Текст книги "Прах и пепел"

7

После заключения пакта «Молотов – Риббентроп», после вступления Красной Армии в Польшу во Франции начались аресты русских эмигрантов, подозреваемых в связях с Советским Союзом, и шумная антисоветская кампания, достигшая апогея при нападении СССР на Финляндию.

Перед отъездом в Америку Эйтингон сказал Шароку:

– Теперь здесь действуют законы и суды военного времени. Затаитесь. Зборовский, вероятно, уедет из Парижа, боится немцев.

Эту фразу Эйтингон неожиданно произнес по-немецки – проверяет его знание языка. Смотри-ка! Шпигельгласа расстреляли, а как выполняются его задания, проверяют.

Весь остальной разговор они продолжали на немецком.

– Думаете, они придут сюда? – спросил Шарок.

Эйтингон пожал плечами:

– Полагаю, немцы очутятся в Париже быстрее, чем французы в Берлине. Если немцы придут сюда, вы считаете, они нам выдадут белогвардейцев?

Вот черт, завел пустой разговор, хочет послушать, как он говорит по-немецки.

– Я не знаю, какие есть договоренности на этот счет, – ответил Шарок.

– Белогвардейцев они нам не выдадут, а русских троцкистов могут выдать. Зборовский как еврей не устраивает немцев, как троцкист – русских. Он уедет. За вами остается только Третьяков, свои контакты с ним сделайте более осторожными: смените квартиру и телефон, прекратите личные встречи, используйте тайники. От всего остального отстранитесь. Через год-два положение прояснится, определится наш противник. Вы поняли, что я сказал?

– Конечно.

– Спрашиваю потому, что ваш немецкий – не слишком уверенный. Вам следует больше практиковаться.

– Постараюсь. Но у меня к вам тоже вопрос: вы не исключаете, что Германия нападет на Советский Союз?

– Вторая мировая война только началась, расстановка сил еще неизвестна.

– А ваш прогноз? – настаивал Шарок. Его оставляют в сложной обстановке, он должен иметь какой-то ориентир.

После некоторого раздумья Эйтингон ответил:

– Разведчик должен держать в уме разные варианты, иначе он не будет готов к неожиданным поворотам политики.

Значит, не исключает конфликта между СССР и Германией. Товарищ Сталин утверждает, что пакт обеспечил нашему народу длительный мир, а Эйтингон в надежность этого мира не верит. И по Троцкому мир этот ненадежен, а Эйтингон едет убивать Троцкого.

Эйтингон выразительно поглядел на Шарока:

– Надо смотреть вперед, главное, уйдите в тень, живите как обыватель. Заработок, квартира, приличное вино к ужину, небольшой круг знакомых русских эмигрантов – вот ваши интересы. Разумеется, как патриот вы болеете за судьбу Франции.

Слава Богу, что ему приказано затаиться. Конечно, сейчас очень удобно смыться. Для французов, англичан, американцев заполучить такого агента – находка. Он бы много мог порассказать, всю бы сеть передал во главе с Эйтингоном. Его бы припрятали. Но надолго ли? С перебежчиками не церемонятся: изменил тем, изменишь и нам. Вытянут все, что им надо, и выкинут. И неизвестно, как обернется война. А если не будет Гитлер воевать с Советским Союзом? Если вместе со Сталиным обрушится на Францию и Англию? Куда он тогда денется?

Нет, не время. По словам Эйтингона, положение прояснится через год-два. Бог даст, он их проживет спокойно.

В Венсеннском лесу Шарок проверил тайник – все в порядке, место надежное. Свидание Третьякову назначил на окраине города, в метро сел в последний вагон и вышел из него последним, чтобы видеть всех пассажиров, потом пересел на другую линию и повторил ту же процедуру. Убедившись, что слежки за ним нет, сел в кафе за столик рядом с Третьяковым.

