Текст книги "Прах и пепел"

22

Председатель колхоза, Галина Ильинична, крупная тетка средних лет, в шерстяной кофте, к которой был прикреплен орден, хмурилась, слушая Сашу.

– Какие у нас жители? Старики, женщины, дети.

– В Москве женщины роют противотанковые траншеи, всем тяжело.

– Знаем, слыхали, читали, – усмехнулась она. – Так ведь в Москве роют траншеи, чтобы враг не прошел, а мы будем дорогу чистить, чтобы наши защитнички подальше от врага убежали? Так ведь?

– Нет, – только и нашелся что ответить Саша, ошеломленный этой логикой.

– Вот ты, например, где твои знаки различия? Кубари или шпалы, не знаю, что тебе положено. Заранее снял, к плену готовишься?

– Я не командир. Командир роты убит, взводный тяжело ранен, пришлось мне, рядовому, принять командование. В Пронск идем, к своей дивизии. И не думайте, что нам было легко пробиваться.

– Это дела не меняет, – не уступала она. – Немцы в Михайлове, отсюда рукой подать, не сегодня-завтра здесь будут, а вы уходите, да еще дорогу вам гладенькую приготовь. А почему нас с собой не берете? Что вы нас тут-то оставляете?

– Пожалуйста! Грузитесь немедленно, с лопатами, конечно, поможете дорогу расчищать. Давайте, давайте, собирайтесь!

Она вздохнула:

– Указаний пока таких нет – уходить, скот угонять. Его не бросишь!

– Указаний нет… А мы? Мы простые солдаты. Вот так.

– Может быть, и так… Но обидно. Довоевались. На Рязанщине со времен татар врага не было. А теперь вот непобедимая, несокрушимая… Шли бы не назад, а вперед, мы бы вам дорогу половиками выстлали. – Она помолчала. – Женщины у нас все заняты: на молочной ферме, на птицеферме… Хорошо, подгони к правлению машину, соберем, кого возможно. Блинова прихвати.

– Обязательно. Сердитый он у вас, между прочим.

– А чему веселиться? Оба сына убиты, всего пять месяцев воюем, и нет уже сыновей.

Выехали на двух машинах. В первой за рулем Саша, рядом Блинов, вторую вел Халшин.

– Поедем, Николай, – попросил его Саша, – помоги!

Дорогу начали расчищать сразу за поворотом. Блинов по одному ему известным приметам определял направление. Был он в полушубке и высоких валенках, где намечал лопатой, где ногами протаптывал середину грейдера, от нее девки раскидывали снег, кто направо, кто налево, переходили с места на место, едва поспевали за стариком, быстро шел. Саша и Николай тоже работали, возвращались к машинам, подгоняли их вперед по расчищенной дороге, выходили из кабин, снова брались за лопаты.

Девки держались хмуро, изредка переговаривались между собой, Сашу и Николая обходили взглядом. Только одна баба постарше, перевязанная крест-накрест платком поверх шубы, сказала:

– Ваши шоферы, кобели здоровые, не могут сами дорогу расчистить?

– Они две ночи не спали, и в эту ночь опять выезжаем. Если шофер заснет за рулем, то и себя, и машину угробит.

– С бабой небось всю ночь не спит и ей спать не дает, утром встал как огурчик, а за рулем, вишь, засыпают, нежные!

Николай незлобиво, этак с ленцой ответил:

– Так ведь какая баба… От одной, верно, не оторвешься, а с другой – сразу на бок и дрыхнешь до утра. Особенно если говорлива чересчур.

А Саша ничего не сказал. Чистое поле, снег, пронизывающий ледяной ветер, цепочка склонившихся к лопатам женщин, переходящих с места на место. Что он может им объяснить? Надо, мол, выполнять свой долг? Они и сами это понимают.

И он греб и греб, откидывал снег, надеясь согреться в работе, и все равно мерзли ноги в сапогах, пальцы в шерстяных перчатках, уши под натянутой пилоткой.

