павел Чекин, артисты балета Юрий Кондратов, Юрий Гофман, Майя Плисецкая, Раиса Стручкова. Им суждено было стать ведущими артистами Большого театра на многие десятилетия. Оперный коллектив в это время возглавили дирижёр А. М. Пазовский и Л. В. Баратов, балетный – Л. М. Лавровский; из Ленинграда перешла великая Уланова, создавшая большинство ответственных ролей на сцене Большого театра.

Тем временем обслуживание армии оставалось одним из главных направлений в работе Большого театра и его Филиала. Только за первое полугодие войны под Москвой было проведено 78 концертов и 18 отдельных выступлений непосредственно в подмосковных подразделениях Красной армии. Непрерывно, ежедневно проходили выступления в госпиталях для раненых. За то же время было проведено 68 концертов непосредственно на фронте и 54 концерта на передовых позициях. Музей Большого театра бережно хранит сотни писем бойцов и политработников со словами благодарности артистам Большого театра не только за концерты на передовых позициях и в госпиталях, но и за выступления по радио. Часто концерты проходили ранним утром или в сумерки, прямо на опушке леса или на площадке автомобиля-грузовика. Во время войны родились сотни новых песен, которые теперь распеваются, как наши народные песни. Немало концертов провели бригады М. Дамаевой, В. Голубина (старшего), а бригада Сусанны Звягиной и Наталии Спасовской дошла от Крыма до Берлина.

Переулками затемнённой Москвы, пешком, ночью шли артисты в Дом звукозаписи на улице Качалова для выступления перед микрофоном. Все передачи были только «живые» – запись на магнитную пленку ещё не практиковалась.

Наши воины постоянно совершали подвиги. Капитан Гастелло направил свой горящий самолёт на вражеский эшелон с бензином – взорвался сам, но взорвал эшелон врага. Александр Матросов закрыл своим телом амбразуру ДЗОТа, но открыл путь своей воинской части. Наши композиторы сразу же отвечали талантливыми произведениями на эту тему. Еще в 1941 году в эфире начала звучать «Баллада о капитане Гастелло» композитора Виктора Белого в исполнении Александра Пирогова. Обухова и Рейзен, Катульская и Бурлак, Михайлов ия, – мы постоянно пели по радио именно поздним вечером или ночью. Симфонические концерты проходили обычно в Колонном зале или в Большом зале Консерватории ранним утром до объявления тревоги. Но симфонии довольно протяжённые, и иногда не удавалось доиграть до конца. Помню один из таких концертов, когда я пел арию Левко и песню Индийского гостя. Трудный репертуар для семи часов утра. Только спел я арию Левко, как сверху раздается голос пожарного: «Чего вы зря стараетесь, давно вас отключили – воздушная тревога».

А вот ещё один концерт 21 декабря в Большом зале Консерватории, сбор от которого пошёл в фонд танков. Присуждались Сталинские премии по 50-100 тысяч рублей, но никто этих денег себе не брал – всё шло на нужды обороны. Известный мастер художественного слова Владимир Яхонтов бесплатно выступал в концертах, собрав средства на танк «Владимир Маяковский». И Большой театр получил специальную благодарность Верховного Главнокомандующего, когда собрал от спектаклей в выходные дни и из личных сбережений, из облигаций Государственных займов, свыше миллиона рублей в фонд обороны.

Когда пришла желанная победа, то бригада солистов Большого театра дала свой очередной концерт в помещении поверженного Рейхстага 5 мая 1945 года, когда ещё отдельные группы фашистов сопротивлялись в подвалах Рейхстага. А в Москве во всеобщем ликовании приняли участие и артисты Большого театра – Алексей Иванов после утреннего спектакля «Черевички» в костюме Беса шёл по улицам Москвы вместе с ликующими жителями столицы. ПОБЕДА!!!