Третьяков в последнее время был встревожен. Хотя аресты коснулись только просоветской части эмиграции, подозрительность властей и недовольство французов распространились на всех русских. Третьяков жаловался: вполне приличный с виду господин обозвал его «паршивым иностранцем» (sale etranger). В магазине, при людях. И никто не вступился. Все французы заражены сейчас русофобией. И как тому не быть, глядя на игры нашего царствующего дома?! Кирилл Владимирович выдал свою дочь за сына бывшего германского кронпринца, «бывшие» женятся на «бывших», думают, минус на минус даст плюс, как вам это понравится?

Логики в этой эскападе Шарок не уловил, сменил тему разговора. Его предложение прекратить личные свидания и перейти на связь через тайник обрадовало старика – меньше встреч, меньше риска. Да… Но деньги? Шарок его успокоил, передал аванс за три месяца вперед, обещал и в дальнейшем платить аккуратно.

– И с учетом роста цен, – заканючил Третьяков.

– Разумеется, – ответил Шарок.

Весной сорокового года в тюрьме скончалась Надежда Васильевна Плевицкая. Перед смертью ее исповедовал православный священник… Это насторожило Шарока. Для полиции не существует законов о тайне исповеди, наверняка установили в камере подслушивающее устройство. Шарок с Плевицкой не встречался. Скоблин не знал ни его настоящего имени, ни адреса, квартира и телефон уже дважды сменены. Но знала ли Плевицкая о Третьякове? Все возможно… Последние два дня Скоблин скрывался у него, Третьяков теперь опасен, за ним могут следить. Свои соображения Шарок доложил резиденту, тот велел связь с Третьяковым прекратить без объяснений. «Понадобится, найдем».

Непонятно только, что происходит в Мексике… Неужели опять не повезет?!

Конечно, с Троцким надо кончать, заварил эту кашу в семнадцатом году. И акцию совершит Эйтингон, тоже неплохо – один еврей убивает другого. Но если Эйтингон выполнит задание, то будут награждены и он, и Судоплатов, и Берия. А ему, Шароку, ничего! Мелкая сошка. Даже не вспомнят, как он здесь, в Париже, перебрасывал людей в Мексику, организовывал знакомство Меркадера с Сильвией. Не в наградах, конечно, дело, но карьера дала сбой. Ежов намеревался поставить его со временем над Шпигельгласом, а может быть, и над Слуцким, для того и перевел в ИНО, таков был его расчет. Был, да сплыл. Ежова и Шпигельгласа расстреляли. Слуцкого отравили, а Шарок застрял на прежней должности без надежды на повышение. Обидно.

Но если не сумеют прикончить Троцкого, полетит голова и Эйтингона, и Судоплатова полетит, а возможно, и Берии. Вместе с ними может загреметь и Абакумов, теперешний его покровитель, появится новое начальство, новые люди – ищи к ним подход. Так что пусть лучше остаются эти, Эйтингон и Судоплатов, так будет спокойнее. И потому Шарок был за успешный исход операции, аккуратно читал газеты, но никаких сообщений из Мексики в них не находил.

А остальное Шарока не волновало. Глупости пишут французы, гонят от себя мысли о войне: театральные премьеры, скачки, выставки. На улицах, правда, много военных, вечерами действует затемнение, знаменитый шансонье Морис Шевалье исполняет новые патриотические песенки, иногда появляются немецкие самолеты, но не бомбят. Заказчики, которые приходили к хозяину Шарока, рассуждали, что немцы не сунутся за линию Мажино. Мол, не по зубам!

Однако немцы вторглись в Норвегию и Данию, а затем в Бельгию и Голландию и, обходя линию Мажино с северо-запада, устремились во Францию. Утром 16 мая стало известно: сопротивление французской армии сломлено, дорога на Париж открыта.

Началась паника. Через Париж с востока и севера страны шли толпы беженцев, толкая нагруженные пожитками тачки, тележки, детские коляски. Двигались старые машины с чемоданами, узлами, тюфяками, с кроватями и диванами на крышах, велосипеды с мешками на рамах, телеги, кареты, коляски, погребальные дроги, запряженные лошадьми, ослами, волами. Небо покрылось черным туманом. Одни говорят – на окраине горят склады мазута, другие – будто горит Руан, третьи уверяют, что это дымовая завеса.

Шарок зашел в свою контору, хозяин его, эльзасец, вместе с младшим сыном убирал прихожую. Обычно все делала Мари, их уборщица.

