Текст книги "В стремлении – жить!"

21

Уже стемнело, когда недовольный заданием Калиниченко, всё время вздыхавший за спинами окруженцев и указывавший голосом, куда идти, доставил их в особый отдел, располагавшийся в одной из изб небольшой деревеньки. Собственно, весь отдел представлял подтянутый, холёный старший лейтенант средних лет, недавно прибывший на передовую из городского отдела НКВД и поэтому жаждавший как можно скорее показать себя. Несмотря на позднее время, он вызвал конвойного и приказал ему увести Сидорова, про себя прикинув, что лучше начинать с более молодого красноармейца.

– Фамилия, имя, отчество, – начал допрос особист, приказав Ивану сесть на табурет напротив стола, за которым он расположился.

Сначала следовали обычные вопросы, которые задают человеку во всех случаях, что при приёме на работу, учёбу или при призыве в армию. Старший лейтенант молча записывал эту информацию в протокол, почти не отрывая взгляда от заполняемого листа. Записав номер части, в которой служил Полуэктив, особист приподнял голову и, сверля взглядом Ивана, спросил:

– Красноармеец Полуэктив? Так-с, а где твоя красноармейская книжка, красноармеец? И как докажешь, что ты – именно Полуэктив Иван Семёнович? А? Ну, слушаю!

Хотя Иван ждал этого вопроса, много раз в уме прокручивая его, но когда этот вопрос прозвучал, он невольно опустил голову и начал объяснять, почему всё так произошло.

– Смотреть мне в глаза! – рявкнул старший лейтенант.

Иван посмотрел на следователя и понял, что у этого человека пощады, а тем более справедливой оценки всем своим злоключениям, не получишь.

– Значит, винтовку добровольно отдал гитлеровцу? И сдался в плен, – резюмировал особист, когда Иван дошёл в своих объяснениях до этого эпизода.

– Винтовку я не отдавал. Немец подкрался сзади. Я его не заметил, – пытался оправдаться Полуэктив.

– Молчать, шкура! – заорал следователь и, вскочив из-за стола, подбежал к Ивану. – Что должен делать любой военнослужащий, когда ему грозит плен?

Иван недоумённо посмотрел в уставившиеся в него почти в упор злобные глаза «энкавэдэшника» и наивно спросил:

– Что?

– Не сдаваться! Застрелиться! Вот что! – выпалил особист.

– Сам и стреляйся! – громко и неожиданно для самого себя сказал Иван.

Старший лейтенант на мгновение замер от такой наглости, а потом со всего размаха ударил кулаком в челюсть допрашиваемого. Удар был такой силы, что Полуэктив свалился с табуретки и потерял сознание.

Неизвестно, чем бы это всё кончилось, если бы в этот момент в избу не зашёл пехотный капитан.

– Что вам? – спросил капитана особист, потирая кулак.

– Капитан Мошкин, – представился тот, – мне приказано срочно доукомплектовать батальон всеми, кто вышел из окружения. Я знаю, у вас тоже есть несколько бойцов.

– Как это всеми? А проверка?

– Вот приказ командира дивизии и предписание, – подал документы Мошкин.

Прочитав документы, старший лейтенант, привыкший беспрекословно выполнять приказы начальства, сказал, махнув рукой:

– Да забирай, раз приказано.

В это время Иван пришёл в себя и начал подниматься с пола.

Капитан увидел, что лицо этого солдата ему знакомо.

– А этот что? – спросил Мошкин.

– Хамит, гадёныш! – нехотя ответил особист, как бы оправдывая перед офицером свое рукоприкладство.

– Мне знакомо его лицо, товарищ старший лейтенант. Точно! Вспомнил, – это бронебойщик из моего батальона, «За отвагу» недавно заработал. Точно! Кажется, Полуэктов.

– Полуэктив, – сказал стоявший уже на ногах и очухавшийся Иван.

– Хрен редьки не слаще. Пошли. Так, товарищ начальник особого отдела? – подчёркнуто корректно обратился к особисту Мошкин.

Тот сначала раздражённо махнул рукой, потом крикнул в приоткрытую дверь:

– Дацюк, ко мне!

Когда солдат-конвоир показался в дверях, особист приказал ему сопроводить капитана до сарая с задержанными и выпустить всех.

