Текст книги "Тихая Балтия. Латышский дневник"

А впрочем, может быть, я и вправду говорю о мелочах, если жестокость, поселенная в наших душах, способна в одночасье вырваться на волю, как радиоактивность Чернобыля, и породить такие чудовищные эксцессы, как Сумгаит, как Ош, как Тбилиси, как Баку, Осетия, Армения…

А ныне Вильнюс и Рига.

Кто следующий?

И это не при Сталине, и не в войну, а сегодня, сейчас, когда я пишу эти слова (во времена так называемой перестройки), убивают детей, сжигают в домах стариков! Давят танками женщин и стреляют из автоматов теми самыми специальными пулями – со смещенным центром тяжести – в детей.

И делают это люди, внешне не отличающиеся ничем от других, наверное, в обычных условиях они выглядят как порядочные семьянины и добросовестные работники. Даже у омоновцев есть семьи.

Hу правда, для успокоения обывателей произносится привычное: это-де не у нас, это далеко, а там (там!) восточные нравы…

Правда, про Балтию так достоверно уже не звучит, ибо придется говорить: «Западные нравы»… Или… Какие там еще… Но так ли это далеко, вот и до Подмосковья добрались: зверски убит священник Мень, а люди из общества «Память» прямо в Союзе писателей могут вслух бросить писателю Адамовичу: «Подождите, мы скоро вас на фонарях будем вешать!»

Молоденький парнишка, голубоглазый, с простоватым лицом пэтэушника и в черной рубашке, он сказал: «Подождите», и в общем-то можно понять, что они ЖДУТ. Ждут кризиса перестройки (и он наступил), ждут, пока выйдут из терпения люди: ну, водка, ну, табак, ну, хлеб… Обмен денег… Повышение цен, да такое, что в изумление приходишь, способны ли они там (там!) понять, что это за пределами существования простого человека, который не умеет воровать.

Что еще способна придумать всемогущая мафия, в которой сомкнулись все черные силы: партаппаратчики, военные, органы правоохранения и теневая экономика…

И все это под руководством Генерального секретаря Горбачева, у которого главная сейчас задача любой ценой сохранить свою власть. Люди, как таковые, с их проблемами для большевиков не существуют. Это первыми осознали шахтеры…

Один американец в Москве говорил мне: русские терпеливы, в Америке в такой ситуации давно бы началась гражданская война.

Ну, что же, он недалек от истины, но терпение и наших людей тоже не беспредельно, хоть они и терпеливы. Но насколько они терпеливы?

Опыт, которому мы так и не научились, показывает, что все это прежде кончалось кровавым бунтом, который неминуемо отбрасывает общество далеко назад.

ПРОЩАНИЕ
О церемонии прощания и похорон

Комиссия по организации похорон сообщает, что церемония прощания с жертвами событий состоится в пятницу, 25 января.

9 ч. – 10 ч. – в Большом зале университета с погибшими прощаются родные и близкие.

10 ч. – 13 ч. – с убитыми прощаются жители Риги и Латвии.

13 ч. – гробы с телами погибших устанавливаются возле памятника Свободы.

13 ч. – 14 ч. – траурный митинг у памятника Свободы.

15 ч. – похоронная процессия направляется на 2-е Лесное кладбище.

Это был день для нашей семьи святой: ровно пять лет назад здесь, в Дубулты, мы познакомились с женой.

Но не по этому поводу я покупал цветы. С утра я встретился с Валерием Блюменкранцем и еще одним добрым приятелем, из рыбколхоза, Аликом, он только вчера вернулся из южных морей, втроем мы пришли к университету и встали в очередь, чтобы проститься с погибшими.

Конечно, мы позвонили и Лене Ковалю, но оказалось, что он от всех переживаний слег в постель с сердечным приступом.

Писатель – это тончайший прибор, подключенный к огромным токам жизни. Таким прибором может быть и не писатель, а просто чуткий человек. Но уж писатель должен быть им, иначе он ничего не услышит. Хотя, с другой стороны, если он подключен, он зашкаливает, как говорят прибористы, и может сгореть…

И сгорают.