Оказалось, Мари взяла утром расчет – уезжает вместе с родными.

– Имею сообщить вам такую же печальную новость, – усмехнулся Шарок.

Кафе, в котором они часто ужинали, закрылось. На дверях замок, окна заколочены – евреи его держали, драпанули из Парижа.

– Ничего, скоро все образуется, – успокоил Шарока хозяин.

Голос был веселый.

Под словами «все образуется» следовало понимать, что немцы войдут в Париж.

Прихода немцев Шарок не боялся. В какой-то степени это даже облегчало его положение – союзники. В случае провала отдадут его Москве, не против Германии работал, против русских белогвардейцев. И пакт с Гитлером Шарок одобрял. Правильный ход. Нацистская Германия нам ближе, чем английские и французские плутократы.

13 июня стало известно, что немцы обходят Париж, отрезают его от остальной Франции. Над министерством иностранных дел взметнулись клубы дыма – сжигали архивы. На длинных черных машинах удирали в спешке высокопоставленные чиновники с работниками своего аппарата. На повороте Кэ д’Орсэ наперерез кинулись несколько подростков, толпа их подбадривала криками: «Негодяи, убегают, а нас бросили!», «Изменники!», «Предатели!» Вмешалась полиция, просила не мешать движению. Париж объявили открытым городом, войскам отдали приказ в бой не ввязываться.

Шарок поплелся домой. Жара дикая. Глотнуть бы где-нибудь холодного пивка, но кафе и магазины закрыты.

14 июня над городом пролетели немецкие самолеты, летели низко, были видны черные кресты на крыльях.

По радио передали приказ военного губернатора Парижа: жителям в течение сорока восьми часов из домов не выходить, за это время немцы закончат оккупацию города. Живущие в центре наблюдали из окон за парадным шествием немецких войск. У Триумфальной арки парад принимали фашистские генералы.

В последующие дни Шарок видел, как немецкие войска проходили через город, мотоциклисты – в коже и стальных шлемах, неподвижные, похожие на изваяния. Пехотинцы – в открытых машинах, у солдат плечи развернуты, подбородки подняты, на груди автоматы. Шарок удивился, как много солдат в очках – у нас на строевую службу близоруких не берут. И наконец, танки – устрашающе громыхали гусеницами по Елисейским полям, расползались по улицам, наполняя город дымом и лязгом. Да, силища!

Однако страх парижан быстро прошел. Немцы вели себя корректно. Солдаты, даже подвыпив, не задирали прохожих, горланили песни, гогоча, на пальцах договаривались с проститутками о цене.

Многие из тех, кто бежал из Парижа, возвращались, открывали дома, кафе, магазины. Конечно, поднятые над ратушей, Триумфальной аркой и могилой Неизвестного солдата огромные флаги со свастикой задевали национальную гордость французов. И мимо здания Оперы парижане проходили с каменными лицами: на ступенях, как хозяева, расселись музыканты в серо-зеленых мундирах, играют свои немецкие марши. А Шарок несколько дней подряд ходил их слушать. Замечательные марши, создают настроение. И вообще Германия – могучая держава, Гитлер знает, чего хочет, а французы не знают – болтали в газетах, в палате депутатов и доболтались. Эйтингон давно предсказывал, что немцы займут Париж, неужели окажется прав и в другом: Гитлер нападет на Советский Союз? Тогда плохо! С Германией воевать трудно, особенно когда Франция разбита, а англичане прячутся на своих островах. И война с Гитлером – это возврат к коммунистической говорильне, к «интернационализму», к «социалистическому отечеству», ко всем этим еврейским штучкам, ничего хорошего России это не сулит. Посмотрим, как все повернется.

А пока купил Шарок по дешевке немецко-французский словарь, подналег на немецкий. Словари навалом лежали на прилавках, так же как и путеводители по Парижу на немецком языке. Но особенно их не расхватывали, солдаты охотней покупали открытки с видом Эйфелевой башни и неприличные фотографии.