Потом вдруг в спину уходящим крикнул:

– Стой, капитан, дай мне предписание и приказ! Взяв документы, он записал номера и даты документов, звания и фамилии их подписавших. Когда Мошкин вышел, старший лейтенант в протоколе допроса Полуэктива сделал запись, что красноармеец освобождён на основании предъявленных документов и тщательно перечислил все их данные. И молча похвалил себя: «Молодец! Порядок, везде должен быть порядок».

Иван вышел раньше комбата и увидел во дворе курящего человека в плащ-накидке с ППШ в руке.

– Ну что, хлопец, досталось на орехи, – сказал человек, осветив во время затяжки самокрутки свои большие буденовские усы, – подсмотрел в окно, как ты валялся на полу. Наверно, без документов? Из окружения?

– Да, – только и смог сказать Ванька. Потом спазм перехватил его горло, слёзы сами собой начали наворачиваться на глаза. Он с трудом подавил в себе готовое вырваться из груди рыдание, но всё же тихо всхлипнул, хватая, как рыба, воздух, борясь с этой слабостью. Обида разрывала его душу. Обида от того, что его не захотели понять, несправедливо обвиняя во всех смертных грехах. Волна пережитого в течение всего-то двух дней захлестнула его, пытаясь потопить эмоциями, готовыми вырваться наружу выпавшие на его долю переживания и непреодолимые обстоятельства.

В это время вышли Мошкин и конвоир. Капитан крикнул:

– Старшина, пошли принимать пополнение.

– Слушаюсь, товарищ капитан, – спокойно ответил человек в плащ-накидке.

И они вчетвером двинулись в сторону сарая. Только возле сарая шедший впереди Дацюк зажёг фонарь. Из сарая доносился мощный трубный храп одного из арестованных, перемешивающийся с полусвистом-полухрапом другого, что создавало впечатление нестройного звукового сопровождения, издаваемого неисправным тарахтящим, но мощным мотором.

– О це музыка! Намаялись хлопцы! Спят без задних ног! – сказал Дацюк, снимая замок с дверей сарая. Он посветил фонарём внутри сарая. На двух широких скамьях возле стен, укрывшись шинелями, спали два солдата, один из которых и издавал этот сильный храп. Ещё четверо лежали в дальнем углу на сене, брошенном на земляной пол. Среди них Иван, немного пришедший в себя, увидел Ваську, у которого из сена торчала только голова. Один из солдат проснулся при скрипе двери сарая и, щурясь на свет, пытался сообразить, в чём дело. Остальные спали.

– Рота, подъём! – громко крикнул Мошкин в сторону спящих, используя чаще всего применяемую в армии фразу. Те сразу задвигались, обнажая всю убогость своего одеяния и заметную даже при тусклом свете фонаря помятость обросших щетиною, угрюмых лиц.

– Всем выйти и построиться в шеренгу, – опять скомандовал комбат.

Дацюк, повесивший замок на дверь пустого сарая, хотел уйти, но капитан приказал ему посветить фонарём на стоящую шеренгу.

– Так вот, бойцы. Завтра вам предстоит исправить ситуацию, в которую вы попали. Нам вместе с вами предстоит помочь выходящим из окружения товарищам. Сейчас вы отправляетесь со старшиной в свою роту, – сказал Мошкин, – Захарыч, – обратился он старшине, – отведёшь их во вторую роту к Погорельцеву. Если кто-то попытается сдриснуть, стреляй без предупреждения. Я пошёл к начальству.

– Понял, товарищ капитан.

– Подожди минутку, старшина. Полуэктив, подойди ко мне.

Иван подошёл к комбату.

– Нет времени разговаривать, коротко скажи, ты не знаешь, что с твоим ротным Макаренко?

– Вместе выходили из окружения, но неожиданно нарвались на немцев. Ротный приказал прорываться в лес. В лесу я потерял всех из виду. Видел только, как убили политрука Воронова. Он был тоже с нами. Дальше я шёл один, пока случайно не попал в плен, потом с Васькой, вон тем, который без рукавов, мы сбежали.

– Ладно. Всё. Иди, – прервал Ивана Мошкин. Его действительно ждали с докладом о комплектовании батальона.

