Текст книги "Тихая Балтия. Латышский дневник"

СЛОВО

В одном из предисловий Дмитрия Лихачева к «Слову о полку Игореве» я прочел слова о том, что все искусство, в том числе и литература, существует для того, чтобы спасти человека, помочь ему выжить в этом жесточайшем из миров…

Для этого, и лишь для этого, произносится слово. Бродский тут прав. И этим всегда отличалась, особенно, отмечу, отличалась русская литература. Хотя у нее самой, за всю ее историю, не было такой передышки, чтобы она сама не страдала. Не преследовалась бы, не была угнетена. И всегда была она под особым охранительским полицейским глазом властей, монархии ли, большевиков, стерегущим ее благопристойность, то бишь, смиренность, пуще живота своего. А все оттого, что многие смуты на Руси начинались от книг, и сами большевики начинались от книг, и эту свою школу очень даже хорошо усвоили: тут же, как сами стали у власти, взяли под жесткий контроль всю печать, искусство и, само собой, литературу.

Максим Горький в своих «Несвоевременных мыслях» писал в 1918 году: «Я знаю, что они проводят жесточайший научный опыт над живым телом России»… Имея в виду все эти запреты. «Я нахожу, – говорил он, – что заткнуть речь „Речи“ и других буржуазных газет только потому, что они враждебны демократии – это позор для демократии. Разве демократия чувствует себя неправой в своих деяниях и боится критики врагов? Разве кадеты настолько идейно сильны, что победить их можно только с помощью насилия?»

«Они» – ясно кто, он их называл «люди из Смольного», в их число входил, разумеется, и Ленин. Именно о нем писатель сказал: «Древнерусская, удельная, истинно суздальская политика». И он же добавлял: «Я с горечью должен признать: враги правы, большевизм – национальное несчастье, ибо он грозит уничтожить слабые зародыши русской культуры в хаосе возбужденных им грубых инстинктов…» Надо добавить: и уничтожили.

То десятикратно прополотое от инакомыслия поле, где что-то, пусть жидко, пусть отдельными чахлыми кустиками, росло, было окончательно вспахано в двадцатые годы при помощи репрессий, чтобы не только семечка живого, а памяти не осталось, но было лишь то, что искусственно посеяно под надзором такого великого селекционера-агронома большевиков, как ЧК-МВД-КГБ, и именуемое в дальнейшем «советской литературой» с психологией рабско-крепостной, с характером обслуги, которая живет от подачек и другого дела не знает, как воспевать эту большевистскую власть в наиболее громкой, доступной для нее форме. Так объявились в ней марковы, кожевниковы, сартаковы, и принцип отбора по образу себе подобных (та же агрономическая селекция под руководством того же агронома) действовал десятилетиями, практически до наших дней. Чего же тут удивляться, что поточный стахановский метод, начатый, увы, основоположником соцреализма Алексеем Максимовичем, привел к засилию творческого Союза нетворческими людьми. Да я лично, побывав одно время на заседаниях приемной комиссии, смог убедиться, как шли без всяких затруднений в Союз потоком дипломаты, военные, международные журналисты. Одного комсомольского босса приняли за брошюру о членских взносах, кстати, вряд ли им самим написанную.

За этим буйным чертополохом реденькие кустики истинных художников не были видны, да их и не забывали, как я говорил, пропалывать, чтобы они не застили света своим кучным собратьям.

Может быть, когда-нибудь мы рискнем дать образцы этого соцреализма, ведь далеко не все помнят Панферова или Гладкова, или Бабаевского с Бубенновым… А ведь они – целая эпоха, они вершины этой «литературы». Не о такой ли литературе говорил Николай Гумилев: «Дурно пахнут мертвые слова»…

Так вот, я о СЛОВЕ.

Но не о мертвом СЛОВЕ, а о живом. Мертвечины, как говорят, вокруг хоть отбавляй, и запах трупный от тех разлагающихся слов еще не выветрился из Союза писателей.

Я не хочу вдаваться в нашу несчастную историю, я лишь о том, почему мы, интеллигенция, творцы, люди искусства и культуры, такими явились на свет, мы изначально еще в зародыше напуганы, и наша причудливо выкрученная, деформированная, будто в фантазиях художника Дали, душа не способна породить свободную литературу; мы же знаем, мы лишь догадываемся, что она такое.

Но мы всегда догадывались, а может и знали, что спасение придет через СЛОВО.