Русскую эмиграцию немцы не тронули. Шарок предполагал, что Сталин, выдавая Германии многих немецких коммунистов, потребует взамен хотя бы наиболее активных белогвардейцев. Неизвестно, просила ли Москва об этом, но ни одного русского не получила. А в материальном отношении немецкая оккупация оказалась для них даже благоприятна, немцы многим дали работу: шоферами, комендантами зданий, заведующими столовыми, знавшие немецкий язык служили переводчиками.

Шарок подумал, что и он мог бы устроиться к немцам, языком владеет прилично. Но команды работать у немцев не было.

В конце августа в газетах появились сообщения об убийстве Троцкого. Теперь Шарок еще тщательнее следил за газетами и наконец составил себе довольно полную картину проведенной акции.

Первое покушение было совершено еще 24 мая большой группой, возглавляемой мексиканским художником Сикейросом. Оно оказалось неудачным. Парижские газеты о нем в то время не сообщали или сообщали мельком, и Шарок пропустил – на фоне вторжения немцев в страну событие было малозначительным.

Акцию удалось совершить Рамону Меркадеру, тому самому, который, опекаемый Шароком, жил в Париже под именем Жана Морнара, а затем под именем Франка Джексона отправился в Америку вслед за Сильвией Агелофф. Из всех вариантов удачным оказался тот, который готовил Шарок. И Шарок опять с горечью подумал, что никто об этом не вспомнит, лавры достанутся другим.

Из Америки Рамон и Сильвия направились в Мексику, где Рамон якобы занимался коммерцией, а Сильвия сотрудничала в секретариате Троцкого. Как жених Сильвии, Меркадер появлялся иногда в доме Троцкого, подружился с его внуком Севой, охрана к нему привыкла, пропускала беспрепятственно, Меркадер оказывал семье и ее гостям разные услуги, возил в магазины, а однажды на его машине совершили путешествие к Атлантическому побережью, четыреста километров проехали. Симпатичный, предупредительный молодой человек, не стесненный в средствах коммерсант. С самим Троцким Меркадер в контакты не вступал, близости не искал, держался почтительно, на расстоянии, как человек, далекий от политики.

Неожиданная просьба Меркадера прочитать какую-то его статью удивила Троцкого, но отказать жениху Сильвии – любимицы дома – он посчитал неудобным. Их первая встреча наедине состоялась 17 августа, когда Меркадер принес Троцкому в его кабинет свою статью. Продолжалась она несколько минут. Троцкий сделал на рукописи кое-какие пометки и разрешил Меркадеру прийти через несколько дней с исправленным текстом.

20 августа Меркадер явился снова. В шляпе, с плащом на руке, хотя был жаркий день.

– Почему вы так тепло одеты? – удивилась жена Троцкого, Наталия Ивановна. – Погода солнечная.

– Это ненадолго, может пойти дождь, – ответил Меркадер.

Предложи она Меркадеру повесить плащ на вешалку, тут бы все и открылось. Меркадер плащ бы не отдал – в кармане лежали ледоруб и кинжал, она заподозрила бы неладное, вызвала бы охрану. И конец! А в том, что охранники не знали про ледоруб и кинжал, их винить нельзя: Троцкий запретил обыскивать людей, постоянно бывавших в его доме, внушил охране, что недоверие унижает человека.

Прочитав эти строки, Шарок усмехнулся. Вот такими представлениями жил «вождь и организатор Красной Армии». Потому и проиграл.

Не обратила внимание охрана и на то, что свою машину за оградой Меркадер заранее развернул так, чтобы побыстрее уехать. И вторая машина ждала его за углом – тоже прозевали, в ней сидели мать Рамона – Каридад и Наум Исаакович Эйтингон.

Вторая и последняя встреча также продолжалась несколько минут. Троцкий сел за стол и начал читать статью. Меркадер положил на край стола свой плащ, и, когда Троцкий наклонился, делая какую-то пометку на рукописи, Меркадер выхватил из кармана плаща ледоруб и обрушил его на голову Троцкого. Шарок представил себе силу этого удара: Меркадер был не только крепок физически, но и хорошо, конечно, натренирован. Расчет был на то, что такой сокрушительный удар сразит Троцкого мгновенно и Меркадер успеет выйти из дома и уехать.