22

Пытаясь уменьшить масштабы нависшей катастрофы, возникшей в ходе проведения второй Харьковской операции, командование Юго-Западного фронта решило помочь своим войскам, оказавшимся в окружении на Барвенковском выступе в результате фланговых ударов двух немецких армий. Силами танковой бригады, поддерживаемой стрелковым полком, предполагалось ударить навстречу выходящим из окружения частям наших 6-й и 53-й армий, на небольшом участке, где, по данным воздушной разведки, немцы ещё окончательно не замкнули кольцо окружения. Но и танковая бригада и стрелковый полк, которые успели просочиться к правому берегу Северского Донца, понесли значительные потери в личном составе и технике.

Когда командир батальона капитан Мошкин пришёл в штаб полка и доложил, что удалось скомплектовать, и то не полностью, только две роты, командир полка полковник Тихомиров, на удивление комбата, как-то совершенно спокойно отреагировал на этот доклад.

– Что с оружием и боеприпасами? Обеспечили всех? – только и спросил он, не отрывая взгляда от лежащей на столе карты, на которой начальник штаба карандашом делал какие-то пометки. Полковник знал, что выделенным оружием и имуществом невозможно было укомплектовать целый батальон. Плюс был только в том, что два стрелковых батальона вышли из-под удара с небольшими потерями, а третий, который принял на себя основной танковый и мотопехотный удар, надо было сформировать из людей, вышедших из окружения. Командиру полка удалось выпросить у вышестоящего командования две сотни винтовок Мосина и полсотни автоматов ППШ, да и то с ограниченным числом патронов к ним.

Мошкин доложил, что сформированные роты оружием укомплектованы, но патронов, на его взгляд, недостаточно.

– Радуйся, что хоть это получил, – отрезал полковник, – теперь слушай задачу. Завтра к одиннадцати дня ты должен переправиться через реку по понтонному мосту вот в этом месте, – он ткнул карандашом в карту. – Там, как знаешь, стоят наши два батальона и танковая бригада, садишь на броню одну роту с автоматами. Надеюсь, ты отдал все ППШ в одну роту?

Немного замявшись, Мошкин подтвердил:

– Конечно, товарищ полковник!

В эту секундную паузу он принимал решение: соврать или нет. На самом деле, он принял решение поделить автоматы поровну между двумя ротами и уже первая рота получила их, а вторая частично.

– Другая рота должна погрузиться на грузовики и следовать по этой вот дороге, – продолжил Тихомиров и опять ткнул карандашом в карту, – потом, вот здесь, высаживаетесь из машин и разворачиваетесь в цепь, следуя за танками с десантом. Ясно?

– Так точно! – уверенно сказал Мошкин.

– Именно здесь, предположительно, должны быть наши части, выходящие из окружения, – добавил командир полка, нахмурившись из-за того, что невольно произнес слово «предположительно», которое никак не сочеталось с «именно здесь». Немного помолчав, он сказал:

– Имей в виду, капитан, этим данным уже больше двенадцати часов. Что там теперь, а тем более, что будет завтра? – Он замолчал, не закончив фразу.

Комбат и так понимал, что завтра шагнёт со своим потрёпанным, ополовиненным, тяжело уставшим от событий предыдущих двух дней батальоном в непредсказуемую, а поэтому устрашающую неизвестность:

– Понятно. А что другие батальоны? – всё же спросил Мошкин.

– Прикрывать будут твои тылы, – последовал короткий ответ, – всё, иди.

23

Старшина Носов уверенно вел в темноте освобождённых «окруженцев» в расположение второй роты. Впрочем, тусклый отсвет на небесном своде, от далёких пожарищ в западной стороне, за рекой и за лесом, создавал картину скорее сумерек, чем темноты. Войдя в землянку, где с частью роты находился её командир, лейтенант Погорельцев, старшина увидел того сидящим за сколоченным наспех столом и рассматривающим при тусклом свете коптящего самодельного светильника какие-то бумаги. Погорельцев был назначен ротным всего около десяти часов назад и пытался, используя скудную информацию, понять, с кем завтра придется идти в бой, на кого из взводных можно положиться. Все взводные были назначены из сержантского состава ввиду отсутствия офицеров. Это обстоятельство не добавляло оптимизма и, тем более, уверенности в завтрашнем дне. Хотя двое уже были помкомвзвода и выходили из окружения вместе со своими подчинёнными. На их опыт лейтенант надеялся больше всего. Когда старшина завёл шесть помятых, грязных, небритых, расхристанных красноармейцев, Погорельцев оторвался от бумаг и, рассмотрев вошедших, спросил:

– Сержанты есть?