Рядом с Сашей работала та самая баба, перетянутая крест-накрест платком, поглядывала, как он натягивает пилотку на уши, как подносит руки ко рту, дует на пальцы. Сказала не то сердито, не то сочувственно:

– Сидели бы в машине, застудитесь в своих сапожках.

Саша улыбнулся ей:

– Дойдем до канав, все вернемся в деревню.

– Принесу я тебе шапку, рукавички, валенки, а то пропадешь, чернявенький.

– За это спасибо, – сказал Саша.

Взошла луна, когда Блинов остановился.

– Вот они, кюветы!

Хотя и заваленные снегом, кюветы с обеих сторон дороги были видны – местами больше, местами меньше.

– Где кюветы замело, нащупаете лопатами. Километрах в десяти отселена материал на обочинах большими кучами лежит, а подальше, чуть в сторонке, деревня будет – Дурное.

Расчистили побольше места, машины развернулись, женщины залезли в кузова, Блинов сел к Саше в кабину, по расчищенной дороге вернулись в Грязное. Саша попрощался с Блиновым.

– Спасибо вам за все, Яков Трофимович.

– Ладно, чего там… От Дурного до Пронского шоссе пятнадцать километров, считаем. На развилке отделение МТС, избенки стоят, выселки вроде…

– Я те места знаю…

Дома Саша снял шинель, сапоги, попытался размять ноги, и вдруг качнуло, почувствовал жар, болела и опять падала голова, ломило спину и, хотя изба хорошо натоплена, бил мелкий озноб. Неужели заболел, простудился, еще чего не хватало! Есть не хотелось, все же он похлебал горячих щей, поел кашу, тоже горячую, привалился на лавке возле печки, забылся, задремал.

За руль Саша посадил Проценко, сам прикорнул в углу кабины, добирал хоть чуточку сна, все спали днем, а он нет. Голова была тяжелая, продолжало знобить, не мог согреться, хотя был в шапке-ушанке, валенках и рукавицах, принесла та баба, не обманула. Он дремал на лавке, не слышал, как приходила. Увидел и шапку, и валенки, и рукавицы только тогда, когда Проценко разбудил его и сообщил, что все готовы, моторы заведены. Валенки оказались велики, болтались, спадали с ног. Хозяйка сказала:

– Ефрема катанки. Ейный Ефрем огромадный был мужик. – Приказала невестке: – Люба, дай-ка ему мужнины, вроде одна у них комплекция.

И на шоферах были шапки, а кое на ком валенки, сжалились сельчане. А может, подумали: чем немцам достанется, лучше своим отдать.

Машина встала.

– Дальше дороги нет, – сказал Проценко.

Саша вышел из кабины. До этого места они и расчистили, здесь и разворачивались.

Полная луна освещала покрытые снегом поля. Сзади виднелись огоньки машин – длинный, уходящий в темноту ряд. Саша послал Проценко по колонне – всем выключить фары, идти сюда с лопатами.

Слесарям, Шемякину и Сидорову, Саша велел идти по обочине, прощупывать лопатами кюветы, а сам пошел по середине дороги, как и Блинов, протаптывая след, а где и обозначая его лопатой, за ним шел Халшин Николай, и дальше гуськом вся рота. Саша увязал в снегу, с трудом передвигал ноги, слава Богу, хоть валенки впору, те, Ефремовы, уже потерял бы давно, оглядывался, шоферы двигались по его следу. Наконец люди остановились, начали разгребать снег.

– Как этот участок закончите, – сказал Саша Николаю, – подгоняйте машины и снова идите за мной.

Саша уже не шел, а брел, видел только слесарей на обочине и знал, что должен идти между ними… Потом вдруг все исчезло… Открыл глаза, Шемякин, слесарь, тряс его за плечо.

– Ты что, Панкратов, на месте топчешься. Уснул, что ли?

– Не знаю. – Он попытался улыбнуться, но губы не слушались. – Иди, Шемякин, я вас нагоню.

Подошли машины, потушили фары, опять цепочка людей с лопатами потянулась по Сашиному следу.