Люди стояли разные, много женщин с цветами, много молодежи.

Одна из женщин, она стояла перед нами, оглянулась, спросила:

– Вы из Москвы?

– Да.

– Как вам наша Рига?

Я подумал, что надо бы сказать так, что она и «наша» Рига, но спрашивала она, конечно, о другом. И ответил я так:

– Я счастлив, что в эти дни Господь Бог привел меня сюда… Но все это ужасно… Что произошло…

– Они ищут виновных, – сказала, снова обернувшись, женщина, теперь я разглядел, лицо ее было бледного, даже болезненного цвета. Но глаза ясные, взгляд серьезный. – Кто отдал приказ стрелять… Я бы им подсказала, как найти виноватых…

– Как?

– Да это вам любая женщина объяснит, кто умеет вязать… Я непонятно говорю? Ну, просто надо взять за кончик клубка и разматывать и разматывать… А начать нужно с солдата, кто отдал ему приказ? Сержант? А сержанту кто? Лейтенант? И, далее: полковник, генерал, маршал…

– Вы уверены, что на маршале заканчивается? – спросили мы одновременно.

Женщина как-то грустно улыбнулась и ответила:

– Именно поэтому наши специалисты так не поступят, вот увидите, кончик клубка приведет в Кремль к господину Горбачеву…

– А Пуго получил генерала, вы слышали?

– Еще бы! А его под суд надо… А ему генерала…

– Тогда Язову пора генералиссимуса давать!

Из очереди углядел я мою приятельницу шведку Элизабет, она снимала похороны. Тут же в толпе она взяла у меня короткое интервью. Вопрос у нее один: «Может ли подобное повториться еще где-нибудь? Скажем, в Ленинграде? В Москве?»

Я ответил утвердительно.

Алик, вернувшийся только с экватора, загорелый и почти благодушный, сразу же спросил меня:

– Я слышал вопрос, но не слышал ответа… Неужели это опять возможно?

Ах, какие мы все-таки легковерные. Из нас пустили кровь, наступила передышка, и мы сразу успокоились и рады радешеньки, что кругом уже не стреляют. А вся эта коммунистическая банда уже планирует тут же, под боком, новую кровь…

Хотелось бы ошибиться, но я уже понял: в борьбе за власть они никого не пощадят. И через два месяца, когда в Москве по приказу президента ввели пятьдесят тысяч войска, мне по телефону напомнили этот разговор: «Да, а ведь ты был прав…»

А в эти же дни генерал Варенников на вопрос, будут ли использованы войска в Латвии, коротко ответил: «Не исключено такое развитие событий, что они ответят на провокации, оскорбления в свой адрес. В ситуации такого рода нельзя исходить из абстрактно-философских и формальных позиций…»

По всей вероятности, в устах «образованного» генерала, вспомнившего вдруг философию, и впрямь абстракцией являются этические и нравственные нормы, которые не затронули нашу армию. Генералов и маршалов, во всяком случае, они точно не затронули.

А «неформальной позицией», судя по всему, называется вот это самое: когда давят танками детей и женщин и стреляют в упор в гражданское население. Ну, и, конечно, в журналистов…

Кстати, Элизабет сказала, в момент нападения омоновцев была она в своей гостинице, что напротив здания Министерства, и она лично видела, как ворвались «черные береты» в гостиницу и там стреляли…

– Теперь я осознала, – это повторила она несколько раз. – Я осознала, что на Западе не понимают по-настоящему, что здесь происходит… Как я сама не понимала… Но теперь я все поняла!

Мы простояли в очереди два с половиной часа, обогнув три угла здания университета, и, когда оставалось завернуть за последний угол, парадный вход двери перекрыли. Начался митинг у памятника Свободы.