Однако расчет не оправдался. Раздался отчаянный крик, Троцкий вскочил и бросился на Меркадера, тот его оттолкнул, Троцкий упал, но сумел подняться на ноги и, спотыкаясь, выбежал из комнаты. Тут же Меркадера схватили охранники и начали жестоко избивать рукоятками револьверов. Меркадер жалко выл:

– Они держат мою мать… Я был вынужден…

– Не убивайте его, – с трудом произнес Троцкий, – его надо заставить говорить.

Троцкий сохранил сознание и в госпитале. Перед операцией даже пошутил: «Завтра меня должен посетить парикмахер; теперь визит придется отложить».

Однако удар Меркадера оказался смертельным. Через двадцать шесть часов Троцкий скончался.

Долгожданную акцию наконец осуществили. Шарока только удивило, как грубо заметали следы. Советская версия, будто убийца – «одно из лиц ближайшего окружения Троцкого», рассчитана на внутреннее употребление. Но в кармане Меркадера нашли письмо о том, что Троцкий поручил ему поехать в Москву и убить Сталина. Такое поручение Меркадер не пожелал выполнять и был вынужден убить самого Троцкого. В Мексике смертной казни нет, самое большое наказание – двадцать лет тюрьмы, это наказание Меркадер получил бы при любой версии, так что можно было бы придумать что-нибудь поумнее. Впрочем, Эйтингону версия безразлична. Он выполнил задание Сталина и тем избег судьбы своего предшественника Шпигельгласа – сохранил себе жизнь.

Много позже узнал Шарок, что Эйтингон и Каридад восемь месяцев отсиживались на Кубе и в Калифорнии и вернулись в Москву через Китай в мае сорок первого года. Участники операции были щедро награждены высшими орденами, а Меркадеру секретным постановлением Верховного Совета СССР присвоено звание Героя Советского Союза.

8

Опять Казанский вокзал, на башне часы со знаками Зодиака, опять Каланчевская площадь, машины, трамваи, пассажиры с мешками и чемоданами, ларьки и киоски, суета и толчея. Нет только айсора – чистильщика сапог, и будки его нет.

Того чувства страха и униженности, которое испытывал Саша три года назад, приехав сюда после ссылки, сейчас не было. Спросят документы, пожалуйста, он в Москве транзитом, транзи-том, понятно? Вот билет. Грамотные? Читайте!

Обидно только, что маму не повидает. Поедешь к ней, заметят, начнут потом ее таскать, они, суки, все могут. А звонить – только расстраивать. Был в Калинине, потом в Уфе, теперь Рязань, почему, зачем? Позвонит ей из Рязани – нашел лучшую работу и к тебе ближе.

А в институт поедет. Обязаны выдать свидетельство об окончании института. Вот она, зачетная книжка, все предметы сданы, и отметки проставлены – отличник, только дипломный проект не защитил. А тем, кто не защитил диплом, выдают свидетельство об окончании теоретического курса. Некоторые ребята-москвичи нарочно не защищали дипломного проекта, чтобы после института не загнали на периферию, оставались в Москве и на работу устраивались: специалист хоть и не дипломированный, но с законченным инженерным образованием.

Зачем ему такое свидетельство, Саша не знал. В учреждение он работать не пойдет, там анкеты, отделы кадров. Опять шоферить? Для этого свидетельство не нужно. Самое лучшее – на танцах халтурить. Но нет Глеба, нет Семена. И Рязань – не Уфа, рядом Москва, научились, наверно, фокстротам. Надо искать что-то другое. В Уфе ему попадались ребята вроде него, перекати-поле, пробавлялись в разных экспедициях, подбирают туда с бора по сосенке, начальство далеко и «органы» далеко. Изыскания по строительству шоссейных дорог, например, чем плохо? Учился он на автодорожном, были у них курсы «Шоссейные дороги», «Мосты», и геодезия была, и топография. Может ходить с теодолитом! Тогда свидетельство ему понадобится. А главное – положено! А положено, отдай!