Все молчали.

– Значит, нет. Плохо. Захарыч, придётся тебе покомандовать этой ватагой.

– Лейтенант, я же обеспечением занимаюсь. Да и комбата надо спросить, – неохотно отозвался Носов.

– Комбата мы утром спросим. А ты, Пётр Захарыч, уже всех днём обеспечил. Как раз осталось твоих парней обеспечить, – налегая на слово «твоих» и усмехаясь, сказал ротный.

– Вот не было печали… Одежонка-то кой-какая есть ещё, конечно, да и оружие ещё в подсобке имеется. Но командовать!? Хотя хрен с ним! До утра я всё равно тут ночую. Здесь-то, я вижу, места хватит нам прикорнуть, а, лейтенант?

– Попробуйте втиснуться! – разрешил ротный.

В это время раздался голос Васьки:

– Старшина, а поесть что-нибудь найдётся?

– Утром, утром, ребятки, всех горяченьким накормим, а теперь отбой!

Васька не отставал.

– Кишка к кишке уже прилипает, двое суток с Ванькой мы уже не ели, – заныл Сидоров, кивнув в сторону Полуэктива. Остальные молчали и уже глазами искали место для ночлега.

– Цыть, кишка. Говорю же, утром, – как-то совсем по-домашнему и миролюбиво сказал Носов.

Но потом достал из вещмешка несколько сухарей, отстегнул с пояса фляжку с водой и протянул их Ваське:

– На, а то помрёшь до утра, оборванец, хорони тебя потом.

Сидоров поделился с Иваном сухарями, но тот, с трудом разжевав один сухарь саднящей от удара особиста челюстью, махнул рукой и пошёл в свободный угол землянки. Сон уже наваливался на него с непреодолимой силой, глаза слипались сами собой, и стоило только ему растянуться на полу, как он тут же крепко заснул.

24

Утром старшина выдал последним окруженцам недостающее обмундирование и кой-какие принадлежности солдатского быта. Полуэктив особенно удивился, глядя на полученную стеклянную фляжку в чехле, таких он ещё не видел.

После обещанного старшиной долгожданного горячего завтрака Васька, очень довольный этим обстоятельством, перестал обсуждать доставшуюся ему заштопанную старую, немного великоватую гимнастёрку. А когда Носов, с разрешения комбата, выдал, теперь уже своим бойцам, придержанные автоматы ППШ, то счастливчики радовались, как дети, получившие любимую игрушку, на время забыв обо всех злоключениях предыдущих дней.

Вскоре последовала команда «Строиться!» После короткого объяснения задачи батальон двинулся к переправе, находившейся примерно в двух километрах.

Благополучно дойдя до переправы, подразделения батальона начали переправляться по хлипкому, колыхавшемуся под ногами десятков людей сооружению. На понтонном мосту ещё оставалось около трёх десятков последних бойцов батальона, когда все услышали оглушительный рёв немецких самолётов. С воем и свистом они начали сбрасывать свой смертоносный груз на переправу и на головы людей.

Запоздавшая команда «Воздух!» заставила броситься всех врассыпную.

Бомбы рвались, поднимая столбы воды и земли. Ужас беззащитности охватил людей, обезумевших от воя, грохота, скрежета и свиста осколков.

В самом начале бомбардировки Сидоров и Полуэктив, пробежав в сторону пару десятков метров, упали рядом в небольшую ложбинку, уткнувшись лицом в землю, и не поднимали головы до тех пор, пока шум самолётов не начал удаляться, а наши зенитки на левом берегу не перестали издавать свои частые дробные выстрелы.

– Вот сволота фашистская, – сказал Василий, поднимая голову, – посмотри, Ванька, что наделали, гады!

Отряхиваясь от земли, товарищи встали и смотрели на мост, который был разорван прямым попаданием на две части. На берег был частично выброшен разбитый понтон, вокруг которого лежали тела бойцов, не успевших преодолеть переправу, кто-то из них копошился, пытаясь встать, кто-то дёргался в смертельной агонии с оторванными руками или ногами.