В сталинских лагерях, где еще оставались люди культуры, редчайшие драгоценнейшие представители серебряного века, такие, как Нина Ивановна Гаген-Торн, этим лишь одним могли выжить. В воспоминаниях о ней так и сказано: «Может быть, потому и не сошел наш народ с ума, что находил спасительное убежище в творчестве, в слове… И не в том ли печальная разгадка такой особой склонности нашей к литературе?»

У Анны Ахматовой есть стихи:

 
«Ржавеет золото, и истлевает сталь,
Крошится мрамор. К смерти все готово.
Всего прочнее на земле печаль,
И долговечней – царственное слово…»
 

Связать Печаль со Словом могла лишь она, ибо была провидица. Как и все настоящие поэты.

Но те, кто раньше других догадался, кто искал в слове спасения, раньше других опознавались системой. Мы, наверное, единственная страна, где еще вчера за слово казнили, убивали, ссылали. Причем не только за слово сказанное, но и за слово услышанное.

В тяжкие нынешние времена, когда в стране безвластие и безверие, а вера в слово политиков тоже окончательно подорвана («дурно пахнут мертвые слова»), еще возможно спастись живым словом, которое могли бы произнести писатели.

«Главный рычаг образования души есть, несомненно, слово», – так писал Чаадаев.

Подчеркну: ОБРАЗОВАНИЯ ДУШИ, а не тела.

Говоря о действенном слове, я не имею в виду всякие там экономические выкладки, которые тоже нужны, не про мемуары и документы времени, я говорю про слово веры, про слово милосердия, про все, что сегодня способно смягчить человеческие нравы и внушить людям надежду на будущее.

Внушить не при помощи вранья, которым нас пичкали большевики (вплоть до сегодняшнего Кравченко), а при помощи правды, одухотворенной желанием помочь в этот гибельный момент своему народу.

Мы сейчас много говорим о нравственности, но я думаю, что безнравственна болтовня о нравственности, а нравственно любое дело, помогающее людям сейчас выжить.

В этом плане можно и нужно говорить о литераторах, которые поставлены ныне в экстремальные условия и тоже нуждаются в защите.

Они способны защищать других, но сами они не умеют зачищаться, ибо сама профессия обрекла их на вымирание.

Понимать меня следует так: если бы эти люди были бы практичны, если бы они умели оттирать ближнего от кормушки, они никогда бы не стали писателями. Последнее, если мы говорим о настоящих писателях, исключает полностью приспособленность к жизни. Система, кстати, это знает и успешно использует в своих целях. А цели ясны.

Я хочу, чтобы читатель расслышал мою тревогу о судьбе тех писателей, которые сегодня еще живы, но завтра могут уйти, как, не выдержав насилия, ушли Шукшин, Трифонов, Шаров, недавно Эдельман, Орлова, Довлатов…

Уж больно непомерна и велика нагрузка на душу, на ту самую творческую душу, которой целиком и нет – одни клочки, – а она все рвется и рвется.

Но ныне предстоит еще удар, который лишь сравним с блокадой в дни войны, ибо по велению властей (а разве можно ждать иного) творчество сажают на голодный паек, введя драконовские налоги и этим приравняв прозу, поэзию и прочее к ненавистным им кооператорам.

Но ошибки большой нет, и то, и другое по сути свободное проявление (может, единственное свободное) человека в нашей несвободной стране.

Для злейшего контроля они набирают, а, может, уже набрали налоговую рать, более ста тысяч числом, из отставных офицеров, которая с приученной жестокостью будет собирать остатки от ограбленных ими же при изданиях гонорарных крох. А ведь по последней статистике средний заработок среднего литератора не поднимается выше ста рублей. (Статистика взята, естественно, до повышения цен).

Кстати, не одни писатели такие бедные, таких граждан по нашей стране восемьдесят-сто миллионов человек. То есть, каждый третий человек в Союзе проживает за чертой бедности.

Но далее грядет рынок, бедственное положение с бумагой усугубится, а без дотации хорошей книге может и вовсе не хватить на рынке места. Даже на цивилизованном Западе искусство и литература не существуют на дотации, у нас же, при власти партийной монополии, где бумага и типографии принадлежат КПСС, они опять, как в добрые старые времена, будут выборочно печатать свою литературу и своих писателей, то есть, тех, кто им удобен и послушен.