Валерий побежал в ближайший магазин купить съестного, а мы с Аликом дошли до здания МВД: у входа были выставлены фотографии погибших милиционеров, а кругом цветы и свечи: на подоконнике, на земле…

Стены были в выщербинах от пуль, прямо в стеклах окон мы увидели сквозные отверстия.

– Они все этажи заняли? – спросил я Алика.

– Наверное. Говорят, они стремились на пятый этаж, чтобы захватить архив… Там дела на них, судя по всему…

Мы прошли чуть дальше, в парк, прямо к мостику. И тут, у дерева на дорожке и у мостика, места гибели юноши и оператора Андриса Слапиньша были обозначены множеством цветов и горящими свечами. Женщины останавливались, начинали плакать.

– Митинг будем смотреть дома, – объявил Валерий. – Это рядом.

Мы с Аликом так промерзли, что уже не могли ему отвечать.

Он наскоро приготовил бутерброды и достал бутылку водки.

Не чокаясь, мы выпили.

Господи, прими их души.

В то время, когда траурная колонна направлялась на кладбище, мы вышли из дома и встали на обочине, чтобы проститься. По обеим сторонам улицы стояли женщины, сотни женщин, и у каждой в руках горела свеча.

Мы примкнули к ним и сняли шапки.

Еще в тот момент, когда митинг транслировали по телевизору и ребята, такие же молодые, как погибший школьник, несли тело товарища, я вдруг подумал: а смотрят ли это они? Ну, те самые, которые убивали? Или они затаились в своем логове на Вецмилгрависе…

А если ОНИ смотрят, что они чувствуют? Или они бесчувственные? Но у них же, у большинства, свои семьи, дети, родня, друзья…

Я ищу живое в них не для того, чтобы простить. Но ведь и суд понятен лишь тем, кто до конца не умер. Я имею в виду душу.

Я хочу понять их. Тогда легче понять и то, что нас всех ожидает.

А, может, они как волки в лесу все отвергли и живут в состоянии войны со всеми, кто их окружает?

На днях показали интервью с этими парнями, трое, но говорил от них от всех один… неплохо даже говорил, но вот понадобилось вспомнить, какое же ныне число, а он не смог…

– У нас все спуталось в голове, – так объяснил.

Но можно представить не зная, что у них в голове «все спуталось»…

В здешней газете «Фортуна», это одна из многих ныне объявившихся новых газет, опубликована статья Б. Брюханова под названием «Профессионалы». Статью можно было бы назвать и так: «Песнь об ОМОНе», настолько высоким стилем она написана.

Цитирую: «Задержанные преступники теперь понимают, что такое ОМОН. Понимаем ли мы?»

Кто идет в ОМОН? Ребята, получившие крепкую закалку в морской пехоте, воздушно-десантных, пограничных, внутренних войсках, бывшие воины-афганцы…

Какие же они, ребята из ОМОНа?

Много отводится времени тренировкам на различных снарядах, отработке приемов самбо, дзюдо, каратэ… В почете у них и парашютный спорт… Они проходят занятия по альпинизму, восходили на Эльбрус…

Оружие? Конечно! Надо в совершенстве им владеть: мгновенно быть готовым к ведению огня и метко посылать пулю в цель.

В какую цель – это вы уже знаете.

– Нам, – пишет автор, – показали некоторые приемы. Ловко получается у профессиона-лов! Скажем, из толпы они выдергивают зачинщика беспорядков, как морковку из грядки!

Зримо, не правда ли: политический митинг в защиту Ельцина, скажем, а они вас, как морковку…

Статья написана до событий в Литве и Латвии, на фотографии изображены веселые молодые лица… А что бы автор сказал о них сейчас?

Как же эти «верные друзья» и, судя по всему, интернационалисты превратились в убийц?

Ответ не надо искать далеко, автор сам не заметил, как «проявил» этих парней, не найдя ни словечка об их моральных качествах, об их, ну, скажем так, духовной жизни.