Переход в Большой театр

Ох, и трудное это было дело – перейти на работу в Большой театр. Не знаю, решился бы я на это при жизни Станиславского и Мейерхольда, но искусственное слияние театров Станиславского и Немировича-Данченко в один Музыкальный театр наводило на размышления. В репертуаре созданного театра, кроме новых постановок, предполагалось возобновление почти всех оперетт, поставленных Владимиром Ивановичем. Именно это заставляло меня вновь и вновь задумываться в поисках верного выхода из непростой для меня ситуации: я не чувствовал себя опереточным героем. А уже полным ходом шла работа над ролью Париса в «Прекрасной Елене». Роль интересная, музыка великолепная, но я совсем не умел говорить прозу. Меня этому никогда не учили. И хотя Надежда Федоровна Кемарская, наша лучшая Елена, очень помогала мне в этом трудном для меня становлении, но я так, видимо, форсировал, напрягался, что петь после этого Герцога в «Риголетто» с тончайшими нюансами, с филировкой звука так же легко, как прежде, я уже не мог!

И вдруг 18 марта 1942 года – звонок из Большого театра. Говорит инспектор оперы Василий Иванович Филиппов. «Как у вас „Травиаточка“? – спрашивает он. А никак – отвечаю – не пою я Альфреда. А „Риголетто“?» «Риголетто» я пою, но у нас в Театре Станиславского совершенно другой текст. «Что же вы знаете из нашего репертуара?» – продолжает вопрошать Филиппов. Я ответил, что единственная опера, которая в обоих театрах идёт примерно с одним и тем же текстом, это «Евгений Онегин». «Ну-с, значит, завтра у нас пойдет „Онегин“ с вашим участием». Я согласился и просил разрешения у своего руководства на выступление в Большом театре.

Основная труппа Большого театра была в эвакуации в Куйбышеве, а в Москве открылся Филиал. Набрался достаточный коллектив оркестра и хора, хотя, к чему скрывать, было немало людей пожилого возраста. И вот 19 ноября 1941 года состоялся первый спектакль на сцене Филиала – «Евгений Онегин». Кроме «Онегина», в Филиале поначалу шли «Севильский цирюльник», «Русалка», и «Демон», состоялась премьера оперы Д. Б. Кабалевского «В огне» (первоначальное название – «Под Москвой»). Спектакли начинались в пять вечера. Дирижёрами были С. С. Сахаров, А. П. Чугунов, иногда за пульт вставал концертмейстер Н. Н. Краморев. Привлекли в труппу тенора Бобкова, который перед войной перешёл в Театр оперетты, из Оперно-драматической студии Станиславского взяли Р. Марковского. И всё же теноровая группа была явно недостаточна. Когда вдруг одновременно заболели Лемешев и Бобков, руководство обратилось ко мне. Перед спектаклем ведущий режиссёр Дмитрий Иванович Воробьёв показал мне мизансцены – откуда выйти, где встать, как себя вести. И – дали занавес, спектакль начался. О моём участии в спектаклях Филиала Габович написал в своей книге воспоминаний «Души исполненный полет» (кажется, такое название).

«Евгений Онегин» шел в постановке Л. В. Баратова. В первой картине сквозь сад Лариных виднелось золотистое поле спелой колышущейся ржи, поэтому Ленскому даже изменили одну реплику: вместо «Люблю я этот сад укромный и тенистый, в нем так уютно» надо было петь «Люблю я этот сад и нивы золотые, здесь так уютно». Я это легко запомнил. Помню я и злополучную коляску, в которой на первых спектаклях премьеры через это поле ехали игрушечные Ленский и Онегин, так что публика заранее видела, что через поле кто-то едет. Так продолжалось до тех пор, пока однажды эти куклы не застряли посреди поля, а живые Ленский и Онегин вышли на сцену под хохот всё видевшей публики, которая с любопытством наблюдала, какова будет судьба застрявших кукол.

В моём первом «Онегине» в Большом 19 марта 1942 года моими партнёрами были Иван Бурлак (Евгений), Надежда Чубенко (Татьяна) и Валентина Шевченко (Ольга), дирижировал концертмейстер оперы Николай Николаевич Краморев. Здесь я впервые познакомился и с Евгением Федоровичем Светлановым. В баратовской постановке о приезде Онегина и Ленского извещал казачок, выбегающий к дому Лариных. Этого казачка и играл молодой тогда Женя Светланов, сын солиста оперы, исполнителя характерных баритоновых партий Ф. Светланова и артистки миманса Т. Светлановой. Дебют мой был хорошо принят, и спектакль повторили 26 марта, Онегина пел уже Владимир Политковский. Но нужда в теноре продолжала оставаться острой, и мне пришлось приспособить текст партии Герцога в «Риголетто» к редакции Большого театра – первый раз я спел Герцога в Филиале 24 марта, моей Джильдой была замечательная колоратурная певица с Радио Дебора Яковлевна Пантофель-Нечецкая (эвакуация труппы способствовала привлечению новых вокальных сил, даже из других республик и городов).