Изуродованные трупы виднелись и чуть дальше от реки. Одна или две бомбы попали в середину рассыпавшегося строя батальона, уничтожив или нанеся ранения около трем-четырем десяткам бойцов. Эти потери ещё уменьшили количество личного состава батальона. Но поставленной задачи никто не отменял. Комбат Мошкин, оставив раненых на попечение медсестры и санитаров и приказав одному из них добраться за помощью к ближайшему соседнему батальону, собрал подразделения в строй и повёл к опушке леса, где их ждали танкисты.

После короткого совещания пехотных и танковых командиров с танков были сброшены маскировочные ветки, пехота была посажена на броню и автомашины. Колонна, в которой было одиннадцать танков и восемь грузовиков, двинулась через лес.

– Вот ведь железяка какая жёсткая, – сокрушался Васька при каждом встряхивании бронированной машины.

– Всё лучше, чем пёхом чесать, – возражал ему Ванька, которому в диковинку было видеть рядом с собой танк, а тем более на нём ехать.

Примерно через полчаса колонна вышла из леса на открытую местность и устремилась к видневшемуся в яру большому селу. Когда наши первые танки подошли ближним домам, то на противоположной стороне яра неожиданно увидели немецкие танки.

– О, ёк макарёк! – присвистнул Васька, который одним из первых заметил немецкие машины. – Мы не ждали вас, а вы припёрлися.

Колонна остановилась, никаких немецких танков, по сведениям вышестоящего командования, здесь не должно было быть. До исходной позиции, где предположительно должна была произойти встреча с выходящими из окружения войсками, оставалось ещё километров пять. На головном танке майор, командовавший остатками танковой бригады, и комбат Мошкин что-то обсуждали, глядя в сторону селения.

Нерешительность командиров прервалась выстрелом, последовавшим из одного из немецких танков.

Иван сначала услышал возникший странный шорох или шелест, который перерос в пронзительный нарастающий вой, и все завершилось звонким и резким ударом. Он увидел, как немного левее нашего головного танка блеснуло неяркое пламя взрыва. Пехотинцы как горох посыпались с брони. И тут же снова шелестящий звук, и удар, взметнувшееся вверх облако пыли и земли между первым и вторым нашими танками, которые разворачивались по фронту и начинали стрелять в ответ. Иван успел заметить, что наш головной танк загорелся, пехота лежала, прижатая к земле выстрелами вражеских танков и оглушающими выстрелами наших. Всё это слилось в адский грохот, усиливающийся во время взрывов, которые возникали опять и опять, не давая опомниться, наводя панический страх. Мошкин метался между бойцами, пытаясь их поднять и увлечь вперед в сторону деревни и таким образом вывести из-под обстрела.

Он орал, матерился, но это было практически бесполезно. Поднялось человек пять, среди которых были и Полуэктив с Сидоровым. Иван рванулся вперёд, прыгая и вздрагивая от рвавшихся снарядов, потом зацепился ногой за вздыбившийся край свежей дымившейся воронки и рухнул на её дно. Он начал было подниматься на ноги, чтобы выкарабкаться из воронки, но в это время ударная волна близко разорвавшегося снаряда оглушила его, бросила в сторону, вырвав из рук автомат. В его глазах потемнело, и он потерял сознание.

25

Очнулся Иван от того, что кто-то пнул его по руке. Он пошевелился, не понимая, что происходит. В ушах звенело, сильная боль пронзила голову, когда он начал поднимать её вверх, чтобы посмотреть, кто бьёт его сапогом по руке. С трудом подняв присыпанную землёй голову, с серым от прилипшей пыли и земли лицом, Полуэктив увидел стоящего над ним немца.

– Ауфштеен! (Встать!) – рыкнул немец и, видя непонимающий, отрешённый взгляд русского, добавил: – Ап! Ап! Шнеллер! (Быстрее!)

Иван стал подниматься на ноги, чувствуя тошноту, подступавшую к горлу, и слабость в ногах. Первая попытка выбраться из воронки кончилась неудачей, он проскользнул одной ногой по рыхлой поверхности воронки и упал на руки и колени. Когда он, шатаясь, вторично встал на ноги и сделал неуверенный шаг, немец рукой поймал его за воротник гимнастёрки и со злобой рванул его наверх, а потом пнул ногой под зад, прошипев:

– Руссише швайн! – (Русская свинья!)