Кстати, то же и у военных, вы помните, отсутствие связей с культурой, а это опасно и для жизни. Сперва для их жизни, а потом, как выяснилось, и для жизни окружающих.

Вот вчера объявили в новостях, что один омоновец погиб от пули там, у себя на базе, причина смерти неизвестна: то ли от неумелого обращения с оружием, то ли покончил с собой… Пуля попала в голову.

Вроде бы разговор-то о живом человеке (ведь еще одна жертва!), но случай ни у кого из окружающих не вызвал жалости и даже, кажется, интереса.

Ни у кого!

Слышал лишь, коротко поспорили: способен ли омоновец уничтожить сам себя или он выше этого и может лишь уничтожать только окружающих.

Если судить по Невзорову, это просто глубоко несчастные люди, которых ожесточило окружение. Они добрые славные парни, правда, с оружием, правда, стреляют, правда, убивают других… Но убивают-то, защищая себя!

Ну, а в споре, услышанном мной, возобладала иная версия: их уже прежде подбирали ТАКИХ, по особым и понятным всем качествам, и тут имели значение и черты характера, и личная несостоятельность, и жажда самоутверждения любой ценой эгоизм или даже некий цинизм по отношению к жизни других… А может – и самих себя?

Все, думаю, учитывалось их хозяевами.

Я не оговорился, именно хозяевами.

Ведь, по сути, Горбачев, чьей дьявольской гвардией становится ОМОН (так это ассоцииру-ется в мнении народа), дал им всем индульгенцию: прощение за все, что они сотворят!

А, значит, ОМОН – это олицетворение натуральное всей нашей системы. Она их создала по своему образу и подобию.

Так же, как Горбачева я представляю в роли пахана над Политбюро, состоящего из тех же политических омоновцев, которые его окружают. Но, в общем, вся их коммунистическая верхушка устроена по принципу, заимствованному у преступной мафии.

Презрение к простому человеку, идущее от идеологии большевистских лидеров, вера в силу, вот религия ОМОНа.

У них особое назначение, и структура их руководства тоже особая. У них не может быть коллектива. А только СТАЯ. Не случайно в армии упоминают обычно командира, а тут – и предводитель, и атаман, и батька, и пахан, и…

Их отношения скреплены не дружбой, я так понимаю, а преступлением, которого они сами до конца не осознают. А, значит, чужой пролитой кровью. Наверное, это не мало.

А вот их дела в Риге и Юрмале.

В ноябре 90 г . Ворвались в Юрмальский горисполком, избили 6 человек.

В начале января захватили Дом печати, избили 10 человек. Арестовали директора.

В январе. Ворвались в школу милиции, избили курсантов, захватили оружие.

В январе. Обстреляли, подожгли на мосту рафик с детьми.

В январе. Избили зверски рабочих, охранявших мост.

В январе. Убили шофера.

Они шли к своему преступлению 20 января.

Так что случайность ли, самоубийство, но это все равно наказание Божье.

Людского суда на них, как я понимаю, пока нет.

Ну, а в том случайном споре о самоубийстве была выдвинута и третья, тоже вполне достоверная версия, что могли этого омоновца пристрелить и свои, не поделив что-нибудь.

Пожирают же друг друга шакалы, когда их загоняют в клетку.

ИДОЛ

Прошли похороны, и страсти улеглись.

В воскресенье, 27 января, в Риге разбирают баррикады, видимо, уверовав, что главная опасность миновала.

Но миновала ли?

А мы с дочкой впервые за многие дни вышли погулять на берег моря. Было солнечно. Но сильный ветер дул с юга, вдоль пляжей, и мы тут же убрались с берега за дюны, за сосны, и тропкой вышли на площадку у старого здания лютеранской церкви, что виднеется из наших окон: темная шлемоносная колокольня, здесь с каких-то неведомых мне пор располагается краеведческий музей.

Но, проходя иногда мимо, я ни разу не заходил внутрь, чтобы не разочаровываться.