И так километр за километром. Саша брел, оглядывался. То никого не было за ним, то приближались машины, останавливались, Саша опять удалялся от них. Он не знал, сколько прошло времени, не хотел снимать рукавицу, чтобы взглянуть на часы, видел только освещенное луной заснеженное поле вокруг, слесарей справа и слева от себя. И вдруг будто мелькнул холмик на обочине.

– Сбрось с него снег, – крикнул Саша слесарю. Так и есть – большая куча песка, на другой стороне куча щебня.

Теперь есть ориентиры, искать дорогу не надо. Саша и слесари воткнули лопаты в снег, оперлись на них, дожидаясь колонну. Шоферы подогнали машины. Уже показался на краю неба мутный рассвет.

Шоферы вышли из кабин, собрались вокруг Саши.

– Как Овсянников? – спросил он у Василия Акимовича.

– Живой пока. То в сознании, то без. Тоня гангрены боится.

Саша прислонился к радиатору своей машины, она была первой в колонне.

– Давайте решать. Деревня Дурное в стороне, придется еще три километра снег разгребать, потеряем время. Сделаем последний рывок, дотянем до Пронска, до МТС. Вьюжит, значит, немец не летает. Через несколько часов доберемся, отогреемся.

– Измучены люди, и обмороженные есть, ни хрена Тонькина мазь не помогла, в деревню надо ехать, – сказал Байков, не глядя на Сашу.

– В деревне никто обмороженным не поможет, а в Пронске больница, и Овсянникова туда доставим, он совсем плох.

– В Пронск надо идти, – поддержал Сашу Чураков. Пользовался любым случаем, лишь бы сказать что-нибудь наперекор Байкову.

– Решили, – заключил Саша, – заправляйтесь до полного бака, и поехали.

Все пошли за ведрами, Чураков задержался возле Саши. Насмешливо спросил:

– Охота тебе за этого армяшку погибать?

– Какого армяшку? – не понял Саша.

– А того самого. – Чураков поднял глаза кверху.

– Он не армянин, а грузин. И не за него воюем. Отечество защищаем.

– Какой сознательный! Отечество защищаем. На себя посмотри – на костылях не стоишь. Никак не пойму, чего ты на рога пыряешься, рвешься ради чего?

– Чураков, ты из заключения? По-блатному вдруг заговорил!

– Из заключения! Политический со взломом. Знаешь такую статью?

– Ладно, иди заправляйся, а то без горючего останешься.

– Я не останусь. А ты в кабине сиди, пока не врезал кубаря на снегу. Без тебя дорогу найдем.

23

Последний участок дороги оказался очень тяжелым. Особенно в низинах. Разгребали наносы, выталкивали машины, Саша тоже выходил с лопатой – все работают, и обмороженные, и простуженные. У Тони лекарств никаких нет, только йод и бинты – какая на фронте простуда!

Метель крутила не переставая, ветер гнал поземку, жег лицо.

В полдень подошли к самому трудному месту, Саша знал его – овраг с крутыми спусками, на дне замерзший ручей, мост до войны построить не успели, даже спуски не выровняли.

Расчищали долго. И далеко за подъемом расчистили, чтобы не сгрудились машины на той стороне, чтобы брать подъем с ходу. Но особенно не разгонишься, все в колдобинах. Натужно ревели моторами машины, взбираясь по круче, застревали, приходилось подталкивать, на руках выносить, у одного оторвало глушитель, у другого спустил баллон, глохли двигатели, и у Митьки Кузина заглох, он крутил, крутил ручку, потом, обессиленный, приник головой к радиатору, заплакал.

– Дитятко малое, – сказал Саша.

Вытолкнули Митькину машину, завели от чужого аккумулятора.

Саша велел передним машинам пробиваться к выселкам, расквартировываться там, а сам оставался в овраге, пока не поднялась техничка – последняя машина. На ней Саша уже затемно въехал в поселок. В техничке метался в бреду Овсянников, укрытый шинелями. Надо везти в Пронск, в госпиталь, если госпиталя нет, в районную больницу.