9 апреля состоялось моё четвёртое по счёту появление на сцене Филиала Большого театра – я дебютировал в партии Альмавивы в «Севильском цирюльнике» и тут уже пел под управлением Самуила Абрамовича Самосуда в окружении таких звезд, как Валерия Владимировна Барсова, Дмитрий Данилович Головин и Марк Осипович Рейзен, специально приехавших для участия в этом спектакле из Куйбышева. В тот памятный день я хоронил близкого мне человека, второго мужа моей матери Сергея Николаевича Дмитриева, ставшего моим вторым отцом (в те годы он работал в Музее Большого театра). Трудно было достать гроб – за ним пришлось бы выстоять очередь, но не до того было, враг стоял у ворот столицы. И прямо с кладбища я поехал петь Альмавиву. Но, видимо, спектакль прошёл хорошо, потому что меня дружелюбно принимали в театре и даже назначили на роль в опере Кабалевского. Здесь я встретился с творчеством Самосуда, с режиссёрами М. М. Габовичем и Б. А. Покровским (это была первая работа Бориса Александровича, переведённого в Большой театр из Горького). Либретто Цезаря Солодаря было на самый актуальный для того времени сюжет Дмитриева о битве за Москву. Это подлинная история о том, как погибли артиллеристы, вызвав огонь на себя и взорвав вместе с собой огромную вражескую часть.

Большой и Филиал совсем рядом, но каждый из нас, работавших в Филиале, как-то и думать перестал об опасности – тревогу объявляли пять-шесть раз в день. Был «комендантский час», и после шести вечера нельзя было показываться на улице без специальных пропусков. Но нам выдавали их, и мы ходили или ездили и в госпитали, и на концерты в воинские части, ходили пешком (транспорт не работал) выступать на Радио. Отапливались лишь некоторые из учреждений культуры. Филиал был счастливым исключением – там при затемнённых окнах горели люстры, и даже работал буфет для воинов и публики, которые переполняли зрительный зал. Работающие жители Москвы получали один обед к тому военному пайку, который был более чем скромный. А у каждого из нас была семья: у меня в то время было двое детей. И я никогда больше не слышал такого выражения, как «размножать суп». Один обед выдавался на руки из столовой, и мы с женой добавляли кипяток в тарелку супа, чтобы всей семье в четыре человека хватило бы по тарелке супа. Как же мы ждали во время спектакля Павла Макарыча Непряхина, музыкального служителя оперы, потому что он приносил участникам спектакля по бутерброду. И вот в такой холодной и голодной Москве яркими торжественными огнями, не видными снаружи, сиял внутри Филиал Большого театра на Пушкинской улице.

В зале были преимущественно военные, командированные по разным делам с фронта, который находился в тридцати километрах от столицы. А на сцене шли «Евгений Онегин» или «Риголетто», «Севильский цирюльник» или «Коппелия». Пели Лемешев и Козловский, Барсова и Катульская, Головин и Политковский. Свои последние спектакли допевал в «Дубровском» и «Тоске» старейшина театра Леонид Филиппович Савранский.

В филиале Большого театра постепенно шло возобновление репертуара. Самосуд решил поставить «Пиковую даму» и сам выступал в роли режиссёра. Он ввёл в спектакль элементы кино: когда Герман рассказывает о похоронах Графини, включался кадр из фильма, где Ханаев в костюме Германа входит по «ступеням чёрным», и умершая Графиня (Ф. С. Петрова) подмигивает ему.

В «Севильском цирюльнике», который шёл довольно часто и с моим участием, когда раздавался стук пришедших в дом Бартоло солдат, Базилио спрашивал: «Тревога?», на что Бартоло после второго стука отвечал: «Нет, это отбой» (то есть отмена воздушной тревоги). Воины в зрительном зале восторженными аплодисментами встречали этот элемент разрядки, какого-то необходимого им временного веселья, после чего вновь возвращались на фронт.