Непослушные писатели, пожелавшие сохранить обретенную ими свободу, останутся опять без книг, такая вот наша перспектива.

Генрих Бёлль с удивлением констатировал, что писатели из тотальных режимов обращаются к Богу, а писатели из свободных стран к неверию. А к кому же нам еще обращаться!

Сейчас происходит «утечка мозгов», и это при том, что мы давно в дефиците по этой части. Уезжают-то лучшие, я уж не говорю, что это молодые и работоспособные люди, но уезжают снова (в который раз!) писатели, вообще, люди искусства.

Всесоюзный центр изучения общественного мнения за прошлый год констатировал, что в ходе опроса ни одного современного писателя, автора художественных произведений, не названо, а в кино первое место занял фильм «Рабыня Изаура».

Вывод таков: «Из-за тех, кто растянул период реформ, общество „проело“… культурный запас, запас идей…» А НЕХВАТКА ИДЕЙ – самый опасный дефицит для нашего общества… Попытка мешать свободному обмену информации, мешать выработке новых идей под предлогом «успокоения страстей» безответственно увеличивает эту опасность.

Итак, с одной стороны, духовное истощение, а с другой – уход тех, кто мог бы этот трагический процесс остановить. Мы всегда писали о трагедии отъезжающих, но ведь существует трагедия остающихся. Как возможно нам выжить и спасти себя, если станет некому произнести спасительное, охраняющее душу слово?

Без надежды-то как?

В знаменитом фильме Тарковского о Рублеве в запустелой стране ищут мастера, который бы умел лить колокола, с этого начинается возрождение Руси. Такого мастера вроде находят, мальчишку, который что-то знает, но понаслышке…

Ах, как бы нам не пришлось собирать по Руси таких людей, которые умеют писать, которые еще помнят, как звучит СЛОВО.

Боюсь пророчеств, по мы погибнем, когда таких людей не станет.

А к этому идет.

ХОЧУ ТАКОЕ ЛИЦО

По приглашению Татьяны Фаст, она выпускает «Независимую Балтийскую газету», поехал в Ригу, чтобы подежурить вместе с редакцией на баррикадах.

Татьяна красива, энергична, талантлива. И те, кто ее окружают, просто замечательные ребята. Они сплотились вокруг газеты. И газета у них выходит интересная, профессиональная, дерзкая, молодая[1]1
  В июне 1991 года после намеренных акций тех, кто располагал средствами набора текста, «Независимая Балтийская газета» перестала существовать (Прим. издательства).


[Закрыть].

После того, как омоновцы вытурили их из Дома печати, они печатают свою газету в провинции, в районной типографии, а это довольно трудоемкий, долгий процесс.

Сегодня ребята вручную, прямо на дому, «прокатали», по их выражению, с полтыщи штук, не дождавшись номеров из типографии. Работали всю ночь, и пока остальные пили в редакции кофе, привезли номера, свеженькие, пахнущие типографской краской. Все тут же подскочили, стали смотреть, даже нюхать… Радовались, как дети.

Так и сфотографировались на память всей редакцией с номером, гордо выставленным перед собой.

Собираясь на дежурство, заспорили о своих коллегах из «Советской молодежи», которые вместе со всеми ушли в знак протеста из Дома печати, а теперь, вроде, вернулись обратно.

Я эту газету знаю, в недавние еще времена печатал у них интервью. Газета из так называемых русскоязычных и довольно приличных…

– Была.

– А теперь? – спросил я.

– Они вернулись в Дом печати.

Кто-то поправил:

– Не они одни…

– Но людям же печать нужна!

– Под автоматами ОМОНа?

– Но информация от ОМОНа не зависит…

– Смотря, какая информация!

– Сейчас у них нормальная информация.

– А потом?

– Потом можно и уйти.

– Да уж если вернулись, то шаг сделан… – произнес кто-то. – Обратно будет трудней.

Я не влезал в спор, разговор-то касался главного для них: как выжить газете в этих экстремальных условиях. И себя сохранить, и не погибнуть без типографии. А типография, техника в руках КПСС да ее черной гвардии из ОМОНа.

Сегодня это в Литве и Латвии, завтра в такой же ситуации окажутся свободные журналы и газеты в Москве.

Прибалтика – это лишь предтеча того, что нас всех ждет: захват средств информации, десантники, ОМОН…

А какая провинция в России станет печатать «Московские новости» или журнал «Знамя»? Рязань? Кострома? А, может, далекая Сибирь?