На улице, в трамвае он вглядывался в лица людей. Обычная московская толпа, усталые, озабоченные, хмурые люди, настороженные и неприветливые. И почему-то неожиданно чужие. Впрочем, сам он здесь чужой, отлучили его от Москвы.

И знакомая Бахметьевская улица, и институт, где он проучился четыре года, были чужими. Семь лет тут не был, а никакого волнения не испытал, ничего не дрогнуло в сердце. Помнил только, как его исключали, топтали, терзали, издевались, стены, двери, лестницы, коридоры были отвратительны, и из столовой доносится все тот же противный запах прокисшей капусты. Зря пришел – опять видеть эти морды, просить, доказывать, унижаться. Нет, унижаться он не будет! А что положено, потребует.

Своего факультета Саша не нашел, преобразовали в отдельный институт, перевели на Ленинградское шоссе.

В дирекции на Сашину зачетную книжку даже не посмотрели.

– Идите в архив, пусть найдут ваше личное дело.

Архив по-прежнему в полуподвале, в тесном и плохо освещенном помещении. За столом, стиснутым шкафами, сидел желчного вида высохший старик архивариус – потертый пиджак, черные нарукавники. Под глазами набрякшие мешки, и глаза такие же тусклые, как и лампочка, висевшая под потолком.

Саша изложил свое дело. Поступил в институт в тридцатом году, в начале тридцать четвертого года окончил теоретический курс, вот его зачетная книжка, все предметы сданы, дипломную практику не проходил, диплома не защищал, просит выдать ему свидетельство. Дирекция требует справку из архива.

Старик, опустив голову, слушал Сашу.

– Почему не защищали дипломный проект?

Он шепелявил, зубов, что ли, не хватает или вставная челюсть не держится.

– Уехал из Москвы по семейным обстоятельствам.

– А почему шесть лет не обращались за свидетельством?

– Надобности не было. И в Москву ни разу не приезжал.

– Дайте вашу зачетную книжку.

Старик перелистал зачетную книжку, тяжело, опираясь обеими руками на стол, поднялся и пошел к дальним шкафам, выдвинул узкий ящик, долго перебирал карточки, нашел наконец нужную, вернулся, сел, прочитал, посмотрел на Сашу, снова прочитал, протянул Саше.

Так, карточка его. Фамилия, имя, отчество, год и место рождения – все правильно, год поступления в институт – тоже правильно. Причина выбытия: «Как осужденный за антисоветскую, контрреволюционную деятельность».

Теперь старик смотрел не на стол, а на Сашу, и во взгляде его появилось что-то живое, сдержанно-заинтересованное, как показалось Саше, даже чуть насмешливое: мол, вот какие у тебя, оказывается, «семейные обстоятельства».

– Ну и что? – с вызовом спросил Саша.

– То есть… – не понял архивариус.

– Свидетельство выдают всем не защитившим диплом независимо от причин, по которым они его не защитили.

Старик отвел от него взгляд, опять долго молчал…

– Выдаю не я, а дирекция. Туда я должен передать учетную карточку.

– Давайте, за этим я и пришел.

– На руки это не выдается, из дирекции за ней пришлют. – Он пожевал губами и добавил: – Мне уже трудно отсюда подниматься на третий этаж.

И, опять глядя на стол и не поднимая головы, сказал:

– Здесь указана причина вашего исключения.

– Это лишает меня права на получение свидетельства?!

– Директор… – начал старик и замолчал, затем повторил: – Директор будет думать не о вашем праве, а о своем праве. Вероятно, будет консультироваться, прежде чем выдаст вам такой документ.

Намек ясен. Директор передаст это в спецотдел, те позвонят в НКВД. Вот, мол, явился такой-то, ходит тут, требует. И старик ставит перед ним ясный вопрос: понимает ли Саша, чем все может обернуться? Неужели в этом подвале, в этих мерзких казенных стенах он все же встретил человека?

– Вы в Москве живете? – спросил архивариус.

– У меня минус. В больших городах меня не прописывают.