Однако воспитанный совсем в других традициях, я в то время еще не мог полностью отвечать всем требованиям, которые выдвигал Большой театр. Если в постановках Станиславского или Мейерхольда я был застрахован от всякой театральной вампуки, то «Риголетто» в Филиале как раз представлял собой яркий образец костюмированного концерта, где нужно было стоять и петь, делая иногда какие-то жесты. В труппе Большого театра ко мне, как я уже говорил, отнеслись хорошо, и Николай Николаевич Озеров взял надо мной шефство, бывая на каждом моём спектакле, поощряя и поддерживая меня в моём трудном совместительстве – надо было петь спектакли и репетировать сразу в двух театрах, причём ни один из них не хотел считаться с репетиционным расписанием другого театра. Самовольный переход артиста из одного театра в другой был запрещён. И даже Комитет по делам искусств (так называлось тогда министерство культуры) ничего сделать не решался, пока дело не доходило до суда. А судить в то время за прогул было делом обычным. Я работал в штате Музыкального театра Станиславского и Немировича-Данченко, а в Большом театре – как совместитель, на полставки. Я сам планировал свою работу в двух театрах, исходя из расписания в Театре Станиславского. И вот однажды в декабре 1943 года, когда там готовилась к постановке опера И. Дзержинского «Надежда Светлова», где я пел партию Тойво, красноармейца финского происхождения, произошёл случай, который привел меня на скамью подсудимых.

Репетиция должна была начаться в одиннадцать утра и продолжаться всего один час, а репетицию в Большом театре мне назначили на 13.00. Если бы репетицию в Театре Станиславского и Немировича-Данченко начали вовремя, всё было бы хорошо. Но, как это часто бывает перед премьерой, запоздали с установкой декораций, кто-то из артистов задержался на другой репетиции. Словом, репетиция вовремя не началась, и я, не рискуя сорвать репетицию в Большом театре, ушёл с репетиции в Театре Станиславского. Меня не отпускали, грозили, но я, боясь, что и в Большом театре меня будут бранить за срыв репетиции, ушёл. В моём архиве до сих пор лежат и повестка в суд, и приговор суда, который был для меня решающим. Режиссёр, ведущий репетицию К. Я. Бутникова на суде подтвердила, что если бы репетиция началась вовремя, всё прошло бы по плану, но так как она началась с опозданием в полтора часа, то я был вынужден уйти, чтобы не срывать репетицию в Большом театре. Приговор суда был таков: меня оправдать и обратить внимание дирекции Театра Станиславского и Немировича-Данченко, что она в течение последнего времени дважды подавала в суд на заслуженных артистов. Частное определение в адрес Комитета по делам искусств гласило, что надо решить, где работать Орфёнову: в Большом театре или в Музыкальном. В конце концов это и решило мой перевод в штат Большого театра на основную работу.

Закончился большой и интересный период моей работы в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко, где я родился как артист. В 1941 году, когда Оперный театр Станиславского отмечал свой двадцатилетний юбилей, я вместе с другими товарищами получил звание заслуженного артиста РСФСР в 32 года. Для того времени это было почти невероятно. Это потом всё стало девальвироваться, а в те годы звание заслуженного артиста в Большом театре имели только Катульская, Давыдова, Максакова, Шпиллер, Кругликова, Лемешев, Головин, Норцов, Батурин. Такие же певцы, как Алексей Иванов или Елизавета Антонова, вообще ещё не имели званий.

Начиналась новая жизнь.

Дважды во время войны мне пришлось от Большого театра участвовать в зарубежных бригадах – один раз в Иране, где были временно дислоцированы наши воинские части, во время тегеранской конференции, и на Балканах, где шла освободительная война за Болгарию, Югославию и Румынию. Несмотря на военное время, мы получили ордена «Братство и Единство» от маршала Иосифа Броз-Тито. Одновременно с обслуживанием советских частей шло и обслуживание наших хозяев – партизанских армий Югославии и Болгарии. Я подружился с настоящими революционными деятелями, проведшими десятки лет в тюрьмах капиталистической Югославии. Работали мы в этих бригадах много, давая концерты в зависимости от возможности фронта. Помню концерт для воинов, освободивших Югославию, когда я пел такую, казалось бы, запетую песню, как «Тёмная ночь». Солдаты со слезами на глазах благодарили нас. А Дунайская флотилия, которую мы обслуживали, и генерал Витрук лично просили нас дать концерт ранним утром, пока не было тревоги, и мы в 6 часов утра пели свой очередной концерт на корабле.