А рядом, между Домом творчества и этой церковью, на святой церковной земле поставлен памятник Ленину, огромный каменный идол, занимающий всю просторную площадь, в несуразной, в нелепой позе: то ли ветер разворошил его одежды, то ли растопырил дьявольские крылья, да никак не может взлететь.

А, в общем, с какой стороны ни взгляни – чудовище с картин Сальвадора Дали: бредовая комбинация летучей мыши и упыря. Маленькая лысенькая головка чудовища резко отвернута неестественно в сторону от храма…

А чего, спрашивается, ему этот храм, когда в числе первых же его преступлений было убиение священников и грабеж церковного имущества, в том числе бесценных сокровищ культуры…

И он навечно проклят Богом и лишен естественного после смерти возвращения в землю, из которой он вышел. Это ли не самое тяжкое возмездие!

Но, не слившись с землей, он забрал ее, посмертно, у живых, многие нужные для хлеба, для деревьев, для детей гектары под такие вот памятники самому себе.

Вот, целый гектар в центре Дубулты.

Здесь, кажется, все замечательно и обихоженно, на этой святой церковной земле: и липовая аллея, и зеленая травка, и полированный гранит, а дорожки выложены каменными плитами.

Нет здесь только жизни.

И прохожие, которым необходимо срезать наискосок площадь, проходят ее поскорей, прямо-таки пролетают без оглядки, ощущая, наверное, внутренний дискомфорт от нависающей над ними мрачной крылатой фигуры.

Да и мой ребенок, а, может, и другие дети, отчего-то не любит здесь играть. Тяжелое излучение исходит от идола, и дети, как и их родители, ощущают его.

Дети-то ощущают особенно.

Крошечный букетик цветов, три гвоздики, единственное ему приношение в очередную годовщину его смерти, только что миновавшую.

А я помню другие такие же дни, когда 21 января сюда подъезжали автобусы, из них выходили люди с цветами, высыпала веселая молодежь и все почему-то выстраивались в очередь, чтобы положить привезенные и купленные на казенный счет цветы.

Прогуливаясь неподалеку, много раз я наблюдал этот фантастический ритуал, люди выстраивались во всю площадку, подходили к Идолу по очереди, клали цветы, совершенно одинаковые гвоздики, по три штуки в букетике, под пристальным наблюдением партийного руководителя, который был тут же, его нетрудно было угадать. Вздохнув освобожденно, видать, и на них тяжело воздействовало излучение, исходящее от чудовища, убирались поскорей прочь, щебеча на ходу какие-то свои вполне живые слова…

И уезжали до следующего года.

К нему их жизнь не имела никакого отношения.

– Пап, а кто это?

– Это? Ну, это памятник такой…

– Зачем?

О если бы кто-то мог ответить на этот вопрос.

– Ну, поставили…

– Я не хочу, чтобы его тут поставили, – сказала вдруг дочка.

Вот такое странное детское мышление, она верит в то, что можно исправить прошлое, стоит лишь заявить свое «не хочу». Мы-то уже не верим, не только в прошлое, но и в настоящее исправление, уж очень прочно Идол взгромоздился на эту землю, слишком далеко протянул свои хищные крылья, и кровь в Вильнюсе, и гибель миллионов в лагерях, и голод, преследую-щий страну со времен октябрьского переворота, а теперь и национальная катастрофа, все начинается от него…

Коммунистические легенды (но, в общем, все их учение создано из розовых легенд и натуральных рек крови) приписывают ему человеколюбие, но не было в истории человечества большего злодейства по отношению к этому человечеству, чем власть, которую он силой насадил.

В эти юбилейные дни его рабская газета «Правда» вышла с таким сентиментальным оглавлением на первой полосе:

«ПРОСТИ НАС, ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ!»

Бедные мы, бедные!

Семьдесят лет молились Идолу, а теперь у него же просим прощения… Язычники, рабы его, и он один из первых догадался о нашей исконной мечте о желании такого рабства и предложил его нам, – по Гроссману, – после девяти месяцев свободы: новое, замечательное, самое лучшее в мире социалистическое рабство!