Обшарив карманы Ивана, гитлеровец сорвал с него вещмешок, развязал его и, не найдя ничего стоящего, брезгливо вытер руку о полу своего кителя, сделав это театрально, для своих сослуживцев, прочёсывавших вместе с ним округу, усеянную трупами красноармейцев. Потом Иван почувствовал резкий удар в спину и лающий голос:

– Форвертс! (Вперёд!)

Солнце клонилось к закату, освещая багрянокрасным светом поле короткого танкового боя. Три наших подбитых танка и две машины отбрасывали длинные тени на землю и ещё курились сизовато-красным в лучах солнца дымом, а на противоположной стороне яра виднелись два остова подбитых немецких бронемашин, одну из которых уже цепляли за ремонтный тягач.

Конвоировавший Полуэктива немец сопроводил его до ближайшего деревенского дома и сдал другому немцу, который втолкнул Ивана во двор, где тот увидел группу наших обезоруженных солдат и нескольких немецких конвойных. Постепенно прохлада майского вечера, лёгкий ветерок и молодость приводили Ивана в нормальное состояние: головная боль отступала, шум в ушах уменьшился. Он уже осмысленно начал рассматривать товарищей по несчастью. Знакомых лиц среди пленных не оказалось, они сидели на земле, прислонившись к забору. Всего было семь человек, среди которых было трое раненых, судя по окровавленным перевязкам. Все красноармейцы понуро и молча сидели, ожидая своей дальнейшей участи, которая полностью находилась в руках этих немецких конвойных, периодически поглядывающих на пленных и о чем-то весело, со смехом, переговаривающих между собой. Один из них жестом указал Ивану, чтобы он тоже сел.

В это время из дверей дома вышла пожилая женщина, державшая перед собой чугунок с отваренной картошкой в мундирах. Один из немцев остановил её, заглянул в чугунок и, поморщившись, сказал:

– Матка, курка, яйка!?

– Нету, всё уже выгребли, ироды, – не скрывая злости, ответила женщина и пошла в сторону пленных. Поставив чугунок перед ними прямо на землю, она участливо сказала:

– Поешьте, сынки, хоть это, больше ничего нету, так что извиняйте, – и, видимо, подумав о чём-то о своём, всхлипнула, приложила кончик платка к глазам и пошла к дому.

– Спасибо, тётенька, это сейчас для нас просто царский ужин, – промолвил ей вслед один из пленных. Все остальные кивали, благодаря добрую хозяйку, не пожалевшую для них последнего.

Немцы безучастно смотрели на эту картину, видимо, это были простые пехотинцы, которых заставили до утра охранять пленных. Ближе к ночи пленных затолкали в небольшой хлев. Ещё во дворе Полуэктив почувствовал, что последствия контузии заметно ослабевают; головная боль почти прошла, в ушах перестало звенеть, тошнота после еды отступила. Иван, подстелив под голову небольшой пучок соломы, долго не мог уснуть, мысленно досадуя на свою судьбу, приведшую его опять в лапы к фашистам. Только рядом теперь не было такого человека, как Васька Сидоров, который, наверно, смог бы найти или подсказать выход и из этого положения. Соседи преимущественно молчали, не высказывая никаких мыслей, бросая лишь односложные фразы, не дающие представления о том, кто чем «дышит».

Когда в середине следующего дня их втолкнули в многотысячную колонну пленных, Иван сразу же понял, что так просто отсюда не сбежишь. Часть конвоиров шла со злющими собаками, которые сразу бросались в сторону отделившегося от колонны пленного, издавая угрожающий громкий лай. Сзади колонны периодически слышались выстрелы.

– Добивают отставших, сволочи, – сказал шедший за Иваном долговязый пленный с четырьмя треугольниками в петлицах. И эти слова, как показалось Полуэктиву, не исчезли сразу, а словно остались висеть в воздухе, бесшумно повторяемые толпой, но всё же, постепенно, приглушённые шумом тысяч шагающих ног. «Надо идти, надо жить, надо выжить, чтобы отомстить…» – как молитву повторял про себя Иван.