– Я помню вашу историю, – сказал старик, – это было еще при Глинской, при Криворучко, вашим деканом был тогда, кажется, Янсон или этот… Лозгачев. – Он повернулся к Саше, и на лице его опять появилось что-то живое, сдержанно-заинтересованное и насмешливое. – Все оказались врагами народа, понимаете, какое дело, врагами народа оказались. А вы говорите – имею право.

Он опять уткнулся взглядом в стол.

– Когда вы должны уехать?

– Сегодня.

– Паспорт у вас есть?

– Есть.

– Покажите.

Перелистал паспорт, вернул Саше. Потом положил в папку Сашину карточку, зачетную книжку, опять, опираясь на стол, встал.

– Пойдемте.

Они поднялись на третий этаж в дирекцию. Старик шел медленно, держался за перила, подолгу стоял на каждой лестничной площадке. Саша хотел поддержать его под локоть, но старик отстранился.

Наконец добрались.

– Подождите тут.

Архивариус вошел в комнату, где висела табличка: «Отдел кадров».

Скамейки ни одной. Саша прохаживался по знакомому коридору, в конце на гипсовом пьедестале бюст Ленина, обрамленный красными знаменами, на стенках лозунги, доска приказов, институтская многотиражка, разные объявления…

Десять лет назад пришел он сюда впервые – сдал документы в приемную комиссию. Десять лет! Сейчас ему двадцать девять, тогда было девятнадцать. Вдалбливали им в голову тупые сталинские формулировки, главным учебником была книга Сталина «Вопросы ленинизма», они ее вызубривали наизусть – за ошибку можно было вылететь из комсомола. Уже наступили новые, иные времена: «железных мальчиков» революции сменили аккуратные «райкомовские мальчики» – послушные чиновники, бездушные исполнители.

Любопытные вещи сообщил ему архивариус. То, что Глинскую, Янсона и Криворучко должны были посадить, это ясно. Но Лозгачеву, карьеристу и приспособленцу, и тому влепили 58-ю статью! Больше всего Саше было жалко Янсона, его любили студенты, добрый, порядочный человек, сын латышского крестьянина, батрачил, пошел в революцию, на гражданскую войну, потом получил высшее образование, один из тех миллионов людей, кого революция подняла из низов, приобщила к культуре. Когда кто-нибудь проваливал сессию, Янсон вызывал его к себе в кабинет «поговорить по душам».

– Страна о вас заботится, бесплатно учит, – и вставлял свое любимое: – дает возможность выбиться в люди, а вы этого не цените.

Чистый был человек.

Из отдела кадров архивариус прошел к директору. Саша посмотрел на часы. В отделе кадров старик пробыл ровно час, интересно, сколько пробудет у директора?

У директора архивариус пробыл полтора часа, долго же они ломают голову, а может быть, «консультируются» с кем положено. Выскакивала секретарша, входили какие-то люди, выходили, впрочем, могли являться к директору и не по его делу, а архивариус сидит в приемной и дожидается.

Он появился, посмотрел на Сашу, ничего не сказал, опять направился в отдел кадров. Что-то исправляли или уточняли, подумал Саша, глядя, как старик снова возвращается к директору.

Саша терпеливо ждал. Получится – хорошо, не получится – черт с ними! Значит, номер не удался. Жил без свидетельства, еще проживет.

Наконец старик вышел, протянул Саше зачетную книжку:

– Так, это ваше. – Протянул бланк: – И это ваше.

Свидетельство настоящее, отпечатанное в типографии. Сашина фамилия, имя, отчество, даты поступления и окончания, предметы и оценки были, как положено, вписаны черной тушью. Но в самом конце, после фразы «Дипломный проект не защитил», стояло: «Ввиду его ареста».

– Это все, что я мог для вас сделать.

Безусловно, приписку об аресте приказал сделать директор. Плевать! Согнет бланк в этом месте, приписка со временем сотрется.

Саша с благодарностью смотрел на старика.

– Спасибо вам большое, скажите мне на прощание, как вас зовут?

– А зачем? Будьте здоровы, всего вам хорошего.

Повернулся и стал спускаться по лестнице.

Саша вышел из института. Отсюда на вокзал, а там в Рязань. Что ждет его в Рязани? В институте повезло, может, и в Рязани повезет?