– Съезди с Тоней, Василий Акимович, – попросил он Синельщикова, – узнайте, как поступить с обмороженными, отвезем их утром.

– Вам самому надо в больницу, – сказала Тоня, – у вас температура, по глазам видно, губы обметало, сипите, хрипите.

– Вот и привези что-нибудь от температуры.

Николай и Проценко повели Сашу в избу, там уже были Чураков и Стрельцов. Всего десять домов в поселке, поместили в каждый по пять человек.

И опять, как только вошел Саша в натопленную избу, снял шинель, скинул валенки, сразу начал бить озноб, зуб на зуб не попадал, ноги не слушались, дышать трудно, ломило голову, плыло все перед глазами. Жарко, душно. В избе люди, девки, шумно, на столе стаканы, тарелки с закуской. Стрельцов перебирает кнопки баяна, что играет, Саша не слышал – мешал звон в ушах. Сидел на скамейке, закрыв глаза. Однако узнал голос Чуракова, будто в самое ухо тот прокричал:

– Сейчас мы его вылечим.

Саша открыл глаза.

Чураков протягивал ему стакан:

– Рвани спиртягу!

– Водой разведи, – сказал Николай.

– Не то действие… Запьет… Давай, Панкратов, сглотни!

Саша опять опустил голову.

– Помогай, ребята! – распорядился Чураков.

Николай приподнял Саше голову, Чураков сунул ему в рот стакан.

– Подожди, я сам…

Дрожащей рукой Саша взял стакан, одним махом выпил. Обожгло горло, обожгло все внутри. Николай уже держал наготове воду.

– Запивайте по-быстрому!

Сразу ушло жжение, полегчало, но голова кружилась, мысли мешались. Что за гулянка? Спирт, закуски…

Николай пододвинул ему нарезанное сало, хлеб, соль, положил на тарелку головку лука. Откуда все, что за деревня? Ах, да, МТС, выселки… А как Овсянников? Довезли ли до госпиталя живым? А вдруг обратно привезли, что делать?

Через силу Саша пожевал что-то.

– Согрелся? – спросил Чураков.

Саша кивнул головой в ответ.

– Сейчас мы тебя прогреем, как положено. В сортир не хочешь?

Саша отрицательно покачал головой.

– Подумай, ночью не пустим.

Саша снова покачал головой.

– Проценко, где его мешок? Вынимай пару белья, раздевай его, ребята.

– Я сам…

Но Николай и Проценко уже раздевали Сашу.

– Мокрый как мышь! Девки, полотенца давайте! Обтирай его, ребята, – с пьяным азартом распоряжался Чураков. – Поднимайся, Панкратов, на печку его, ребята!

Печка была раскаленная. Саша дернулся назад.

– Держи его, не пускай! Потерпи, Панкратов, покомандовал, теперь нашу команду слушай!

Саша, вконец обессиленный, повалился на спину, потолок нависал низко, голову не поднять, Саша вытянул ноги, тянулся изо всех сил, тогда как будто становилось легче, не так обжигало тело. На печи сушилось зерно, рожь или пшеница, и оно было горячим, но не так пекло. Николай придерживал Сашу, а Проценко обтирал полотенцем. Саша затих, лежал в забытьи. Николай укрыл его тулупом.

– Дышит? – спросил Чураков снизу.

– Дышит.

– Отойдет, обтирайте его почаще, пусть голым лежит. Девок не подпускать, не до девок ему теперь, так ведь, Панкратов?!

Саша не слышал Чуракова, в ушах звенело, все было в тумане, вытягивал ноги, старался подоткнуть под себя тулуп, чтобы не так обжигало, опять впадал в сон.

Наверно, крепок был Саша, если выдержал ночь на раскаленной печи, да еще после спирта… Проснулся утром, вытер себя полотенцем, чувствовал легкость во всем теле, только вроде бы покалывало в груди и возле лопатки неудобство.

– До ветру во двор не ходите, – предупредил Николай, – в сенях ведро стоит, а умывальник на кухне.

Саша накинул шинель, вышел в сени, умылся, оделся, натянул сапоги.