Повторю, я в споре не участвовал, но я знал, что компромисс, о котором шел разговор, начинается с малого, но потом на продажу идет все. Совесть тоже идет.

Это не о «Советской молодежи», в которой я печатался. Это вообще о гласности, свидетельство тому – судьба нашей, так называемой советской литературы.

Наскоро чего-то перехватили, кофе, бутерброды. Все восемь человек набились в редакционную старенькую «Волгу» и, прихватив номера газеты, направились к Домской площади.

От набережной пробирались какими-то темными забаррикадированными переулками: машины, тягачи, бетонные блоки, кое-где и колючая проволока.

А на площади, будто в праздник, толпы народа.

На крошечной, наскоро сколоченной эстрадке перед домом радио певцы, и музыка, и массы молодежи, и даже танцы.

– Неделя такого состояния, и все превращается в фарс, – сказала Татьяна.

Я с ней не согласился.

Люди не могут жить сутками в состоянии перенапряжения, им тоже нужна разрядка. И, потом, баррикады – это не только борьба, это еще и праздник свободы… Стоит лишь посмотреть, как раскованны люди, какие у них просветленные лица! Ясно, что сейчас они счастливы… И будут они вспоминать об этих днях, как о днях счастья.

Кстати, один из наших литераторов рискнул, хоть и не сразу, а когда спала некоторая напряженность, тоже съездить, чтобы взглянуть на Ригу. По возвращении он заметил:

– Все кукольное какое-то, игра… Но все равно интересно. Дрова аккуратно так напилены, ровненько, как для камина. И молодежь гуляет… Даже целуется… Тоже польза, если кто-то из влюбленных познакомится там, на этих самых баррикадах.

Когда пролилась на улицах кровь и среди погибших оказался юноша, еще почти мальчик, который, возможно, и возвращался со свидания, во всяком случае, погиб случайно, проходя мимо МВД, я не стал моему коллеге напоминать про «игру» и про пользу для влюбленных.

А уж что говорить про операторов, которые отдали там жизнь. За ними, как выяснилось, охотились, ибо их информация – это документ, в котором кто-то очень не был заинтересован.

Так что же, охота за нашими душами началась?

Такой была в те дни и такой запомнилась Рига: трагической и одновременно безмятежно молодой и веселой.

На Домской площади на упомянутой дощатой эстрадке, откуда люди обращаются со словом друг к другу, предоставили такое слово и мне. Я отказывался, отчего-то застеснявшись, как это вдруг на такой площади, да перед толпой, которой я, может быть, и не нужен… А если они музыку ждут?

Но все было сказано, и придумывать не надо было, все излилось само собой. Слова в такие мгновения приходят почему-то особенно верные, без фальши.

После выступления меня окружили люди, какой-то парень, коренастый, цыганистого вида, пожал мне руку как земляку и даже в доказательство, хотя от него никто не требовал, протянул «мандат», там было написано, что рабочий делегируется «Демократической Россией», от города Димитрова, Моск. обл., от автобазы для представительства и поддержки латышских друзей и Народного фронта…

Я лишь запомнил, что звали рабочего – Володя.

Долго топтался рядом, не решаясь подойти, высокий, я бы сказал, очень крупный человек, как выяснилось потом в разговоре, латыш. Работает он газосварщиком, объездил всю Россию и никогда, по его словам, не испытывал чувства национального ущемления, а вот теперь почему-то испытывает… То есть, он понимает, почему: встречаясь с русским, приходится теперь думать, а как русский отреагирует на него как латыша.

– Прежде у меня такого чувства не было, – сказал он смущенно, – и я стал комплексо-вать, но вашу руку я жму без всяких комплексов… Послушал вас и знаю, что вы достойный человек.

Говорил он медленно, основательно, ему хватило на несколько улиц, чтобы произнести эти несколько фраз. А потом он интеллигентно откланялся, в шляпе, красивом пальто, видны сорочка и галстук, прям, как дипломат на приеме, но такой трогательный и скромный.

Прощаясь, он сказал:

– Приезжайте, когда мы с вами будем свободными.

– Ох, боюсь, не доживу, – отвечал я. – Вы-то, может, доживете, а мы, пожалуй, нет.