Церковные часы пробили полдень.

Ребенок ушел за спину Идола, к траве и деревьям, и там на отдалении играл, собирая какие-то веточки и сухие листы. Я верю, что ни моему ребенку, ни кому-нибудь из тех, кто будет жить после нас, Идол уже не понадобится, они его, конечно, снесут. Вот церковь будет стоять тут всегда. В этом я теперь уверен.

Но я бы не стал по обычаям древних сталкивать Идола в реку, жалко загрязнять воду… Не стал бы по обычаям нынешних взрывать или курочить при помощи экскаватора и крана. Я уже нагляделся и знаю, как это происходит.

В сатирическом романе Анатолия Злобина описывается некая фантастическая ночь, когда рушат все сто тысяч памятников Сталину и выносят тело из Мавзолея.

Так бы, наверное, поступил бы и сам Сталин по отношению к своим врагам. Только он рушил не гипсовые идолы, а убивал живые души…

Даже римский диктатор Нерон не рушил памятники, поставленные предшественниками: он отбивал от торсов чужие головы и приставлял изваянные свои.

Комично, но это факт исторический.

А вот в курортном городе Ялте, на набережной, в один какой-то день скинули товарища Сталина наземь и увезли. Но, так как памятник монтировался из двух частей и ноги вытесыва-лись вместе с пьедесталом, они и остались стоять… Два прочных каменных сапога долго торчали на площади почти как символ, пугая своим видом местных жителей и отдыхающих.

Нескоро на этом месте догадались поставить еще более несуразный столб под названием «Стелла» в память о каких-то учреждениях, победивших кого-то в социалистическом соревновании в какой-то неведомый год.

А в городе Воркуте, но это я сам не видел, а лишь знаю по рассказам бывших зеков, тоже стоял на центральной площади перед управлением «Воркутауголь» многометровый Сталин.

В день его смерти, а, может быть, в ночь, на этой, вечно охраняемой площади (тут и управление МВД, и милиция, и прочие часовые!) люди увидели дорогого вождя в очень непривычном виде: у него была отпилена голова и приварена намертво к протянутой в сторону тундры руке…

Сталин посреди северного города, где свободных жителей практически и не было, зеки да конвоиры, держащий в руке собственную голову!

Кто мог такое совершить, зеки не ведают, но не охрана же, под носом которой неведомые смельчаки, рискуя своей жизнью, забрались на огромную высоту и автогеном провели невероятную операцию, выразив всю свою ненависть к подохшему тирану и его учению.

Есть у меня дивный проект, скорей всего, неосуществимый, но я все равно скажу, пусть люди подумают.

Свезти бы все памятники Ленину, да и вообще соцреалистическую атрибутику (в целом, антихудожественную) на территорию Выставки народного хозяйства, которая, если рассудить, тоже полноценное дитя этого творчества.

Ее огромные павильоны можно было бы заполнить огромными картинами Герасимова, Налбалдяна и других творцов этой системы, а по радио транслировать песни, сочиненные про Ленина, про Сталина, Ворошилова и так далее…

Здесь шли бы фильмы, посвященные вождям, – «Клятва» и тому подобное.

Здесь хватило бы места и музею Ленина. И музею Революции…

Всем его музеям.

А если не заполнят свои, нам задарма отдадут и немцы, и монголы и другие народы, где памятников и музеев такого рода тоже пропасть, они не знают, куда их девать… Да, говоря уже про другого вождя, можно при случае добавить и из Северной Кореи…

Сюда, на Выставку, кстати, стоило бы перенести и Мавзолей Ленина, который, по предло-жению Олеся Адамовича, можно было бы до верха заполнить партбилетами коммунистов, покинувших эту мертвую партию. Такая выставка пользовалась бы невероятным успехом. Мы бы предоставляли ее в аренду Полозкову или Нине Андреевой, или Михаилу Сергеевичу для очередных коммунистических мероприятий.