– Валенки надевайте, – сказал Николай.

– В военкомат поеду, в форме надо быть. Василий Акимович вернулся?

– Вернулся. Овсянникова в больнице оставил. Обмороженных не берут – мест нет. Тоня лекарства привезла.

Саша сел на лавку. Опять закружилась голова, но слабость была приятная.

Встали Проценко с Чураковым, умывались.

– А Стрельцов где? – спросил Саша.

– Известно где, у невесты.

– У него в каждой деревне невеста.

Чураков и Проценко тоже сели за стол.

– Полегчало тебе? – спросил Чураков.

– Вроде да.

– В бане пропарили бы, веником отхлестали, да не топлена у них баня, другим способом тебя прогрели. «Народная медицина» называется. Хавать будешь?

– Поем.

– Значит, здоров. Хрипишь, кашляешь, пройдет, лихорадка на губах – это хорошо, болезнь выходит, прими несколько капель, – Чураков кивнул на бутылку, – совсем оклемаешься.

– Нельзя. В город поеду, в военкомат.

– Куда ты с соплями? Отлежись денек. В город Гурьянова пошли с Синельщиковым – партийные, – проговорил Чураков с насмешливой уважительностью, – отрапортуют, как полагается. А ты выпей лучше.

– Пить не буду и вам не советую.

– Извини, наркомовские сто грамм – законно.

Хозяйка поставила на стол большую сковородку с яичницей, зажаренной на сале.

– Живете, – сказал Саша, – сало, водка… Откуда?

Чураков кивнул на Проценко.

– Так ведь начальник снабжения с нами.

– Не знал я, что он такой богатый.

– Блаженный ты, Панкратов. За это тебя и слушаются. Русский человек почитает блаженных, потому что сам дурак, а блаженные еще дурашливее. Вот Ивану-дурачку и приятно, что есть подурнее его.

– Чем же я такой дурашливый?

– Ты ведь шофер! Ну как на машине шофер будет без бутылки водки, без куска сала? А?! Сам подумай…

Возле дома послышался шум мотора, чьи-то громкие голоса…

Николай напялил шапку, накинул шинель, вышел посмотреть, вернулся… Вслед за ним вошли Байков и четверо незнакомых военных в полушубках, двое с пистолетами на поясе – командиры, двое с автоматами на груди – рядовые. Невысокий толстяк в очках сразу расстегнул полушубок – майор, уставился на сидевших за столом шоферов.

Байков показал на Сашу:

– Вот наше командование.

– Вы командир роты? – строго спросил майор.

– Командир роты убит.

– Кто есть из командного состава?

– Здесь никого. Командир взвода, воентехник Овсянников, в Пронске, в больнице, ранен.

Майор сел на скамейку, положил рядом шапку, шире распахнул полушубок.

– Командиры убиты, рядовые – целы.

– Так получилось.

– А вы кто?

– Водитель, красноармеец.

Майор посмотрел на Байкова.

– Кто командовал ротой?

Байков снова показал на Сашу:

– Вот он и командовал.

– Я не командовал, я привел сюда роту, потому что знаю дорогу.

– Помпотех он, – вмешался Николай.

– Кто вас назначил помпотехом?

– Помпотех убит под Брянском. Командир роты поручил мне исполнять его обязанности, пока не пришлют замену.

– Где приказ?

– Устно приказал.

– Интересные вы мне сказки рассказываете!

– У нас, товарищ майор, порядок такой, – своим солидным баском проговорил Байков, – кто палку взял, тот и капрал.

– Заткнись, куркуль говенный! – крикнул Чураков.

Майор ударил кулаком по столу:

– Что за выражения! Чего вмешиваетесь? Кто вас спрашивает?!

– А вы чего на меня кулаки поднимаете? – ощерился Чураков. – Как смеете?

– Я тебе покажу, что я смею, чего не смею! Я…

– Нет! – оборвал его Саша. – Размахивать кулаками не имеете права! И кто вы такой, собственно говоря, откуда?!