Я имел в виду Россию. И воистину верил, что Балтия, первой прорвавшая большевистскую блокаду, вернется к свободе. И слава Богу! Пусть хоть они…

Леня Коваль и я, мы вместе разносили газеты, дошли до Дома правительства, и тут, в одной из маленьких кухонек, вынесенных на улицу, мы закусили, почувствовав вдруг острый голод. Сами себе налили душистый травяной чай в бумажные стаканчики и смастерили по бутерброду: хлеб и рыбные из банки консервы… И даже соленый огурчик нашелся.

Все бесплатно.

Отойдя в сторонку, попивали чай, и в разговоре я сознался Лене, что в прошлый приезд, несмотря на голод, я не решился подойти к кухне, не считал себя вправе есть бесплатно то, что полагается ребятам с баррикады… А вот сегодня мы как бы с ними заодно.

– Сегодня заслужили, – подтвердил он в шутку.

ЗАБОР – ГАЗЕТА

Мы вернулись в старый город.

На двух бетонных плитах, перегораживающих одну из улочек, ведущих на Домскую площадь, надписи: на одной имитация могилы Рубикса, на другой – наспех начертанные наискось слова:

«ЗДЕСЬ ОНИ НЕ ПРОЙДУТ!»

Повсюду на заборах, на грузовиках, на стенах домов, в витринах и так далее – листки, газеты, карикатуры, даже фотографии.

Так народ, до сей поры безгласный, выразил себя.

«Горбачев, совесть народа – не твоя совесть!»

«КПСС – палач свободы!»

«Горбачев – Незнайка в стране дураков». (Детский почерк.)

«Братья, Россия с ВАМИ!»

На этой я перестал быть лишь свидетелем и сам расписался.

«Партия – тупость и нечесть, и стыд нашей эпохи».

«Не волнуйся Хусейн, мы с вами договоримся». (На карикатуре опять Горбачев.)

«Омоновцы, защищаете вы неофашистов, нападаете на безоружных, настоящие мужчины так поступают?»

«Банда Рубикса, выведи отсюда своих убийц!»

«Солдат, помни! Кровь смоешь, позор – вечен!»

По-латышски, мне перевел Леня:

«Армия КПСС – сколько же тебя на нашей маленькой земелюшке?»

«КПСС, ты можешь в нас стрелять, но ты не достигнешь цели!»

Их тысячи, этих листков, сколько я потом ни приезжал и ни переписывал, они появлялись все новые, и зафиксировать их всех было невозможно. Но это и есть тот самый глас народа, который долго молчал. Теперь он заговорил голосом плакатов. Сознаюсь, хотелось хоть один взять на память, сохранить как документ, но я не сделал этого: стало жалко, что кто-то не сможет прочесть. А, может, и так: народ при помощи этих листков освобождается от сидящего в нем раба?

Листки везде, хоть я назвал это (но не я придумал) забор-газетой, на грузовиках, на деревьях, даже на спинах и на нарукавниках…

В этом, впервые увиденном мной самиздате, автор-народ возвысил свой голос до высочайшей ноты, доказав, что он выжил, что он свободен.

Не случайно один из многих читателей листков, вдруг не кому-то, а просто так, в пространство, произнес: – Дайте жить людям. Господи, как коротко и верно.

Мы вернулись на Домскую площадь.

Посреди площади огромная, оставшаяся от Нового года, елка, украшенная вместо игрушек множеством плакатов… Что-то в адрес ОМОНа, который сравнивался с гестапо!

У подножья елки – фотография погибшего от рук омоновцев водителя Роберта Мурниекса, в окружении множества горящих свечей. Его портреты повсюду, украшенные цветами, свечами, тут же даты жизни и смерти: 1952 г . – 16.1.91 г.

Первая жертва ОМОНа. Мы еще не знаем, но догадываемся, что не последняя.

Мы разносим газеты и раздаем их рабочим, сидящим у костров, шоферам на грузовиках, девушкам-медсестрам, дежурящим в Домском соборе, сейчас здесь оборудовано под госпиталь.

Замерзнув, мы зашли сюда просто погреться и вдруг попали в иной, не баррикадный, а божественный мир спокойствия и тишины. Даже медсестры в белых халатах не нарушали этой гармонии… Да и что может быть естественнее, чем сестры милосердия, расположившиеся в божьем храме!

Звучала тихая музыка, орган.