И на Мавзолее, если им опять захочется, для полноты ощущения, сколь угодно, могут стоять, представляя парад или демонстрацию.

Доклад там какой, речь толкнуть, все можно будет, ибо народ этого, слава Богу, никогда больше не услышит.

Да там можно и восковые муляжи поставить собратьев по партии: Ленина, Сталина, Маленкова, Никиты или Брежнева…

По заказу, кто с кем обожает постоять.

Для Нины Андреевой я бы Берию еще предложил. А если таких муляжей нет, взять пока взаимообразно в музее мадам Тюссо.

Это был бы памятник навсегда ушедшей эпохе и зримое наставление потомкам, как нельзя жить, если они хотят жить, как люди. И не хотят строить в веках светлое здание коммунизма.

А здесь, в Дубулты, на месте Идола я бы предложил городским властям Юрмалы создать детскую площадку со всякими там качелями, каруселями и другими забавами.

Вот тогда и вернется сюда жизнь, и цветы не нужно будет привозить на служебных автобусах, они вырастут здесь сами, потому что этой мертвой земли коснутся детские живые руки.

В день отъезда в последний раз спустился на пляж. Было тепло, солнечно. Море блестело. Чайки, и те не суетились, не насиловали криками берег, смирные курочки там и сям белели на тихой воде. Редкие фигуры прогуливающихся, видные издалека, еще более подчеркивали эту замечательную картину мира и тишины.

Так не хватало этой тишины мне, да всем нам, кто прожил эту январскую пору в Балтии.

Но не холод испытываю я, вспоминая этот январь. Совсем иное чувство.

Как раз сегодня, в рыбном магазине, куда я пошел подкупить на дорогу каких-то продуктов, в очереди разговорился с молодой и красивой женщиной, она оказалась женой известного художника Розенбергса, живущего в Юрмале. Зовут женщину Майга, она заведует выставочным залом на Домской площади.

– Я был у вас…

– В те дни?

– Да. Во время дежурства.

– Я тоже дежурила, – сказала она. – Мы не уходили с площади восемь суток… И знаете… Костры все еще греют…

– Еще горят? – не поняв, переспросил я.

– Да нет, костров нет, но они греют… – И пояснила с улыбкой: – Ну, там, где они горели, там можно ногами ощутить тепло… И даже… Какое-то излучение… Я прихожу туда, чтобы постоять… Ощутить… Понимаете?

Вот такое странное ощущение, я его тоже испытываю: мы пережили баррикады, а в душе остались горячие очажки, которые долго еще будут нас всех по памяти согревать… Как костры…

Наша улыбчивая и заботливая официантка Ильнара покормила на дорожку особенно старательно, будто не одна ночь до Москвы, а дальняя дорога в неизвестность ожидала нас.

Неожиданно разговорились, так уж бывает всегда под отъезд, и выяснилось, что ее детство, как и мое, прошло в детдоме. Ей тогда было полтора годика, родителей арестовали на хуторе, наверное, они сопротивлялись организации колхоза, и отправили в Красноярский край. Дорогой умер один ее братишка (можно представить, что это была за дорога!), а другой братишка и сама Ильнара выжили, хотя везли их как скотину, в товарняках.

Про отца Ильнара не говорила, судя по всему, он сгинул в заключении, а мать работала в ссылке водовозом, развозила по домам и баракам на лошади воду. Ильнару с братишкой она оставляла дома, и однажды пришли люди, забрали ее и увезли сюда, в Латвию.

– Кто? Зачем? – спросил я.

Ильнара с улыбкой стояла у нашего стола и смотрела в окно.

– Кто? – переспросила она. – Да были такие энтузиасты, которые собирали ссыльных детей, чтобы их спасти…

Они спасли будущее Латвии. Так я понял.

– Но какая же мать отдаст? – усомнился я.