– Я начальник особого отдела армии.

Давно Саша их не видел, что-то не попадались они ему на фронте, ни одного пока еще не встречал! До чего же этот майор похож на того, в Уфе, который арестовал Глеба, все на одно лицо, сволочи!

– Понятно, кто я? А вот что вы за народ, в этом мы разберемся.

– Чего разбираться?! – сказал Николай. – Мы бойцы Красной Армии.

– Бойцы Красной Армии сражаются на фронте, – назидательно произнес майор и быстро спросил у Саши: – Давно вы здесь?

– Прибыли в поселок этой ночью.

– Двое суток глаз не смыкали, – добавил Николай.

– Почему одет не по форме? – накинулся на него майор. – Откуда гражданская шапка? Где взял?

– Люди дали.

– «Люди»! Ко всему еще и мародеры! – Он снова перевел глаза на Сашу. – Значит, прибыли в деревню этой ночью, теперь куда собираетесь?

– В Пронск, в военкомат.

– Вижу, как вы собираетесь в военкомат. Водку хлещете с утра, мародеры и пьяницы! – Кивнул лейтенанту. Тот сел за стол, отодвинул стаканы и тарелки, вынул из полевой сумки бумагу, чернильницу-непроливайку, ручку, приготовился писать.

Знакомые вопросы: фамилия, имя, отчество, год и место рождения, судимость…

– Нет, – ответил Саша.

– Запишите: «Со слов несудимый», – приказал майор.

Опять рядом с домом послышался и затих шум мотора. Дверь открылась, вошел полковник.

– Товарищ майор! Командующий требует немедленно доставить к нему командира автороты.

– Видите, веду допрос.

– Приказано немедленно доставить! – нетерпеливо повторил полковник – Не теряйте времени, майор! Где командир автороты?

Майор указал на Сашу:

– Этого рядового они называют командиром.

– Одевайтесь, быстро! – приказал полковник.

Саша надел ремень, на нем висел пистолет Березовского.

– Чье личное оружие? – насторожился майор.

– Командира роты.

– Сдайте!

Саша снял с ремня кобуру с пистолетом, положил на стол.

– Отметьте, – приказал майор лейтенанту, – личное оружие без права ношения.

– Поехали, поехали! – торопил полковник.

Саша надел шинель.

– Что вы его одного, всех берите, – сказал Николай.

– Возьмем, когда надо будет, – ответил майор и вслед за полковником и Сашей вышел из дома.

24

После двухнедельной передышки, в середине ноября, немцы возобновили наступление. И хотя достигли поселка Красная Поляна в двадцати семи километрах от Москвы, Жуков ясно видел, что это наступление обречено: немцы уже не выдерживают ответных атак Красной Армии. Тем более не выдержат общего массированного удара. 29 ноября Жуков позвонил Сталину и попросил дать приказ о контрнаступлении.

Сталин ответил не сразу. Жуков знал эти паузы – сомневается.

– Вы уверены, что у противника нет в запасе крупных группировок?

– Не знаю. Но его клинья становятся опасными, их обязательно надо ликвидировать.

Вечером Ставка дала согласие на контрнаступление. Штаб Западного фронта наметил его на утро 3 декабря. Свою готовность подтвердили все командующие армиями, кроме командующего Десятой.

Еще в октябре Сталин спросил у Жукова:

– Мы удержим Москву? Говорите честно, как коммунист!

– Безусловно, удержим. Но нужны еще две армии и двести танков.

Танков не дали, а две армии Жуков получил: Первую Ударную и Десятую. Первой Ударной командовал Василий Иванович Кузнецов, опытный генерал. Его армию Жуков поставил на ответственный боевой участок севернее Москвы, в районе Яхромы. А Десятой армией Сталин назначил командовать Голикова.