Звучала не на обычном концерте, как мы привыкли, для пришедших сюда по билетам слушателей, а для отдыхающих от дежурства рабочих ребят, которые, как и мы, заглянули сюда, чтобы погреться.

Я прошел вдоль скамеек, вглядывался в лица. Я давно понял, что надо сейчас смотреть, всматриваться в лица этих людей, они не такие, как в обыденной жизни.

В трамвае таких лиц не бывает.

Внутренняя сосредоточенность и одновременно отрешенность в них. Они будто очистились от случайного, от былого, и оттого кажутся почти святыми.

Вспомнил, как с одной моей знакомой, актрисой известного театра, посетили мы одного верующего во время долгого поста. Он принял нас благородно, сдержанно, но коротко, его силы были на исходе. Но лицо его светилось, вот, как у этих ребят. И вдруг моя знакомая воскликнула: «Хочу такое лицо».

Мы ушли, но всю дорогу она исступленно повторяла: «Хочу такое лицо. Хочу…»

Впору сейчас и мне было воскликнуть:

– Хочу такое лицо!

И вдруг я вспоминаю, а ведь сегодня суббота, 19 января, – великий праздник Крещение Господне.

Христос принял крещение для того, чтобы собственным примером освятить обряд, который, благодаря Его искупительным заслугам, впоследствии сделался знаком покаяния и очищения от первородного греха.

«Кто будет веровать и креститься, спасен будет» (Марк XVI, 16).

Ну, что же, наш первородный грех – переворот семнадцатого года, который так рьяно поддержали латышские стрелки. Может быть, без них, верных охранителей большевистских вождей, тем бы не устоять в критические дни.

Теперь внуки стрелков, отвергнув ложный путь дедов, вышли в эти дни защищать от большевиков свою свободу, и это есть знак очищения и покаяния. Они поверили в очиститель-ную силу своей свободы. И ничего уже с ними не сделать. Горбачевская команда может их, каждого из них, убить. Но пока они живы, они будут выходить на улицы и строить баррикады, которые увиделись господину Денисову как нарушение городского порядка.

Не случайно среди листовок и призывов встречаются и довольно часто библейские мотивы. Такие, например:

«Зло заговорит там, где молчат терпение, надежда и любовь…» (Плакат на грузовике.)

И там же:

«Господи, спаси нас от враждебности, пока нет любви…»

А еще одно, обращенное к большевику Рубиксу, который частью и заварил эту кровавую кашу:

«МОЛИЛСЯ ЛИ ТЫ НА НОЧЬ, ФРЕД ПЕТРОВИЧ?»

Христос сказал апостолам: «Идите и поучите все народы…» (Матфей).

Ну, что ж, в эти дни все народы обращены на первый и такой трагический опыт Балтии, где решается и их судьба.

Всех, и лично моя тоже.

Так я шел вдоль рядов и будто споткнулся: вдруг вспомнил, что здесь, на концерте Баха, пять лет назад в январе месяце 86 года, познакомился с Мариной, моей женой.

Я даже помню эту скамеечку, стоящую в правом крыле, боком к органу. Билеты были так себе, хотя достали мы с трудом.

В этот год, начала всяких перемен, хотя ничего еще особенного, что предвещало такой разрушительный конец, еще не ощущалось, молодая и уставшая от долгого развода женщина приезжает всего на три дня пожить в Доме творчества у моей приятельницы Инны Громовой. Ее сажают за наш стол, слева от меня, в торце стола.

А вечером мы едем в Домский собор и оказываемся рядом. Даже кажется так, что сперва мы сидели не рядом, а потом, после перерыва, кто-то с кем-то поменялся местами и мы оказались друг с другом…

То есть, мы были со всеми, но вдруг ощутилось, что никого, кроме нас и музыки, в этом прекрасном храме нет… Звучал орган, вот, как сегодня, ибо он обращался лишь к нам, и божественное просветление снизошло на нас двоих, хоть и не было вымолвлено ни слова между нами и я еще не ведал про ее такое одиночество, и она не знала ничего о моем.

Конечно, спасаясь от космического холода в душе, в теплой Балтии, я не мог тогда знать, что рядом со мной сидит выброшенная судьбой из жизненной колеи женщина и эта короткая поездка для нее спасение, хоть на несколько дней, но и она могла не состояться, потому что накануне отъезда прямо в редакции ее обокрали, забрав деньги на билет…

Но в редакции скинулись и она поехала.

А потом она стала моей женой.