– Мама и не отдавала, – сказала Ильнара. – Она прятала меня под корзиной… А эти нашли и увезли… Я-то ничего не понимала. Сперва они отдали меня в детдом, тут, недалеко, а потом из детдома меня взяли к себе хорошие люди. – Ильнара все так же улыбалась и смотрела невидящими глазами в окно. – Они приходили и забирали, чтобы откормить и отогреть у себя в семье.

Вот, сколько ни слушаю бывших сирот, хоть это сиротство иного рода и вовсе не от войны, а от трагедии маленького народа, репрессированного Сталиным, не покидает меня чувство, что все мы выжили лишь потому, что были такие люди: и те, что в жесточайших условиях Сибири собирали детей, и те, кто отогревал их в семье.

Вот и я вспоминаю сибирскую крестьянку Гонцову, которая отогрела и накормила меня, замерзающего в поле. Да их много было, и оттого мы не озлобились, а Ильнара, как все дети, перенесшие голод, особенно сытно и заботливо кормит нас здесь в Доме.

– Ну, а мама? – спросил я.

Она ответила:

– Маму я увидела, когда мне исполнилось восемнадцать. Мне сказали: «Пиши письмо Маленкову, чтобы ее отпустили». И я написала в Москву. А ответ почему-то пришел на горком комсомола. Меня вызвали туда и говорят: «Подавай заявление в комсомол, тогда твою маму отпустят!» И я вступила в комсомол. А ее, и правда, отпустили, и мы встретились… А в сорок восьмом у нас опять стали грести… – Ильнара вздохнула и добавила: – Так и гребут до сих пор, и гребут! Ну, что мы им сделали?

Вечером за нами приехала машина, ее прислала Татьяна Фаст. Та самая старенькая «Волга» без обогрева, которая возила нас по темной Риге в тревожные баррикадные дни.

А когда мы грузились в вагон, прибежала и сама Таня, принесла свежие номера «Независимой Балтийской газеты», какие-то памятные фотографии, письма…

Мы постояли в тамбуре.

– Как Рига?

– Да как-то неспокойно, – созналась она. – Говорят, что ОMOH собирается штурмовать телецентр…

Вроде бы, по ее словам, в московское представительство пришли четыре парня из ОМОНа и предупредили, что готовится захват телецентра.

– Когда?

– Сегодня. А, может, завтра. Я сейчас туда еду!

– Я тоже приеду, – сказал я. – Позвони. Ладно. Или телеграмму…

И Таня, и я, мы оба понимали, что ничей приезд, и мой тоже, не поможет, если военные решатся на насилие… Но я посетивший «сей мир в его минуты роковые», как бы ощущал свою личную уже ответственность за все, что здесь происходит. И я знал, что я приеду и буду с этими ребятами до конца.

– Ладно, – сказала Татьяна. – Я позову. Но мне-то кажется, что там, в Москве, будет вам тоже горячо. Она попрощалась и побежала к выходу. На ходу обернулась!

– Вы не знаете… Сегодня умер оператор… Гвидо… В больнице.

Вот на такой тревожной ноте мы и простились.

Поезд отошел, за черным окном потекли дома.

Где-то здесь и окошки моих друзей: Адольфа Шапиро, Алика Какостикова (но он опять в океане), Валерия Блюменкранца, Лени Коваля… Я покидал Ригу и молился за них и за всех, с кем я был в эти баррикадные дни…

Господи, помоги им всем!

Сегодня мы попрощались с Леней по телефону. Он вдруг сказал, тема погибших не давала ему покоя:

– Смотри, ведь Господь Бог поделил жертвы пополам: два русских и два латыша… Показав тем самым, что в борьбе за свободу пуля не разбирает, кого ей убивать…

Пятый погибший, Гвидо, был латыш. Леня о его смерти еще не знал.

«…Людям, отправляющимся на баррикады: по прибытии в Ригу зарегистрироваться по месту дежурства, назвав свои данные, адрес, а также группу крови…»

(Объявление в газете)