Перед войной Голиков был начальником Главного разведывательного управления, боевого опыта не имеет, умный и хитрый сталинский угодник. Армия формировалась в Поволжье, и по прибытии Жуков приказал ей дислоцироваться южнее Рязани, будет резерв. Теперь этот резерв предстояло вводить в дело. Танки Гудериана с юга движутся на север, чтобы закончить окружение Москвы. Армия Гудериана растянулась, ее правый фланг не защищен, по нему надо нанести мощный удар. Это и должен сделать Голиков. И вот, пожалуйста… Голиков прислал доклад: сосредоточить армию он может не ранее 5 декабря, доклад послал и Сталину – поступил по своему обыкновению, еще будучи начальником Разведывательного управления, все докладывал лично Сталину, минуя Жукова, которому непосредственно тогда подчинялся. Срывает сроки наступления да еще думает, что и здесь будет на особом положении. Не будет! Здесь не кремлевские кабинеты!

Жуков приказал вызвать Голикова в штаб фронта.

Голиков явился в Перхушково 2 декабря. Вошел – плотный, лысый, моложавый, со своей обычной улыбочкой на круглом лице. Эту улыбку Жуков не переносил еще со времен Генштаба, с ней Голиков обычно являлся от Сталина. На доклад к Сталину Голиков ходил с двумя папками. Если Сталин был мрачен, докладывал утешительную информацию, если благодушен, говорил правду. Однако если Сталин чему-нибудь не верил, мгновенно с ним соглашался – да, вы правы, товарищ Сталин, это и есть дезинформация…

Все боятся Сталина, и он, Жуков, боится, подчиняется его распоряжениям, часто нелепым и вредным. Но всегда докладывает и свою позицию. И ни разу в угоду Сталину не говорил неправды. Не всем такое сходит с рук. До Голикова расстреляли трех начальников военной разведки – Берзина, Урицкого, Проскурина, – их правдивая информация не устраивала Сталина. Но они умерли честными коммунистами. А Голиков – дезинформатор! Жуков своими глазами видел телеграмму Зорге о том, что Германия во второй половине июня нападет на Советский Союз, с резолюцией Голикова: «В перечень сомнительных и дезинформационных сообщений». Такая информация отбрасывается за три недели до войны! Как посмел Голиков возглавить разведку, ничего в ней не понимая? На плане «Барбаросса» написал, что это дезинформация, рассчитанная на обман англичан. И все из трусости!

Теперь Сталин дал ему армию. Но и здесь Голиков по-прежнему игнорирует непосредственное начальство, обращается к самому Сталину. А Сталину на него наплевать! Командующие фронтами выпрашивают у Сталина каждый танковый взвод, каждую батарею, каждую эскадрилью – все взял в свои руки, любую мелочь, хочет, чтобы все зависели от него, и только от него.

«Если бы дивизии продавались на рынке, я купил бы для вас пять-шесть дивизий, а их, к сожалению, не продают». Такими словами ответил Сталин Тимошенке на его просьбу дать одну дивизию. Тимошенке! А тут какой-то Голиков!

– Я получил ваш доклад, – сухо произнес Жуков. – Почему не можете наступать?

Голиков начал издалека:

– Я выехал из Москвы в район Пензы 26 октября. На формирование мне отвели два-три месяца…

– Три месяца! – усмехнулся Жуков. – К тому времени война может кончиться. Кто установил такие сроки?

– Главное управление по формированию, – уклончиво, не называя имен, ответил Голиков, – но 24 ноября я получил приказ товарища Шапошникова начать движение и 2 декабря сосредоточиться в районе Рязани.

– Почему не сосредоточились?

– Для переброски армии требуется сто пятьдесят два эшелона. Прибыло только шестьдесят четыре, в пути сорок четыре, еще не грузились тоже сорок четыре.

– Почему не добивались вагонов?

– Мы телеграфировали во все инстанции. Вы знаете обстановку на железнодорожном транспорте.

– Обстановка для всех одинаковая. Однако все резервные армии прибыли в срок, кроме Десятой.

Голиков пожал плечами – на такой довод ему нечего ответить.

– Какова готовность войск? – раздраженно спросил Жуков.

– Шестьдесят пять процентов рядового состава не служили в армии. Обучались с деревянными ружьями, винтовок не было. Из сорока двух командиров полков большинство окончили церковно-приходскую или сельскую школу.

– Я спрашиваю не об образовании командного состава, а о боеспособности дивизий.

– Из одиннадцати дивизий более или менее способны вступить в бой четыре. Остальные недовооружены: недостает винтовок, станковых пулеметов, ППШ, минометов, противотанковых ружей, нет танков, тяжелой артиллерии, авиационного прикрытия, теплое обмундирование дивизии должны получить сегодня на станциях разгрузки – получили ли, не знаю. В кавалерийских дивизиях не хватает даже конской амуниции…

Жуков молча слушал. Так формируются все армии, и все выходят из положения. А этот жалуется. Конской амуниции не мог достать в Поволжье! Оружия не сумел раздобыть на заводах Горького и Куйбышева, не пошил там обмундирование. Да, страна не подготовлена к войне. Разве сам Голиков в этом не виноват? Он дезинформировал, уверял, что Германия на нас не нападет!

– Какова укомплектованность дивизий личным составом?

– Полная. В каждой дивизии одиннадцать тысяч человек.

– А вот в Пятидесятой армии генерала Болдина в каждой дивизии от шестисот до двух тысяч человек, и они уже месяц обороняют Тулу, не сдали и не сдадут ее. Вот как сейчас воюют, товарищ генерал-лейтенант. Воюют теми средствами, которые есть. Если их не хватает, достают сами.

– Десятая армия выполнит поставленную задачу, – насупился Голиков.

– Будем надеяться. Что у вас еще?

– Автотранспорт. Обеспеченность им всего двенадцать процентов. Дивизии разгружаются в Рязани и Ряжске и идут пешком сто – сто пятнадцать километров по проселочным дорогам, занесенным снегом.

– Автотранспорт надо было доставать в Поволжье.

– Там все выгребли. До нас. Осталось старье.

– Надо было восстанавливать старье. Никто ничего нового нам не даст. Надо понимать положение, товарищ генерал-лейтенант… Трудно. Но тем, кто 22 июня встретил на границе нежданного врага, тем было во много раз труднее. Как вы думаете, генерал-лейтенант?

Голиков понял намек, но не смутился.

– Безусловно. Но сейчас я отвечаю за Десятую армию и должен быть готов к выполнению задачи.

– Нет, генерал-лейтенант, за тех, кто там остался, мы с вами тоже в ответе. Покажите расположение ваших войск.

Голиков вынул из планшета карту, разложил на столе, заметив при этом:

– На управление армии у нас всего две карты.

Вошел начальник штаба Соколовский, обменялся с Голиковым рукопожатием.

– Василий Данилович, – сказал Жуков, – вот генерал-лейтенант жалуется: карт у них нет.

– Карты посланы.

– А по заявке?

– Дали два батальона средних танков, один артиллерийский полк и два минометных батальона РС. Полное довооружение личного состава, рот и батальонов производится на станции выгрузки. Пока больше дать нечего.

– Автотранспорт? – спросил Голиков.

– Автотранспорта нет.

– Нам нужно минимум три-четыре автобатальона. Я писал об этом в Генштаб.

– Попрошу вас, генерал-лейтенант, – сурово проговорил Жуков, – с требованиями и просьбами обращаться в штаб фронта. Хотите обратиться к наркому обороны, пожалуйста, но опять же через штаб фронта. Таков порядок в армии. Нарушать его не позволено никому.

Жуков наклонился к карте.

– Гудериан в Михайлове, ваш штаб в Шилове. Далеко забрались.

– Переводим штаб в Старожилово, вблизи от Пронска.

– Покажите расположение своих дивизий.

Голиков показал. Армия занимала фронт длиной в 120 километров: от Зарайска и почти до Скопина.

– Сколько вам нужно времени, чтобы добраться до своего штаба?

– До Рязани часа четыре-пять и оттуда столько же.

– Отправляйтесь. Утром соберите командиров дивизий в какой-нибудь деревне возле Пронска скрытно, а сами лично в восемь утра встретите в Пронске нашего ответственного представителя.